Ланский не выспался – диван узкий, кожа на нём скользкая, часы, заразы, тикают как метроном, отчего в голове то «долго я бродил среди скал...», то «шёл отряд по берегу...», а то вообще – «смело, товарищи, в ногу!» включаются. И ведь не остановишь, пока не допоёшь! А сна жалко, сон был какой-то... Зашибись, какой сон! Сад, вишни цветущие, а в саду – японка. Он ей розы под ноги кидает, а она на по ним босыми ногами ступает и смеётся...
«Кофе. Кофе! Полкабинета за кофе! Нет, кабинет за полкофе! Крепкого и горячего.» Ланский брезгливо понюхал мутно-бурое содержимое одной из чашек, кучкующихся на замызганном редакторском столе. «Блин, это мы такую блевотину пили?! Не, я же помню – сперва коньяк был неплохой, потом кто-то пиво приволок, пирожки мерзкие, кофе, вроде, девочки заварили... а потом я на диване задрых. Вырубился. Двое суток не спать – это вам не хухры-мухры. Семь же только, чего я в такую рань проснулся?»
Ланский загрузил чашки в раковину, накрыл это безобразие кухонным полотенцем, оттёр липкие круги на столе, повернул надписью к двери табличку: «Роберт Ланский, редактор отдела "Про дам и не дам», плюхнул в стакан воды, распластался в кресле и заглюкал, прогоняя гигантские глотки по пересохшему горлу.
В дверь не постучали. Её просто открыли. В кабинет почти вбежала девушка лет двадцати пяти. Из воротника её тёмно-красного плаща с огромными белыми пуговицами тянулась длинная изящная шея, перетекающая в аккуратную головку с гладкими, каштаново-блестящими, волосами и фарфорово-молочным лицом японской гейши. Из-под плаща – изумительной формы ноги с маленькими ступнями в белых туфлях-лодочках. Почти касаясь пола, в руке девушки раскачивалась огромная, в тон плащу, сумка.
Ланский поперхнулся, закашлялся, пролил на себя воду и икнул:
- Изви... ик...ните. Ик. Вы...ик...к кому? – он попытался унять икоту глотком воды.
- К вам, наверное. Иначе, что бы я тут делала? – раскосый глаз девушки подмигнул.
- Ик... Я сейчас, – Ланский наполнил стакан и выпил его залпом. – Ик... ик...
- Гав! – вдруг рявкнула девушка и с силой треснула ладонями по столешне.
Ланский вздрогнул.
- Испугались? – девушка расхохоталась. – Зато икать перестали! Здравствуйте... – девушка скосила взгляд на табличку, – Роберт Ланский! Я – Марина.
- Здравствуйте. А чем я могу...
- Вы в чудеса верите? – Марина поставила на пол сумку и достала из неё печатный лист. – Можете не отвечать. Я вам прочту что-то, а вы уж сами решайте, что с этим делать. Вот.
«Началось, – подумал Ланский, но возражать не стал, – ладно, один лист, хрен с ним...»
"Это утро начиналось как обычно, в шесть пятнадцать, и ничто не предвещало чрезвычайности событий: чёрный кофе с хлебом с сыром, на балконе сигарета, туфли, сумка, деньги, зонтик, «здрасссте!» в лифте, дождь, автобус... Давка. Девка с наглой рожей и рукой в моём кармане. Не отводит взгляда, стерва! Ну, бери уже конфету, барбариска – это вкусно.
Остановка. Парк, аллея, и – теперь не торопиться...
Красота кругом какая! Тополя, берёзы, липы... одуванчиков семейства – от седых до жёлто-юных... листьев влажных прелый запах... Туча – справа, слева – солнце, небо ярко-голубое... и дождём промытый воздух...
Псы, собачники, спортсмены, тётки с толстыми задами – эти бегают трусцою, чтоб жиры тряслись активней и сбивались, словно масло, на боках в комки тугие.
Светофор, ворота, пропуск... дверь, замок, сургуч на нитке, выключатель... Всё! На месте...
Стол рабочий – куча папок, протоколы, описанья и – засушенная роза... Не засушенная, впрочем. Очень странная такая. И воняет формалином. А под ней лежит записка: «Никогда не видел в жизни я таких красивых женщин. Я люблю тебя, Марина.» Это что ещё? Откуда?! Был сургуч с моей печатью, на окне стоит решётка. Только кто-то бестелесный мог проникнуть в помещенье! Ладно, некогда. Загадку разгадаю чуть попозже...
Сумасшедший день какой-то! Кофе выпить не успела, без обеда проторчала до шести. Устала страшно! Ну, теперь домой – и баста.
Ухожу. Сургуч на нитке припечатан личным штампом.
Вечер, дождь, автобус, давка... телевизор, книжка на ночь...
А наутро – снова роза! И записка: «Ты прекрасна. Я люблю тебя, Марина!»
Невозможно. Нереально. Помещение закрыто. И сургуч опять в порядке. Подозрительно и жутко. Потому что сделать это может только... Нет, не может! Бред какой-то. Просто сказки. В сказки я давно не верю. И в покойников ходячих. Мертвецы не дарят розы! И признания не пишут. Ну, не верю!
Я – прозектор. И моя работа – в морге..."
Марина замолчала и уставилась на Ланского.
Ланский, сидевший всё это время с приоткрытым ртом, шлёпнул губами и сглотнул.
- Не молчите, скажите же что-нибудь! – девушка оперлась о стол и придвинулась к Ланскому, почти касаясь его носом.
- Ээ... Да я, собственно... А как вам такое в голову пришло? – Ланский откинулся в кресле, смутившись неожиданной близости. – Вы же не просто так это придумали?
- Придумала?! – Марина резко выпрямилась, сжала рот и сузившимися глазами чиркнула по лицу Ланского. – Придумала, да? Придумала, я всё придумала, – нараспев произнося слова, Марина вынула из сумки пузатый пакет и, перевернув, высыпала на редакторский стол его содержимое. – Держите, Ланский! Адьё!
Красный плащ поплыл к двери, унося стройные ноги, сумку на плече и фарфоровую головку.
На столе врассыпную лежали с десяток странного вида роз и записок на желтоватой бумаге. «Никогда с тобой не расстанусь! Люблю тебя, Марина!» – прочёл Ланский. Резкий запах формалина заполнил кабинет...
ответить