Да, милый, я очень по тебе скучаю…
Да, милый, плачу… вечерами…
И засыпаю в той стране далекой,
где я тебя ещё не знаю,
и не стоит над нами солнце в вышине…
Нет, милый, я не позабуду…
Нет, милый, даже не надейся…
И приходить по вечерам на встречу
На дальней и неназванной планете
Я буду – это словно воздух…
Там за руку тебя держу я и сегодня…
Там ты живешь, не думая о завтра…
И там над нами светит солнце…
И нет того, о чем ты знаешь здесь…
А просто тихая и снежная зима…
Мой сад сирен: чужие бродят тени,
И груз деталей давит со страниц –
Невероятный дубликат сомнений,
Вместилище характеров и лиц.
Здесь молвит Бог и Сатана хохочет,
Здесь проклятые книги всех времен,
И бьются в стекла крылья черной ночи,
Как призраки неназванных имен.
Реальный мир туманен, зыбок, шаток –
Из марева выхватывает взгляд
Следы шальные беса опечаток,
Зовущие отправиться назад.
Мой сад сирен – для времени ловушка!
Быть может час прошел, быть может век.
Молчит неугомонная кукушка,
Боясь нарушить тишь библиотек.
История… Куда правдивей сказки.
Осенний вечер… В креслах дремлет Бах.
В углу стоит мольберт, над ним Карнах,
Насупившись, макает кисти в краски.
За окнами знакомый скрип коляски.
Очнулся Бах, похоже, будет вист.
Походкой легкой входит Ференц Лист,
(Подмышкой нот увесистая связка).
Мой милый Франц! Ваш «Фауст» – это что-то!
Сегодня будет Шиллер, может, Гётэ…
А вот и Фридрих! Всех прошу за стол.
Карнах продулся. Гётэ не пришел.
Рыцарь с картонным мечом, в картонных доспехах,
Но с настоящей лошадью, настоящей целью
Ехал трусцой, через море и горе ехал,
Там, где стояло время, ехал он еле-еле.
Мы говорили ему: "Ты, разумеется, сгинешь."
А сами следили за ним и так волновались.
Мы говорили ему: "Повзрослеешь, поймёшь, покинешь."
А сами чего-то, чего-то другого боялись.
Случилось – доехал. И цель его осуществилась.
Доспехи картонные бронзой отяжелели.
И птица бумажная в небе остановилась
И вновь полетела, медленно, еле-еле...
Ах, она его не любит!
Или любит, но не так,
Целовать не хочет в губы,
Ставит исподволь впросак.
На свиданье не приходит,
Ну, какого ей рожна?
И при всём честном народе
Рядом с мужем, как жена,
Выступает величаво -
У него с зубов эмаль!
Вот нашла себе забаву -
Ей любви его не жаль!
Просит дочь решить задачу,
Сын в хоккей играть зовёт,
А жена всё чаще плачет,
Что какой-то он не тот.
Да, она его не любит!
Или всё же любит? Но…
Он жуёт угрюмо «орбит»,
Он несчастлив, и давно…
Вода с оттенком коньяка
Из старой фляги,
С изломами течёт Ока
Кораблик, флаги.
Могилка, старый чёрный крест,
Замшелый камень.
И звон колоколов окрест.
И кто-то ранен
То ли любовью, толь судьбой…
И у Марины
Источник есть. А нас с тобой
На именины
Зовёт уставшая вдова,
Что помнит точно
Что надо наколоть дрова,
Что медлит почта.
Про диссидентские дела
Ещё судачит.
И помнит, где кого была
Когда-то дача.
Кто с Шостаковичем играл,
Кто с Паустовским
В картишки… В чей квартал
Въезжал по-свойски
На чёрной волге кто-то там.
И кто расстрелян…
Таруса – память старых дам
Поёт молебен.
"Возьмите журавленка!
Вот.
На счастье.
Бумажный, он не будет есть и пить."
Ах, девочка,
когда бы в нашей власти
Свой глупый бег на миг остановить.
Ты – царь, он – королевич, я – сапожник,
Как в детстве рассчитаться:
чет-нечет,
На сбитую коленку подорожник
наклеить –
ладно, завтра заживет!
Скорей взлететь,
все выше,
выше,
выше...,
С бумажным журавленком в облака.
Увидеть сверху двор, траву и крышу,
и маму,
что не старая пока...
Ведь я вернулся!
Слышишь, мама,
слышишь?!
Ты снова заворчишь: опять летал!
Коленки смажешь йодом, и потише:
«Садись-ка есть,
наверно, ты устал.»
