.

* * *

Я перестала тосковать.
Я сны волшебные забыла,
Ушла таинственная сила –
Мой Дэв меня расколдовал.

Умолкли сплетни: мне ли, кроткой,
Ждать похищений и погонь? –
До блеска драю сковородки,
Кормлю собак, храню огонь...

Исчезнет муж в пыли походной –
Я на краю села стою...
И в небе мрачном и холодном
Я не ищу звезду свою...

И в пору мне завыть по-волчьи,
Но – молча я иду домой...

...Но есть такие в мире ночи,
Такие ночи – Боже мой!..

Тогда овечью шерсть и гребень
В слезах отбрасываю я ,
И в сердце снова – боль и трепет,
Плывет и кружится земля...

На волю! Надо торопиться –
И ветер сад трясет: пора!..

...Едва заметная тропинка
Уходит в небо со двора.

.

В соавторстве с Арсением Платтом

* * *

Наука заплутала в дебрях истин
И объяснить феномен не смогла:
Чем козочка моложе, тем ветвистей
Растут рога у старого козла.

Профаны на природу снова ропщут
И разгадать не в силах, почему,
Чем у козла рога длинней и толще,
Тем больше коз стекается к нему.

Надеюсь, диалектику ответа
Научный сформулирует прогресс!
Как отличить сатира от поэта,
А козочек – от пылких поэтесс?

И как орла не спутать с долбо... дятлом,
И не принять за подлинник макет,
Мы, корень сей проблемы видеть чтобы,
Должны держать головки в холодке.

Решение лежит в подходе ловком,
Нам ключ найти к разгадке не слабо!
Поскольку охлажденные головки
Не будут будоражить женский пол.

И, чистыми руками загребая
Премудрости перловку, идиот
Приблизится вконец к чертогам рая
Холодною головкою вперёд.

Мы райским рощам, безусловно, рады:
Хватило нам по горло всяких бездн.
И молим Демиурга, чтоб из ада
К нам сзади не подкрался хитрый бес.

Вселенским зноем всех достала Майя,
Мы в чай и в суп накладываем лёд.
А Вседержитель, ласково кивая
Нам, жару то и дело поддаёт.

Поэты без душевный колебаний
Суда смиренно ждали на финал...
Господь махнул рукой: "Идите в баню!"
И веники дубовые раздал.

- Заряжай! – скомандовал Черномор.

Богатыри зашуршали шомполами, прочищая стволы, засыпали в дырки огненного зелья (строго по мерке, чтобы оружие не разворотило, но и пули у ног не падали), забили пули и пыжи (Куда следовало, естественно! И нечего скалиться!), подсыпали того же зелья на полки и замерли на позициях. С севера задувало. Поставленные мишенями пугала шевелили пустыми рукавами старых, битых молью кафтанов, и со стороны казалось, что две рати стоят друг против друга в ожидании скорой битвы.

- Пли!

Богатыри защелкали кремнями по кресалам, старательно выбивая искры и пытаясь хоть одной, да попасть на фитили. Кое-кто уже умудрился бабахнуть в белый свет, как в копеечку, большая же часть славного черноморского воинства тихо материлась на новое сверхоружие, доморощенных конструкторов «от сохи» («сохатых») и на «не иначе – китайскую сборку». Наконец выстрелила и последняя пищаль.

- Ну как, братцы? – крикнул Черномор, – Мощь ощущаете?

Ряды стрелков переминались с ноги на ногу и … да известно, чего они молчали. С начальством спорить – себе дороже стоит.

Не удержался только рыжебородый молодец с цифрой тридцать три на малиновом плаще:

- Батяня, я из лука добрую дюжину стрел за это время пущу, за сто шагов из дубовой колоды щепы на растопку наколю. Видано ль дело – пяток выстрелов в час? Куды ж мы катимся, батяня, ежели богатырский меч на пукалку меняем? Ну, ишшо арбалет – ну, куды ни шло, но пуля – глянь, она ж дура, батяня!

- Ванюша,- проникновенно процедил сквозь зубы Черномор, – Ванюша, ты противу фузей ихних шо, с палицей полезешь? На тебе бронь от оружия холодного, а кирас гишпанцы не придумали ишшо! Вспомни, французишка про ихние мушкетоны когда говаривал? Конечно, оно: и простая фузея пищаль переборет, но ты бы ишшо афтамат сразу захотел! А молодечество где?! Один раз пальнули и щупальца опустили? А ну-ка, заряжай!

Учились до темок. Первую полудюжину пугал расколошматили вдрабадан: каждый норовил в крайнего левого пальнуть, потому что какой-никакой порядок по мишеням забыли определить. Зато уже и по семь, и по восемь даже выстрелов в час выходило.

