Экспериментирую с прелюдией к рассказу. Когда пауза длиной в полтора года – это едва ли не героизм. Начинаешь, убираешь, переписываешь, вырываешь, материшься. Ничего не получается. Есть эмоции, бездумная тоскливость. Ну не за что ухватиться, как скалолазу, повисшему над бездной! Есть какие-то завербованные мысли, завербованные утешать, но не создавать.
Однако я иду дальше и живопишу новые мысли, сравнения, описания, эпитеты моей реальности. Никто не смог бы сравниться со мной по этой части, даже сам Псалмопевец. Часто в бесконечной шальности мышления приходиться быть настолько нереальным и драматизированным, что моя профессия видится мне одним сплошным преувеличением и гротеском. Каждое описание я проживаю в своих пальцах на ощупь, бороздочками кожи, как слепой. Словно скульптор прикасаюсь к тому, что я написал. Вчера на клочке бумаги нашел цитату: «...Она была почти бабочка, с тем же выражением, с теми же хоботками, очаровательной расцветкой, но безжизненная, словно на игле коллекционера, без вихрей энергии, которая распространяется даже от неподвижно отдыхающей на цветке красавицы...»
Любое событие можно передать выражением глаз и, очевидно, когда-нибудь люди умудрятся сделать и это. Можно проникнуть в самые сокровенные тайны мироздания. Но сейчас пока в нашем распоряжении всего лишь компьютер и его бормочащий кулер, заметьте, мы уже даже не говорим про перо и бумагу, это бы выглядело очень банально и вычурно...
Я так люблю тишину. Свою собственную тишину, уткнувшись взором сплина в Кавказские вершины, надевшие белые шапки. Будучи простым консультантом мне приходиться выслушивать многих, готовых расплакаться у меня на глазах. И каждое утро, вставая перед зеркалом, замечая морщины своего беззаботного лица, я думаю об уроках, которые сам не сумел постичь и обречен проходить снова и снова. Чувства, которые задавил и свежесть, которую взмутил в своем сердце. Так трудно учиться и применять знания, так легко узнавать и отмахиваться от них. А может есть вокруг и в этом какой-то знак, который мне надо заметить? Я стою у зеркала и спрашиваю себя чуть хриплым голосом. Так ли это? Когда говоришь, что здесь скучно, бесцветно, говоришь, что это не жизнь и так далее. Вдруг хочется броситься в революции, но потом вспоминаешь, а может эта чья-то комедия и зачем все-таки мчаться в уныние, может это все не имеет ни капли смысла?
Крайне редко стараюсь предугадать наступающий день, так как необычность столь редкая гостья в моей жизни. Счастье? Как давно я не говорил себе, что я так счастлив! Особенно за последние годы. Сердце? Нет. Никому не достанется больше сердце мое, лишившееся хрустальности кристалла...А вера? Вера, поднятая на смех, вера, которую попрали с моей же помощью, но потом подняли вверх над собой, над головой, как щит спартанский. Не те же ли мы, люди, не то то же ли время занова проживаем сейчас? Те же самые люди, которые не смогли и не сможем избежать измен, ни своих ни от своих близких. И уже с некоторого времени не приходится бороться за желание быть хорошим. Подсознание по привычке стремится к этому, даже зная насколько это губительно для меня.
Сложноватое начало. Неудачное? Не так ли подумалось? Тогда загляни в себя поглубже – о чем ты размышляешь, молча уставившись на туалетную бумагу, висящую в сортире?
Каким образом все началось? Даже вспомнить невмоготу. Какие-то непроясненные символы – гудки поездов, знаки дорожного движения, путеводители. 14 часов 30 минут, 21 сентября 200Х года. Экземпляр из сотен тысяч «Мерседесов», в котором я разместился на переднем сиденье. А вот рядом со мной, за рулем «Мерседеса», жена шефа.
