Arifis - электронный арт-журнал

ГОРБАТЫЙ 

Эстрагон… 

какой запах… тонкий колющий... отрезвляет будто это был нашатырь  

и еще долго длится послевкусие словно у мяты или полыни… 

шестнадцать регистров по двадцать четыре тона в каждом имеет запах  

сильнее – вонь  

но у нее лишь восемь тяжелых октав по шестнадцать адских клавиш  

вонь подобна органу – самые грубые ее 

звуки идут от тех педалей на которых 

стоят ноги  

они рождают мощь  

если взять вонь в тротиловом эквиваленте 

то всякая помойка – чудовищный по силе взрыв  

вонь метро являет собой бесконечный хорал настраиваемых перед концертом голосов  

подъезд это симфония  

скорее опера острая пряная игривая  

«Волшебная флейта» Моцарта 

с мочой окурками мусоропроводом 

это действующие лица 

и каждая черная клавиша запахов удивляет своим смещением 

если запахи играют свою сюиту только на них, на черных  

получается китайская музыка 

Ах, как же пахнет эта трава… 

- Какая трава? 

- Спи, дура… 

Я. Кажется. Говорю. Вслух. олух. вслух. неслух.  

- Кто? 

- Трава, любимая, трава…она имеет такое название…дура-трава… 

- А… 

Букет этот... стонет, взмывает мяукающими руладами и бьет в гонг, 

трещит и ахает литаврой, наращивает ритм молоточек – это пекинская опера. 

Красно-желтый осенний букет трав. 

Это День любования Луной…главный праздник черствеющего октября… 

«Любимая»… 

Она воняет 

на три регистра 

да 

около того 

это еще терпимо 

хорошо что она работает не на рыбозаводе 

рыба воняет на восемь октав 

и кажется еще две-три ноты сверх того 

жена работает в милиции 

пишет стихи... утонченная натура 

тонкая организация, не перебиваемая и зубной пастой 

моя жена занимается мигрантами 

сегодня у нее было много китайцев поэтому их уходящая вонь немного дополняет букет трав на столе  

Осторожные В Поклоне давали ей свой троянский бакшиш 

хрустящий жестокой правдой  

он пахнет героином свалявшимся в муке 

Она знает но она занимается не героином Это не ее дело 

Ее дело миграционная карта фото паспорт и купюра лежащая в нем 

Моя жена продает жизненное пространство воздух землю квадратные и кубические 

унылые серые загаженные мусором  

метры бытия более нам уже не нужного 

а я ее бывший клиент 

при передаче пакета с анашой не повезло там оказалась взрывчатка и 

мне фартануло тем что анаши-то все 

же не было меня отмазала она вылечила 

помыла почистила и забрала себе  

У меня начались бессистемные выбросы 

чутья к запахам затем они переросли в 

систему в музыку в отсутствие знаков препинания и восторг не чувствуемых 

никем регистров тонов и полутонов как положено тон-тон-полутон… 

Я никому не нужен 

Нюхать в этом мире... это не привычно не 

делает чести  

Сомелье и дегустаторы поднимут на смех у них образование у них опыт за плечами и в каждом кармане 

лежит еще по кусочку опыта про запас 

это элита секта мафия одновременно  

а ведь эти несчастные умопомраченные клоуны самовлюбленные мэтры 

корифеи и просто ублюдки при великом деле не чувствуют даже двух регистров  

в упор не чуют я бы пошел собакой 

к саперам но кто ж меня возьмет… 

Собак кормят мясом а мне что дадут? 

По шее… 

Я тот который не желанный не уместный отсутствующий в списке у меня даже нет 

документа о том что я умею нюхать слышать и видеть то что не видит никто  

я не подтвержден не существую 

Замят уничтожен списан на берег положен в гроб 

Мы читаем книгу 

в мягком коммерческом переплете 

требуется сказать раскрыть тему 

своими словами 

чем так хорош автор зюскинд 

чем он так хорош 

чем 

что он понимает в запахах 

этот вопрос не имеет значения 

он признан 

и книга воняет 

мышами 

не надо выдумывать чушь 

это она мне сказала 

не выдумывай 

она спит… 

Вечером мы читаем ее стихи 

милиция пишет неплохие стихи  

обо всем 

она обливает медом и патокой восходы 

закаты смерть море  

несчастную раздолбанную насмерть ядовитым поэтическим тщеславием Луну 

облака да да конечно облака туман 

опять облака журавли  

вечность 

Бога Создателя березки ивы 

звезды дождь снег небеса  

александровский столп неву 

облака 

лето зиму осень осень осень осень 

осень  

ладно весна 

сон звон  

стон 

Сегодня она читала мне про убитого инка 

конкистадором конечно убиенного 

жалостливое похожее как всегда на все то 

что уже было 1000 раз  

Бедный инка рваная резинка ехал через реку сунул греку руку суку шлюху тварь… 

Может она когда подохнет, а ? 

