Гнура швыряло и било об острые каменные зубья. Ветер играл его телом, как невесомой былинкой. Разум оставил шамана, но тело продолжало бороться – в дикой, безудержной жажде жить, оно неуклюже размахивало руками, царапая каменные уступы, хваталось за чахлую траву.
Когда полумертвый прах рухнул в ледяную воду, дух уже мчался в оглушительную пропасть исподнего мира, а неразумный труп все боялся перестать дышать.
Река не убила Гнура – вскоре он снова жил, карабкаясь по гладким валунам, словно огромный паук. И тогда еще он чувствовал себя живым человеком, и сердце его все так же судорожно захлебывалось кровью.
На теле шамана не осталось одежды, и ледяной жгут ветра срывал с него лоскуты кожи. Воздух с хрипом наполнял его раздавленную грудь, и с каждым шагом, с каждым движением в ней что-то гадко булькало. Гнур хотел разорвать свою грудь, выломать ребра, лишь бы выпотрошить этот звук!
Вокруг громоздились скалы, из-под гранитной чешуи торчали склизкие пальцы ветвей. Карабкаясь вверх, шаман хватался за них, и невольно вырывал с корнем.
«Ты не умрешь… в твоих жилах течет кровь горных великанов… в тебе есть силы…» – говорил он себе, когда боль, снова и снова, опрокидывала его вниз.
Но силы иссякли, и Гнур швырнул свое разбитое тело на камни. Ариман, наконец, прислал к нему Смерть.
Она отыскала его по кровяному следу, все это время она рыскала где-то поблизости, а теперь….
Гнур увидел лишь ее косматую тень, а спустя мгновение, она навалилась на него своей грузной тушей, дохнула в лицо влажным, удушливым смрадом.
Он чувствовал, как железная пасть Зверя терзает его живот, вырывая лохмотья мяса. Но вот… волей Аримана в ладонь человека лег нож, ветром и водой выточенный из гранитного панциря горы….
С первого удара он продырявил Зверю череп. Затем был второй, третий удар, и снова и снова раздавался глухой сырой звук….
Наконец Гнур смог запустить в трещину пальцы. Близость смерти и оглушительная боль влили в его жилы неведомую мощь. Вырвав кусок черепа, он вонзил зубы в еще живой, горячий мозг….
Еще один вздох… еще один неустойчивый камень под ногой…. Гнура вырвало на душистую, пряно пахнущую луговую траву.
Но солнце не узнало Гнура. Шаману даже почудился его удивленный возглас: «Что делает здесь этот мертвец? Почему его ветхие кости не лежат на дне ущелья, где им самое место?». И Гнур, в обиде на глупое солнце рычал, как раненный Зверь, царапал изувеченную грудь и плакал, плакал….
Но слезы не текли из глаз его, а с губ, вместо стонов срывался глухой хрип – ведь он был мертв, и то, что колыхалось в его груди, душой назвать было нельзя.
- Теперь все… – прохрипел Гнур – теперь буду судить я….
По утру еще стоял над Савароградом ледяной туман. В тот год снег долго не сходил, и к исходу березозола-месяца на черной земле еще лежали рваные серые лоскуты зимнего покрывала. С крыш богатых изб свисали грязные, прокопченные сосульки, а земляные домики посада выглядывали невысокими сугробами.
Княжий терем, обнесенный крепким забором, величаво возвышался над бурым челом городового холма. Обители детинца еще крепко спали – разве что старые холопы выметали со двора сор, да конюший зачем-то вылез из людской, и прежде других пошел к стойлам….
- Ох Землюшка-матушка! – напевали тихонько холопы.
- Ох Земля-матушка, княгина черна! – подхватил конюший, затворяя за собой дверь.
- Что не родишь ты хлеба золотые?
Хлеба золотые, со янтарными колосьями…..
Вот так – перед детинцем, возле самых распахнутых ворот сошлись два незнакомца.
Первый был стар годами, и лицом смугл, как степняк. Под густыми рыжими бровищами пылали огнем карие глаза. Огонь же плясал красным войлоком на рубахе старка, и черными жилками татуировки, на его скуластом лице. На резном посохе путника тихонько позвякивали медные бубенцы, и было число им семь – в знак Семи Великих Благ.
Второй путник имел дикий, разбойничий вид. Шел он, слегка прихрамывая на левую ногу. Лицо его было немолодым, однако же, и не старым, рыхлое, изъеденным степью и жарким солнцем, с широким, мясистым носом, и серыми, как будто прищуренными глаззами. Борода и усы его топорщились в разные стороны бурой соломою, а над левой бровью навсегда пролегла белесая полоска шрама.