Говорят, что томность женщины должна выражаться в её телосложении, в мягкости её выпуклого живота. Это должно быть настолько ярко, чтобы затмевать любую реальность. Чувственность, находящаяся в дрейфе, самое действенное оружие женщины. Пусть Лела и проживает на противоположном полюсе всех этих метафор, злые языки говорят, что она способна на измену, своему мужу, моему драгоценному шефу. Мать троих детей, моложе мужа на девять лет. Дама высокая, крупная, телосложения женщины-вамп, но голос ангельский. Удивляет, что такой крупный бюст генерирует столь нежно-звонкий амурный голосочек. Пальцы длинные, в последней фаланге небольшая крутизна совпадает с подушечками невероятных размеров. Что ещё в ней можно описать? Приятная на лицо, хотя, те же недоброжелатели отмечают операцию носа, поведывая это без вопросов. Лела часто ходит буквально неудовлетворенная, вечно что-то её беспокоит и чего-то ей не хватает. Личный престижный автомобиль, большой частный дом, дети, отдых за рубежом, муж дал ей туристическую компанию, но Лела недовольна. Она борется с жизнью, как Геракл, сотворяющий свои двенадцать подвигов. Она запретила себе адюльтер и видно по действиям шефа оба тайком друг от друга хотят заглушить гудящий сексуальный инстинкт и неудовлетворенность Лелы дорогостоящими предметами, тряпьем, поездками, бизнесом. Злые языки такое видят раньше всех. Под зрелость шеф заставил родить последнего ребенка – превенция – её мысли всегда должны быть чем-то занятым. Как помните, я решил не быть хорошим и в этой связи навернулось воспоминание о знаменательной фразе небезызвестного следователя, по случаю, когда муж зарубил топором жену и её любовника. На одном из допросов, когда убийца выкладывал какие отношения имелись между супругами, лихой следователь взял его за воротник да тряхнул разок-другой подсудимого и прокричал: «Эй ты, быдло, жену надо трахать, трахать и трахать!». Не знаю, как у Лелы с шефом, но в этой женщине кокетство выпирает наружу. Сначала она хочет казаться всем двадцатилетней студенткой. И мужьев это впору раздражает. Во-вторых, наверное, кто-то это уже распробовал с ней. Раз есть товар – найдется покупатель. Кокетство означает не столько дефицит секса в жизни женщины, но нехватку качественной ласки и открытости сердца, искренности к брачному партнеру.
Позади нас сидят два других пассажира – Брайан и Анна. Анну мы взяли просто так, ради компании, а я тут – из-за Брайна, в качестве переводчика. Премудрый старик, шотландец, с тринадцати лет решивший стать шеф-поваром. Сейчас преподает где-то в Британской Колумбии, в Канаде. Говорит, что помнит, как «Люфтваффе» бомбило Северный Лондон, хотя Брайану тогда было всего лишь четыре года. Любит рассказывать о своей стране, о преимуществах канадского общества перед американским. Слушаешь, удивляешься и внутренне возмущаешься; это как при зверски голодном человеке спорить о преимуществах хинкали перед шашлыком или перед узником дискутировать о большем отрыве Канарских островов от других курортов по части удобств и роскоши.
Лела приехала днем к нам в офис. Я её неплохо изучил и легко замечаю, когда она поглощена какой-то идеей. Лицо её становится пепельно-серым. В этот день это особенно явно.
- Нико...Я искала его. Не знаешь где он? – спросила Лела
- Нет. – ответил я непринужденно. Но через минуту, заметив её напряженное лицо, решил уточнить.
- Лела, тебе что-нибудь было нужно?
- Да ...Знаешь, канадца хочу отвести в ресторан, сегодня у нас встреча с персоналом. Я думала, Нико мог бы помочь с переводом.
Вобщем, это было по моей части. Нико не знал английский на переводчика, поэтому на Нико она рассчитывать не могла. И почему она не обратилась прямо ко мне? У нее со мной проблем никогда не было.
- Ок, Лела. Я поеду с тобой.- сказал я твердо.
- Ты не занят?
- Нет, изволь.
- Хорошо, тогда заберем по дороге Анну.
- Как скажешь.
В дороге мы говорим о правилах движения, о манере вождения. О спокойной, релаксирующей музыке, помогающей продолевать стрессы. Это был ни к чему не ведущий, необязывающий диалог, когда люди осознают, что не могут преодолеть какие-то извне навязанные ограничения и запреты в социальных ролях и в общении и вынуждены осознанно нести чушь.