А может я, а? 

Кто-то из двоих должен перестать… 

Это я… 

Кинжал воткнуть два раза повернуть …опять стихи как…как стихи будто как… 

Как? 

Жить? 

Запахи невозможно описать  

сыграть по нотам воспроизвести  

мир этот существует только в моей голове больше нигде его нет и нет доступа к 

нему ни у кого и 

нет спасения от этой жизни потому что страшно умирать 

преврати меня в запах в огонек в дым 

ты кто видит все  

почему ты так делаешь всегда из века в век из жизни в жизнь  

давая драгоценность и отбирая смысл  

даришь вселенную а не даешь радости 

да я сам виноват  

не знаю в чем но это точно я  

и теперь мне жить и наслаждаться тем что дадено  

закрывая глаза на все остальное 

которое имеет меня каждый день сует мне вонючие ватки в нос 

чтобы я перестал чувствовать 

издевается дает мне надменные пощечины и хмыкает довольно глядя как я умираю здесь но … 

Они не знают, что я также живу и Там.. 

В городе и квартире которых для них не существует, и не будет  

существовать никогда. 

Я единственный житель своего мира. 

Он принадлежит мне и каждое утро я открываю глаза  

и ухожу в него на весь день, 

оставляя там, у вас, вместо себя злобно-вежливого клоуна 

стеснительного спесивца косноязычного 

краснобая 

урода с горбом… 

А вы куда-то идете…куда это вы идете? 

Ах, что за вопрос…на кладбище, конечно. 

Не ходите…не спешите туда – там плохо пахнет... 

не проходите мимо. 

потрогайте мой чудесный горб. 

и будет вам счастье… 

ОСЕННЯЯ РЫБАЛКА 

Рассказ 

Шлепнула хвостом рыба в озерце. 

Жирует, играется крупный карасёк, нагуливается в преддверии ночи. 

Осенний закат давно отгорел, смешав краски неба с багряно-желтой 

палитрой тайги. Постарались тучи, давая солнцу светить сквозь прорехи 

серыми лучами, окрасил алым цветом весь горизонт дальний ветер, подсветило 

малиновым солнце низ облаков и получилось такое волшебство, что глядеть –  

не переглядеть. 

Угасла постепенно захватывающая картина, лишь малое облачко, согретое 

светом ушедшего светила осталось таять на том месте, где пылал недавно 

огненный шар. 

Наступала тьма. 

Разгорался углями ночной небосвод. 

Роса упала на кусты и одежду, стало влажно, зябко, захотелось жара костра. 

Василий сходил за хворостом, и, вскоре, запылал огонь, заплясали тени и блики на лице, 

захотелось откупорить бутылочку водки и согреться, закусить горячей жирной ухой, 

что сварганил с толком Яков: из утреннего улова. 

- Яшка! – обернулся к темному озеру Василий, – Ну, иди, что ль? 

- Иду… – отозвался неугомонный рыбак, – Всё. Клев как отрезало. 

Послышались тяжелые шаги по кустам, топанье по тропинке, и вот явился он: 

в болотниках, с удочками и куканом в руке, где висели пять-шесть крупных карасей. 

- Пожарим на утро… – плюхнул рыбак рыбу с кукана в ведро. 

Затрепетала, захлюпала рыбешка. – А ты уже…невтерпеж…да? 

- Холодно стало, – улыбнулся Василий, – Надо поддать. 

- И то верно, – согласился Яков и стал устраиваться на пеньке. – Тады наливай! 

Василий с удовольствием набулькал приятелю в металлическую кружку. 

Яков взял, пригрел в руке и задумался, будто хотел тост произнести, да не знал – как лучше сказать. 

- Давай за дружбу нашу школьную! – поднял кружку Яков. – Столько лет прошло.  

Самим, вон, уже за сороковник, а все ж есть она. Не умирает. Приятно. 

Василий налил и себе немного. Поднял чарку. – Ну, давай! Хоть раз в пять лет, а видимся. 

Крякнули, как положено, закусив пока только хлебом и огурцом из банки. 

- А где комары? – Поинтересовался Яков. 

