Подошел электропоезд. Николай Христофорович в массе утреннего народа вошел в вагон. Со всех сторон его окружали весенние женщины и легкое, невидимое облачко чувственного аромата молодой, здоровой плоти, духов, дезодорантов и других средств женского обольщения. При каждом толчке поезда женщины, невольно подразнивая, прикасались к нему своими волнующими, физиологическими особенностями. Он – состарившийся холостяк, невостребованный лучшей половиной человечества и неизбалованный ее вниманием, не устоял перед нахлынувшей волной беспокойства и поплыл по весеннему течению, почувствовав себя мужчиной в расцвете сил. Он даже забыл о своем роковом, злосчастном носе – виновнике его вынужденного одиночества.
Вообще, надо сказать, природа, создавая Николая Христофоровича, не достигла баланса его внутренней и внешней красоты. Наружность была бы вполне сносной, если бы не нос. Именно из-за носа, его в детстве прозвали обидным прозвищем. Не станем уточнять каким. Не будем жестокими к доброму Николаю Христофоровичу.
"Ты мне всю жизнь исковеркал!” – довольно часто говорил хозяин своему некрасивому носу, бреясь утром у зеркала. – Тот в ответ морщился, краснел, но ничего с собой поделать не мог.
Однако, не будем – о грустном. И так, весеннее томление духа увело нашего героя в нирвану возвышенного настроения и виртуального легкомыслия. Поощряемое мужскими фантазиями воображение, услужливо и настойчиво привело его, как потом оказалось, к совершенно ложному убеждению:" Ничто так не сближает мужчин и женщин, как метро”. Пребывая в приятном заблуждении, он услышал женский голос, как ему показалось, трогательный и волнующий: “Станция Кузьминки”.
Новое пополнение пассажиров нарушило атмосферу доверия и интима, бесцеремонно потеснив Николая Христофоровича и его приятное окружение. Грудь сдавило. По ногам шаркали чьи-то башмаки. Но уже спустя минуту, в вагоне установилась атмосфера вынужденного, но воспитанного терпения. “Ничего страшного”, – подумал он, не подумав.
На очередной станции волна трудящихся, напуганных рыночной дисциплиной труда, обрушилась с платформы на волнорез спрессованных в вагоне людей. Штурмующие были настроены решительно: душа на засов, глаза в пучок, зубы вперед. Волнорез дрогнул, в местах разверстых дверей вагона проломился и уплотнил несчастных до одноликой, однородной массы.
– Осторожно! – провещало подземелье метро и, как поcлышалось Николаю Христофоровичу, с издёвкой и злорадным торжеством добавило, – Звери закрываются!
В горячей духоте вагона, толпа, доведенная до крепости железобетона, стёрла индивидуальность с перекошенных страданиями лиц и лишила их разделения по полу, возрасту и вредным привычкам. Видел бы все это старик Дарвин! Его закон безотказно действовал не в джунглях, а в столице столиц, в неразрывном единстве с богоподобным венцом природы – Человеком. Видели бы это звери!
– Где твое величие, человек? – спросил бы какой-нибудь облезлый Шакал и, чувствуя нравственное превосходство, расхохотался бы нехорошим лаем.
Толпа демонстрировала силу, бессилие и унижение одновременно. Ноги Николая Христофоровича переплелись в косичку с ногами какой-то деформированной особи, а нос находился в двух сантиметрах от стекол, сползающих на кончик ее носа, очков. Судя по всему, очкам осталось жить недолго.
– Ради Бога, поправьте мне очки, я не могу вытащить руки, – умоляюще попросил или попросила он или она.
– Еще бы! Знали бы вы, где ваши руки! – возмутился Николай Христофорович.
– Ну, я вас очень-очень прошу. Без очков не доеду до работы, а меня больные ждут, – чуть не плача, запричитал или запричитала особь.
– У меня только один нос свободен. Но его, меня с детства учили не совать туда, куда не следует, – прорычал Николай Христофорович раздраженным, сдавленным голосом и тут же покраснел, вспомнив о своем нелюбимом и некрасивом носе.
– Как тебе не стыдно! – напомнил ему тот о себе. – Ты же добрый.