Брайан весело помахал рукой. При рабочих визитах в местные рестораны он всегда надевал национальный канадский костюм шеф-повара – красные широкие штаны и белый сюртук с подкладными плечами, с несколькими карманами вдоль рукавов, где он хранил градусник и ещё какие-то важные устройства процесса гастрономии. Будучи похожим на киноактера, Брайан говорил медленно, процеживая каждое слово, чтобы я понял его до конца и чтобы придать вкус своим речам и шуткам, которые были не менее занимательны, чем приготовленные им кушанья.
Мы посадили в машину и Анну и поехали в ресторан. Лела покатила по мостовой и по идее должна была продолжать путь вниз по улице Костава. Но свернула вправо, чтобы избежать перерытой дороги. Мой внутренний голос хотел было возразить Леле, что выбранная ею дорога не менее разбита. Но я предпочел воздержаться, так как мы минули перекресткок и замечание не имело бы никакого смысла. Мы направились к ресторану, проезжая по дороге вдоль военного городка. Наш «Мерседес», объезжал длинную стену городка и при виде его мы с Брайаном затеяли наш давешний разговор о второй мировой войне и вкладе Британии в дело победы. Ещё с отеля я отметил, что лицо Лелы посерело от каких-то внутренних переживаний. Что-то видно сильно беспокоило её. Не знаю, может быть то, что она не понимала содержание нашего разговора.
- Таков был Черчилль, человек сделавший карьеру только благодаря войне. Без неё он был и остался бы всего лишь бездарным министром из бесславного кабинета.
- Для страны это было сложное время. Время развала всего, что она успела накопить...А точнее, награбить! – ответил я.
- Да, а какой у него был соперник в лице Гитлера?!
- Это была удивительная эпоха! Удивительные люди! Удивительные события! – сказал я, повернувшись назад, чтобы посмотреть для вежливости на Брайана.
Неожиданно панические крики Лелы заставили меня резко обернуться. Сидя в полметрах от меня, она звала, скорее вопила о помощи.
- Сосо, помоги мне. Сосо, помоги, боже...Помогите...Сосо.
Вначале я не мог разобраться, что происходит и что заставило её кричать с такой силой и эмоциональностью. Но мое замешательство было делом десятой доли секунд. Мы ехали медленно, хотя это было первое и внешне обманчивое впечатление. Будучи около здания средней школы и все ещё находясь у стен военного городка, я отметил про себя большое количество детей. Дорога суживалась в этом месте в десять метров, может меньше. От стены наперерез нам от гурьбы детишек к школьным воротам мчался какой-то мальчик. Потом все стало происходить настолько быстро, что следовать или не следовать за событиями, было выше моих сил. Лела давила на тормоз, не переставая истошно вопить. Она немного даже успела взять руль влево. Мне неизвестно, догадывался ли в тот момент сам мальчик о том, что бежит от машины или нет, но эти картины, мне кажется, никогда не изгладятся из моей памяти. Лела истерически кричала и тормозила, а тяжелый автомобиль скользил по инерции. Мальчик бежал впереди. Поразительное жестокое ощущение, ты не знаешь успеет ли автомобиль остановится или нет. Ты предчувствуешь, что вот за мановение секунды можешь потерять все в своей жизни, свободное дыхание невиновного человека и не знаешь, где остановится этот проклятый автомобиль. Происходит нечто безвозвратное. Жуткое ощущение этого. (описание больше)
Автомобиль не остановился. Настоящий кошмар наяву. Я не забуду этого... Это был леденяще-ужасный звук. Момент столкновения с телом и то, как огромная масса переломила ход жизни под себя, в свою пользу. Смерть! Мы задавили его, срубили, подмяли и, проехав полтора метра, остановились. Лела ревела, как обезумевшая. Я выскочил, да что там, почти пулей вылетел из салона автомобиля. Помню, как представлял себе увидеть искалеченное тело мальчишки, мессиво, или что-то ещё более ужасающее, что приходилось видеть однажды, проезжая мимо дорожно-транспортного происшествия. Я бросился вперед и стал осматривать, что там под машиной...Было страшно!
И было удивительно! Крови не было, точнее ничего не было видно из-за низкой посадки машины. Только слышны были настойчивые, прерывающе-пронзительные крики жертвы, словно она задыхалась:
- Выпустите меня отсюда! Выпустите меня отсюда!