Сошлись они возле детинца случайно, ибо не знали друг друга ни в лицо не по имени. Первый путник шел с купчего конца, второй – с бедняцкого. Первый был весел с лица, напевал себе под нос пастушью песенку, второй хмурил угрюмую рожу и пинал носком потертого сапога дорожную пыль. Первый при встрече улыбнулся, второй же буркнул угрюмо: «Поздорову тебе, старче», да поклонился в землю.
- И тебя да не посетит хворь – весело ответил старец – чего же ты такой невеселый, прохожий-перехожий? И не ли у тебя монетки, для нищего раба Святого Духа?
- Из волхвов что ли? – «встречный-поперечный» недружелюбно прищурившись посмотрел на старика – Не знаю я твоих богов… да коли бы и знал, – все равно подать нечем… я нынче за постой заплатить не сумел, так корчемник велел своим холопам меня палками поучить… потому и невеселый я… спина, слышь от палок болит….
- Худо! – покачал головой старик – а зачем к князю пришел? На корчемника своего жаловаться?
- Да нет… по другому делу….
- Ну а я – скоморшить пришел! – простодушно улыбнулся старец – старины, да былины меня кормят. Хожу из града в град, гуслярствую… а ты, встречный-поперечный петь-плясать могёшь?
- Да могу… немного… – смутился мужик – а чего?
- А мы скажем, что вместе скоморшим… – хитро косясь на ворота, сказал старик, и тряхнув холщевой заплечной сумкой, в которой лежали, должно быть, гусли – и на еду заработаем, и ты с корчемником своим рассчитаешься….
- Ну его корчемника! – лицо мужика, как будто прояснилось, хоть брови остались сведены к переносице – а о еде ты ладно сказал… добро!
- Добро! А звать-то тебя как?
- Ну… – мужик на мгновение задумался – Добром зови.
- Коли ты Добр, так я Баюн….
Путники обнялись, и прошли к воротам….
Языки пламени плясали в очаге, словно пьяные скоморохи, пальцы Баюна пели звонкострунными гуслями, и лилась, лилась старая, как и сам Баюн песня-кащуна.
Били бубны, трещали ложки, и страшно и дико веселилась дружина. Бесовским вихрем метались по гриднице расписные рожи плясунов, со скатерти капал мед, а кто-то, утирая усы, уже тянулся к ножу….
Князь Тугор пирует! Щедрый, смелый князь Тугор! Пусть в бороде его седина, а под левой бровью нет глаза, он стоит сотни молодцев!
Сидит князь на резном престоле, нахохлившись, словно ворон, сидит, перебирает мясистыми красными пальцами дорогие каменья-самоцветы, скалит щербатую пасть – нынче сын его, златоволосый витязь Всемир, вернулся из дальнего похода в туранскую степь! Княжич погромил туранцев, растоптал, разметал вражьи кочевья, а туранского князя привез в Свароград живьем и распял на городских воротах…
- Дудошники! Плясуны! Даром кормит вас князь! – заорал кто-то из бояр – весели нас, народ перехожий!
Князь положил угрюмый взгляд на божий угол – там, прячась в темном угаре, под суровыми ликами деревянных предков, сидел плясун Добр. Мрак еще сильнее исказил его лицо – черная полоса пролегла там, где были глаза, заострились, очерченные тенью скулы, сквозь тонкие губы проступили клыки….
- И было тому начало в древневетхие века, в стародавние времена – пел Баюн, – Поспорил бог Небесный Сватог, с богом Подземным, Черным Ваем…. Поспорил о том, кому землей владеть, племенем человечьим править. Но никто не хотел уступать распроклятому врагу мир бескрайний, солнечный. И породил тогда Сватог Пресветлый добра богатыря Перворода, а Черный Вай – грозна богатыря Лютобора….
То не горы крутые столкнулися, то сшиблися в чистом полюшке два князя-богатыря – Первород и Лютобор. Уж как дрались-рубились оне, как рвали груди друг другу, день рубились, два рубились – к исходу третьего дня, на деннице, одолел Перворода Лютобор проклятый, Лютобор проклятый, Змея Черного сын. И пал на землю, и кровью захлебнулся свет князь Первородушка, и стало знамя черное, туранское веять над землею родовичей….
- Довольно! – закричал Всемир – спой лучше, как я туранское знамя в клочья изорвал, как богатырей степных конем своим потоптал!
- Ладно! – оборвал сына Тугор – молчи. Не вели волхву, что ему баять… прости его старик….
Но Баюн уже кончил петь, и на смену ему тотчас заиграли, запели другие гусляры.
Добр вскочил, пошел колесом, трижды кувыркнулся через голову, привлек к себе насмерть перепуганную холопку и с ней, под дружный смех дружинников принялся вприсядку, нарочито прихрамывая на левую ногу, отплясывать какой-то дикий танец. И запел хрипло, потешно:
- Как хозяюшка, хозайка мать-черна-земля
Выходила-выходила со резного крыльца!