- Да какие комары, Яша? Осень уж. 

- А…а я думал – может радиация какая… 

- Ох, насмешил, писатель…радиация… – засмеялся Василий. – Отошли комарики. 

Ты хоть куртец какой взял с собой на ночь то? 

- А то ж! Все почки тут оставишь, коли не утеплишься! Взял, конечно. 

- Переживем… 

Дошла водка. Ударила теплым приливом. Захмелели оба, задумались. 

- Вот сейчас… сидел на зорьке, думал свою думу, – стал рассказывать Яков, – А она невеселая, ведь, оказалась.  

- А что так? – проникся Василий. 

- А…- махнул рукой Яков. 

- Так что? Давай, говори. Мы ж с тобой всегда начистоту. Со школьной скамьи. 

- Да то, Васька…не печатают ни черта. Пишу, как писал, стараюсь, как старался, а не берут. Отказы да откорячки одни. 

- Может, пишешь не интересно? 

- Да иди ты, Вася! Я тебе Конан-Дойль, что ли? Пишу, как могу. Член Союза. Хера им еще надо? 

- И много вас там, в Союзе-то? 

- В местном отделении? Пятьдесят два члена. Вместе с членками, – сострил Яков. 

- Орава… 

- Да не то слово, на всю Расею – несколько сотен будет. 

- Охмуреть! А зачем столько? 

- Ну…пишут люди, надо же их как-то организовать… 

- Утренники, что ли с вами проводят? 

- Иди ты на х…, Вася! Шутишь нехорошо. Давай, еще выпьем лучше. 

Василий с удовольствием налил,а затем взял половник, поддел со дна ухи, разлил в две миски,  

поперчил,лук зеленый насыпал сверху и выдал порции себе и другу. 

- Ух…хороша уха, – похвалил сам свое творение Яков. 

- Читал я , Яша, твои рассказы в газете, – говорил ему Василий, – что сказать? Хороши. 

- Ну вот. Хоть что-то дельное сказал за вечер. 

- Но…Нет…давай выпьем. За писателей. За 52 члена. За тебя, Яша, хочешь? 

- За меня – хочу. 

- Давай за тебя! 

- Хух! Слава Менделееву! 

Выпили, и уха к месту – закусить, и согреться разом. Потекло по жилам. Расслабило. 

Захотелось ноги вытянуть к костру. Хорошо…как люди без водки жили? Непонятно.. 

А уха, в самом деле, на диво хороша была. Тройная, да по всем законам сваренная, 

пол-стакана с бутылки в нее влито, перец горошком и все по секундам заброшено.  

Все на своем месте. Мастер, Яков-то наш, что и говорить… 

- Нет, Васян, ты не понимаешь, – Говорил раскрасневшийся друг его,  

- Это ж редкая профессия, не головой пишем, всем чутьем своим…Это ж…это 

тебе не живых людей ножиком кромсать! 

- Ну, ты, брат – хватил, – Не согласился с ним Василий, – Нас, 

хирургов не уважаешь? Мы вам, дуракам, жизни спасаем, между прочим. Имей совесть! 

- А ты мне не говори тогда это свое «но»! Я помню все хорошо, я не пьяный. 

Ты мне чё за «но» такое сказал. «Хороши твои рассказы, но»…Не понял маневра. 

- Так ведь, Яша! Не обижайся, брат! Но ведь, как под копирку все. Творения эти ваши. 

Следом за тобой еще одного писателя печатали. И что? Да то же самое. Все добротно, все 

умно, а ни хера не греет! Одно по одному. Темы – как будто воруете друг 

у друга. Характеры – как списываете их с одной тетрадки, к себе в другую…. 

- Много ты понимаешь! 

- Я – читатель, между прочим. Высшая инстанция. 

- Хер. Высшая….ты – никто. 

- А кто тогда? 

- Издатель. 

- Так он же не издает. 

- Потому что сука. Продажная тварь 

Яков встал, распахнул полы куртки и пошел. Отлить. 

- Вы мне еще расскажите про Сомерсета Моэма, – Донесся из темноты его голос. 

- «Луна и грош»-то? 

- Ну да! Бросай семью, да? Живи в нищете? Е..и туземок… Ну, на последнее – я еще согласен. Понятно? 

- Понятно, – вздохнул Василий. – Эх, Яша, Яша…я тебе так скажу…только ты не обижайся. 

- Знаем присказку, – ответил Яков и засветил сигарету в темноте, к костру не шел. 