Представьте, что может сделать с простым смертным крик другого смертного о помощи. Я превратился в неистовый сгусток энергии безумства и схватился за обод крыла и стал тянуть машину вверх. Несколько прохожих бросились поднимать машину с другой стороны. Я готов был перевернуть машину. И тянул из всей мочи, я кричал и орал во всю глотку на бредущих в нашу сторону водителей бежать быстрее, чтобы нам помочь. Но разве мы, обычные люди смогли бы поднять эту тяжеленную машину, хотя бы на десять сантиметров в воздух? Наших сил не хватало.
Я заметил, что это мало помогает и снова бросился смотреть под бампер машины. Я лег на землю. Но под ней ничего и никого не было. Под машиной было чисто. И тут, может быть, от подсознательно вспыхнувшей надежды я стал спрашивать собравшихся людей:
- Где ребенок?
- Где ребенок?
- Где мальчик?!
Место наводнили какие-то люди. И я увидел, что кто-то держит на руках этого мальчика. Чуть позже услышав голоса и мальчишеский плач, до меня донеслись голоса:
- С мальчиком все хорошо.
- Ничего особенного.
- Только царапины.
На лице восьмилетнего ребенка были ссадины и синяки, большие нарывы кожи на руках и особенно на виске. Вся одежда была превращена в лохмотья. Он судорожно бился, как птенец в руках шофера такси. Я проверил, у него не было ни переломов, ничего. Он был, как уникум, спасшийся один из тысяча подобных случаев. Ссадины, ушибы? Да что это такое? Он вылез живым из подземелья и мрака.
Лела взяла его на руки, обнимала, целовала и плакала. Мальчик сопротивлялся и все норовил ускользнуть и убежать домой.
- Я хочу домой. Оставьте меня... – плакал до смерти перепуганный ребенок.
Он теперь боялся всего и вся – этой толпы, учителей, машин, судьбы. В машину, эту проклятую машину садиться ему ни за что не хотелось. Лела оставила машину прямо на дороге и вместе с Аной пешком пошла за мальчиком, которого провожали его одноклассники.
И только тут я вспомнил о Брайне. Он стоял, весь побелевший.
- Это Иисус! – сказал он в своей полуироничной форме. – Никто, кроме Христа не смог бы вылезти таким невредимым из под проехавшей над ним машины. Он воскрес!
Мы отогнали машину и пешком направились к ресторану, обсуждая по дороге детали этого происшествия.
Остальные события этой истории уже малозначительны. Шеф сумел откупиться от семьи мальчика пятью десятком долларов в своей циничной манере сжимать несуществующе-тонкие губы. Лела два дня исправно молилась, ставила свечки и продолжала плакать. Вечером близкие шутили о происшествии, мне говорили, что я не зря ходил на пауэрлифтинг. Красочно описывая, что как в руках держал полминуты машину. Так или иначе, я думаю, что мое усилие подняло машину настолько, что мальчишка сумел высвободить свое щупленькое тело из смертельной ловушки махины.
Через неделю все забыли об этой истории. Ещё через десять дней шеф вынужден был привести к мальчику доктора, потому что ребенок схватил простуду. Лела с мужем негодовали, «...нас начинают шантажировать! Разве не совестно им! Узнали, что мы немного зарабатываем».
Я тоже почти позабыл об этом событии, на пальцах осталась небольшая рана от порезов, причиненных крылом машины, когда я старался оторвать её от поверхности.
Miserere…Я знаю одно, Бог спас нас всех... Всех до единого: Лелу, меня, Анну, наши души, этого Брайна....Не люблю возвращаться к этому рассказу. Очень много отчаяния. Хотя есть хэппи-енд. Мне кажется, что все мои рассказы можно было втиснуть в один большой роман об исканиях человека. И не писать отдельно, раз за разом новые вещи. И мутить читателя и себе не давать покоя.
Вода, как время приходит и наполняет сосуды жизни, а потом также бесследно испаряется, как время. Сколько грузин погибло при Керченской десантной операции во время Великой Отечественной, только потому что они не умели плавать?! И кто о них помнит сейчас? Они живут на выцветших фотографиях, запихнутых в отсыревшие альбомы. Почему Бог спас этого мальчика сейчас и отправил на дно тех юношей, что шли на дно под огнем немецких батарей? Может и для них тогда это было лучшим решением и милостью. И так же, как мы, и они повторяли «Помилуй мя, Господи». Miserere…
ответить