Пристыженный Николай Христофорович предпринял отчаянную попытку спасти, готовые спрыгнуть с носа очки. Преодолевая непоколебимость толпы, он медленно вытянул шею и потянулся носом к стеклам очков. Однако до них оставался еще целый сантиметр.
– Не получается, – простонал Николай Христофорович, – тяните свою голову мне навстречу, как гуси.
– Не могу, – задыхаясь, проблеяла особь. – У нас, к сожалению, в роду гусей не было.
– Держитесь, – вдруг засопел нос. Он напрягся и неимоверным усилием потянулся вперед. В нём что-то хрустнуло, и нос по своей форме, стал похож на обычный, среднестатистический древнеримский нос. Теперь его римской длины хватило, чтобы подцепить очки и водрузить их на переносицу.
– Благодарю Вас, – прозвучал растроганный, бесполый голос. Изумленный поступком носа, Николай Христофорович растерялся и не нашелся, что ответить. Он даже не обрадовался, потому, как своего похорошевшего носа не видел, а боль в переносице не на шутку его расстроила.
После “Таганской” Николай Христофорович стал одним целым с соседом или соседкой, почти на молекулярном уровне. Их, невысоких ростом, окружал глубокий колодец из гранитных, монументальных спин. Николай Христофорович, как рыба, хватал ртом, отработанный “стозевным Чудищем” толпы, воздух. Нос, расплющенный монументом, задыхался. Перед глазами плыли черные в горошек круги. Они деформировали исчезающее пространство, являя мерцающему сознанию, косые, нечистые, языкатые рыла.
– Свят! Свят! Свят! – простонал он, не имея, к сожалению, возможности перекреститься. На очередной станции девятый вал чужеродной человекообразной среды поднял Николая Христофоровича на свой гребень и швырнул в сверхплотное ядро железобетона. Сознание Николая Христофоровича на мгновение вспыхнуло и тотчас угасло.
Только спустя неделю, выйдя из комы, он узнал, что его, в состоянии клинической смерти, вырвавшийся на волю человеческий поток, как щепку, вынес к эскалатору, где и обнаружилось его конкретное состояние. Врач скорой помощи осмотрел тело, покачал головой и спросил у плачущей женщины: «Вы его жена?».
– Нет, но в моей жизни не было более близкого человека, – глухо сказала она и прорыдала, – Он-н мн-н-не очки-и-и по-поправил.
Душа Николая Христофоровича, витая под потолком приемного покоя, равнодушно смотрела на своё бездыханное тело и врача. Затем переключила свое внимание на немолодую, красивую женщину.
– Какая женщина! – подумала душа, тронутая ее рыданием.
В ответ на эту мысль милосердная, прекрасная женская душа призывно и нежно просияла сквозь ткань одежды и материю плоти, свидетельствуя о своем родстве, о её духовной сущности. Они прекрасно поняли друг друга. Душе Николая Христофоровича, в земной жизни совершенно одинокой, никем не обласканной, в тюрьме некрасивого тела, никто никогда не выказывал такого искреннего сочувствия. Ей почему-то стало жаль своей земной жизни, в которой ее использовали, как могли, не давая ничего взамен. «Обидно, – подумала душа». Затем посмотрела, на трогательную в своем горе женщину, и вошла в мертвое тело.
– Ну, сделайте же что-нибудь! – убивалась женщина. Врач, поддавшись ее настойчивости, приставил фонендоскоп к груди тела и удивленно поднял брови.
– Через неделю Николай Христофорович открыл глаза и, ничего не понимая, стал соображать: “Где я?.. Что со мной?”
Рядом, у больничной койки, поправляя колбу капельницы, стояла медсестра пост бальзаковского возраста с удивительно тонким, красивым, готическим лицом. Сквозь стекла знакомых очков смотрели ласковые, небесные глаза.
– С возвращением, дорогой, – поворачиваясь к нему, прошептала она и, наклонясь с неуклюжей нежностью, поцеловала его прямо в губы.
Не будем их смущать нашим присутствием, мой деликатный читатель. Оставим их в нечаянном счастье. Тайна любви непостижима и не терпит досужих свидетелей...
10.11.2005г.