- Широка, у тебя, Яша, жопа. Широка, как страна моя родная. Любишь ты, еще с детства, 

на четырех стульях сидеть. Двух, даже, тебе мало. 

- Вася. Не умничай. Дети ведь еще есть, кроме профессии. Семья. 

- Так дети уже разъехались давно, Яша! Да и какая семья, что ты мелешь? 

- Да, Вася. Изольда – сука. Редкостная. Но бросить ее я не могу. Привык.  

- К ней? 

- И к ней, и к четырехкомнатной в центре, к дивану под жопой. Ну, что ты 

мне здесь шьешь, «Утиную охоту»? Читали, Вась. Знаем текст. 

Яша вернулся из темноты разгоряченный, всклокоченный. Налил сам себе в кружку,  

тяпнул одним махом и занюхал рукавом. 

- Вася. Состояние, когда оно есть – его держать надо, сечешь? Надо все 

время расписываться, знать, что пишешь хрень, и все равно писать – пока не стукнет в башку! 

И держать, держать зубами, как собака работать, гнуть свое, чуять надо, ты понял? 

Надо безжалостно выбрасывать свою писанину, если она не прет, понимаешь? А жалко… 

Ушел из состояния, расслабился. Все. Огонь в пещере погас, иди ищи, все сначала. 

Васян, ты понимаешь? ВСЕ. СНАЧАЛА. Опять искать, искать, целым днями, не удовлетворяясь  

малым, опять писать хрень, опять рожать! Медленно возвращаться в состояние.  

И если ты его не ловишь, не находишь больше в себе, не можешь его вызвать? 

...Иди в ассенизаторы тогда. Хоть польза будет. Будешь не производить дерьмо,  

а откачивать его! Понял, Васян, как все тут жестоко? А ты мне «нокаешь», как лошади! 

Дерьмо всегда можно сесть и написать. И даже конкурс выиграть. 

- Да, я знаю, ты выигрывал. 

- А настоящее, Вася – оно не в голове. А как у тебя в операционной – в селезнке,  

но тащить надо через зад вилкой! А это больно и неудобно. Хочется на гонорары 

поехать в пансионат и пить там коньяк, а не тянуть себе жилы вилкой. Понял? 

Концентрация, Васян. И кто умеет поддерживать ее годами, не ослабляя надолго,  

кто каждый день – в форме, кто себя за коньяк не продает – тот писатель. Того читают,  

он стоит на полке. Потому что не дерьмо из себя вынул, а мысль и душу. 

А другое не едят. Зажрались. Суки. А еще, Вася, есть семья, подработка, отдых,  

ремонт в квартире и еще хрен знает что! Есть особая психология отрицания очевидного.  

Приемы самоубеждения. Самоуспокоения. Довольство малым. Кичливость. Снобизм. 

Гордыня, Вася! Гордыня… 

Яша замолчал. 

Да и Василий уж был не рад тому, что затронул больное. 

- Пойду, на хер, в церковь завтра сдамся…- стал жаловаться Яков, – Пусть возьмут  

в монастырь, хоть отдохну там от себя. 

- Ну, понесло Яшу, – подумал Василий. И как-то стало все равно. Пустой разговор.  

Зря затеял. Стало ему думаться о другом, о своем, хоть Яков там еще много чего говорил, 

бегал в кусты, и опять к костру, наливал и опрокидывал кружку. 

Василий  

не слышал его слов. 

Захмелел. Захотелось ему поговорить. А говорить оказалось не с кем. 

Про то,  

что послезавтра тяжелейшая операция. Что девочке пять лет всего-то, и такой сложный,  

такой запутанный у нее случай. И опасный, очень.  

И надо собраться, пройти все в голове от начала и до конца, все возможные осложнения,  

подготовить всех ассистентов, и надо еще заглянуть в кое-какие книжки, позвонить  

профессору Иванцову, весь дух – в кулак собрать. 

Потому что если прорвет перегородку – будет всего несколько секунд и нельзя запаниковать,  

забыть, растеряться. Умрет девочка тогда. Надо быть уверенным и спокойным,  

улыбнуться ей перед наркозом и сказать себе – мы победим. Всё. 

А еще – надо купить себе пачку сигарет, все время забываю. 

Не гоже хирургу после операции стрелять сигареты. 

Надо выйти, прислониться к холодной стенке, достать из кармана свою сигарету… 

И закурить. 

Жил-был в стародавние времена в самурайской Японии один человек. 

Большой любитель харакири. Звали его Ротозяку-сан. 