Ой-дид-ладо!
И дрожат столы от бесовского веселья, и хмельные отроки уж затеяли меж собою драку – по глупости и злобе своей. А Тугор все сидит, да смотрит на скомороха – будто и нет в гриднице никого, кроме них двоих…. Он почти уже узнал его, этого скомороха, почти вспомнил его имя….
- Ой-дид-ладо!
Никто и не приметил, как в руке Добра холодной рыбиной скользнуло лезвие ножа. В последний, страшный миг Тугор узнал плясуна….
«Ро-ди-мир!» – прохрипела смерть устами князя….
Тугор склонил голову набок, взглянул на перепачканную кровью рубаху, на торчащую из нее рукоять ножа….
«Мама, они сломали мне ноги…».
Мечи разрезали воздух в том самом месте, где мгновение назад стоял скоморох. Никто и не приметил незаметной тени, которая нырнула в темный угар, и растворилась в отблесках очага серым мороком….
Родимир ступал по хрупкому снегу, оставляя после себя тоненький кровяной след. Там, в дружинной, один из мечей успел задеть его за бедро, и теперь жизнь капля за каплей вгрызалась в тонкую серую корку перемерзлого снега.
Под сбитыми сапогами приятно шуршала сырая прошлогодняя листва, с каждым шагом пасмурное небо над головой Родимира светлело, белые жилы ветвей колыхались, среди этой седой пропасти, и что-то тяжело ухало в затылке….
Он лежит на земле… ну и что? Теперь можно… теперь предки не осерчают…. Он ведь умертвил врага-предателя… умертвил…. Да… умертвил… умер… умер….
Серая пропасть, обрамленная белыми жилами, исчезла. Ее заслонило доброе, грустное лицо. Это был мужчина, уже немолодой, кожа его была темной, как бронза, на щеках чернела причудливая татуировка… теперь Родимир мог ее разглядеть….
- Очнись Добр… – кого это он зовет? Добра? Кого же так зовут?
Минуло мгновение, и долгие часы беспамятства превратились в протяжный звон. Этот звон стихал, по мере того, как прекращала биться в затылке кровь.
Родимир лежал в пыльной темной клетушке с земляным полом. Посреди клети зябко умирал очаг, из-поод серой корки уже еле-еле проступали огненные всполохи. Голой спиной Родимир ощущал деревянную лавку, застеленную куском рогожи. Рана была перевязана травяной примочкой.
- Баюн… где ты?
Молчание. Только струйка серого света сочится сквозь ставни. Родимиру померещилось какое-то неясное шевелен6ие у противоположной стены. Так и есть – в клети был еще один человек, молодой рыжеволосый паренек, должно быть только-только отрастивший усики.
- Проснулся? Добре. Ты долго спал – паренек шагнул к Родимиру – дед мне велел за тобой смотреть….
- Дед? Баюн?
- Ты его так называешь…он притащил тебя на своих плечах, Рыкарь….
- Как? – Родимир почувствовал, как стынет нутро – как ты меня повал.
Паренек смущенно смолк, и хотел, было уйти прочь, но Родимир не позволил:
- Отвечай! Откуда про Рыкаря знаешь?
- Дед тебя так звал. Рыкарь, мол, да Рыкарь….
- Дед… а он кто таков, дед твой?
Парень смутился еще сильней:
- В наших местах его ведуном называют.
- А чего он меня спас?
- Не знаю….
- Текя звать-то как?
- Ярок.
- Ярок? Хм…– и Рыкарь снова провалился в сон.
В тот день Ярок еще трижды будил раненого. В первый раз напоил травяным отваром. Во второй – покормил ржаной кашей, а в третий дал немножечко меда. Рыкарь хотел еще поговорить с ним, но юноша, то ли смущенный чем-то то ли испуганный спешно вышел вон, и Родимиру ничего не оставалось, кроме как уснуть – на сей раз крепко, и до утра….
И снилась ему страшная сеча с туранским полчищем. Из темноты выплывали, скалясь железные личины-забрала, которыми украшали свои шлемы туранские богатыри, и развивались рваные войлочные знамена – нет! – это были конские хвосты – они развевались вслед за убегающими всадниками…. Это бежал князь Тугор, бежаал, бросив свой сорокотысячный полк на растерзания туранским стаям.
Но вот, князь кричит, заваливается набок – на его рубахе расплывается красное пятно.
Куда? Куда тащат Родимира? Кнуты слизывали с него кожу – лоскуток, за лоскутком, и там, где спина касался кнут, блестело кровью сырое мясо… а потом, рослый туранец, играючи огромной палицей, подошел к распластанному на земле телу, схватил его за левую ногу, и….
Они сломали мне ноги, чтобы я не убежал, мама… они сломали мне ноги....
ответить