И звали так потому, что дед его был ротозяку, отец – ротозяку и сыну в  

наследство должность и имя перешли. 

Должность у него непыльная была, прямо скажем. 

Заключалась его работа в том, что пока харакирящийся делает себе харакири, 

а кайсяку отрубает ему голову (чтоб не мучился) – ротозяку должен смотреть  

прямо в рот харакирящегося не мигая, а заодно и за кайсяку приглядывать –  

чтоб не накайсячил. 

Сексуальной жизнью ротозяку не маялся. Оттого, что харакири случаются не по графику, 

ночь-полночь, утро раннее, ни свет, ни заря – а всё тут: беги ротозяку, делай свое дело. 

Прерывать же любовное действие считалось в Японии потерей лица, и за это мордотеряние  

наказание-то было одно, все то же, любимое всеми: харакири. 

Так что лучше было и не начинать. 

Уж сколько голов повисло на плечах, сколько животов вспорото было – и не сосчитать, 

а ни разу ротозяку не мигнул на дежурстве. Мигать было строго запрещено. Под страхом 

все того же.  

Вот, собрались в доме провинившегося самурая, (сёгуна мудаком обозвал, красавец!)  

кайсяку, ротозяку и сам незадачливый самурай-матершинник. 

Вышел самурай на помост, сел в позу и стал медитировать. 

А кайсяку и ротозяку сплясали ему что-то похожее на брейк и хлопнули друг другу 

в протянутые ладошки: хой! дескать… можно начинать. 

Самурай взял чернильницу и стал выдумывать хайку. 

- Ухожу…ибо в этой обители бед… 

- Эй! Уважяемый самурай-джан! Это уже было! – поправил его кайсяку. 

- Ага, – сказал самурай, – Понял, не дурак. 

- На Васильевский… остров… я приду умирать… 

- Ты, шо…сдурел? – поинтересовался ротозяку. 

- И это было? 

- Да было, конечно! 

- Отт, незадача… Ну ладно, щас… 

- Я один, все тонет в фарисействе… 

- Нее, приятель… – напару возмутились кайсяку и ротозяку, – Ты, давай-ка, брателла, 

подготовься как следует, а мы потом придем. 

- Ага! – возмутился самурай, – Братья-молдаване! Стоять! За все уплочено! 

- Ну, так, рожай быстрее, своими словами, как можешь, от души жегани, мля! 

Самурай насупился и стал сочинять уже не по-детски. 

- Жизнь – говно…Сёгун – мудак… 

…А если есть порох – то дай огня… 

Вот так. 

- Круто! – сказал кайсяку. – Меня прет. 

- По-моему, это тоже где-то было, задумался ротозяку. 

- Та ну, брось, не было… 

- Это «вот так» я где-то слышал. 

- Та не свисти, на унитазе ты это слышал. Сам от себя. 

- Ну, чё? Зачет? – поинтересовался харакирящийся. 

- Зачет, зачет! – поспешил заверить кайсяку. – Приступаем. 

Все было как всегда. 

Весело вспорол живот самурай, ротозяку уставился ему в рот, а кайсяку медленно 

считал до двадцати одного, но что-то мешало исполнять свои обязанности надлежащим образом.  

Ротозяку мучительно вспоминал, морщил лоб… 

…восемнадцать – сказал кайсяку… 

…девятнадцать … 

- Цой! – вдруг пробило ротозяку яркой молнией. 

И он мигнул! 

…двадцать… – сосчитал кайсяку. 

- Мигнул! – заорал самурай. 

…Очко! – выкрикнул кайсяку и снес аккуратно голову самураю. 

- Не очко меня сгубило, а к одиннадцати – туз… – как всегда, пошутил свою шутку ротозяку. 

- А чё он там вякнул на счет «двадцать»? – поинтересовался кайсяку. 

Ротозяку пожал плечами. 

- Прощайте, братцы…что-то в этом духе... 

- Не ври, свинья. – Сказала висящая на плечах голова самурая. – Ты мигнул. 

- Опаньки! – обрадовался кайсяку. – У нас двойня! 

- Кому веришь, брат? – заплакал ротозяку. 

- Глеб Горбовский тебе брат! Давай, пиши хайку. 

- А ротозяку нет!  

- Как это нет. А ты? 

- А как я сам себе в рот смотреть буду, умник? 

- А я тебе зеркальце дам. Не переживай. 

Ротозяку сник. Взял нервно кисть и написал: 

- Идите вы все в задницу! 

- Зачет! – похвалил кайсяку и харакири состоялось.