Д`Артаньян ехал на модном, зеленоватого с переливом цвета жеребце (расцветка «хамелеон», эксклюзив невероятный!), насвистывая под нос «Калинку-малинку». Припев, правда, у «калинки» был вполне молодецкий и французский: «Шантрапе… шантрапе… это – игра со смертью…» В седельной сумке уютно побулькивала и позванивала не одна порция «а это – на дорожку», за пазухой грели душу дорожные грамоты, пропуска, визы и «Акт о списании с Государевой службы за выслугою лет по случаю смены места жительства».

Так под песню и доехал витязь до шлагбаума, означавшего край столицы и начало многочисленных кольцевых дорог. Тут, в последней столичной корчме, по богатырским правилам положено было принять подорожную чарку. Положено-то положено, да до чарки этой еще пробиться нужно было, потому что, начиная от самых воротин и до входной двери вихрился, крякал и ухал клубок человеческих тел. Время от времени от клубка отрывались тело – другое, шмякались в пыль и расползались под защиту заборов. Д`Артаньян покачал головой на эту русскую забаву и начал пробиваться поближе к подорожной чарке. И вдруг он понял, что вся эта куча-мала, все – против одного молодца. Молодец, правда, был хорош: в плечах широк, чуть ли не с Черномора, рослый, повыше Вани, пожалуй, а уж бил – только юшка кровавая из носов летела. Не мог наш благородный рыцарь безучастным остаться. Через пять минут двор был усеян постанывающими мужиками, а два добрых молодца ждали за столом по чарке да перекусить чего.

Еще через час Д`Артаньян, подумав, что возвращаться – не к добру, сопровождал-таки нового друга обратно в стольный город, на Черноморово подворье, а еще через час, в аккурат к обеду, получив надлежащую справку от единственно необходимого для зачисления в богатырскую дружину лекаря – дринколога, новый богатырь Мишка получал на складе «меч – покладенец» да «ежовые рукавицы».

За столом Мишка ел за троих, а наевшись – расправил плечи и крайний на лавке богатырь слетел на пол.

- Ну, теперь рассказывай, как и чего! – потребовал Черномор.

- Так я что? Я – ничего. Архангельский я. С обозом вот рыбным в столицу напросился. А обозникам плата моя мала показалась. А с чего мала, когда всю дорогу возы им ворочать помогал, плоты через реки вязал, по хозяйству хлопотал?! Чего ж кулаками-то в морду совать? Я и ответил, как мог!

- Славно ответил, – встрял Д`Артаньян, – немало носов набок свернул!

- Значит и быть тебе Мишкой – Ломоносом, – подвел итог Черномор, на этом обед и закончился.

В этот день Д`Артаньян так и не уехал. Собрались вечером у Вани, пили медовуху, пели песни: вопили в три глотки, чего уж тут, да еще Горыныч подрыкивал. Зверь поначалу сунулся было пошутковать с новеньким, пугнуть его мало-мало, но получил от новенького щелчок по носу и сильно зауважал Мишку. Засиделись допоздна. Д`Артаньян ностальгически вспоминал своих бывших друзей Атоса, Портоса и Арамиса, Ваня пытался для проверки степени опьянения выговорить слово «безписспиртивный», а Мишка рассказывал Горынычу уморительные северные сказки про хрен – самотык да скатерть – самобранку, смешно бранился, изображая ее, и Горыныч просто заобожал нового друга.

Утром головы побаливали маленько, но подорожная Д`Артаньяна действовала всего три дня.

- Пора честь знать, – сказал он, – можете до шлагбаума проводить, если делать нечего!

… А по щеке вдруг скатилась нежданная слезина.

Тут Мишка спросил:

- Братцы, а чего это вокруг столицы столько дорог наверчено?

- Хороший вопрос, потому что у меня уже есть на него ответ! – сказал Ваня. – Я тоже долго думал. Имхо, это такая стратегическая тактика. Прикиньте: подходит к столице враг…. А мы ложные указатели устанавливаем, и марширует он вокруг города до полной потери боеспособности!

- Врешь, как наша сказочница Филипповна, – вздохнул Мишка. – Поехали, заодно зверя твоего до ветру сводим.

Поехали отпрашиваться у Черномора. Горыныч так к Мишке прикипел, что Ваня и поводок отдал: веди, мол! Мимо дворца ехали, вдруг слышат:

- Ах!

Царевну, видишь ли, Мишка сильно впечатлил.

- Откуда ты, добрый молодец? Чьих батюшки с матушкой будешь?

А сама Мишкиным голосом упивается до затемнения рассудка, только и уловила, что «Михаил Архангельский». Быстренько живописца, мазилу придворного с красками – во двор, тот за три минуты на широкой доске три персоны набросал ей на память, всех подписал, они по кресту на ту же добрую память поставили под физиомордиями своими, да и – дальше. А царевна доску об колено – тресь! – отломила Мишку и мазюну своему велела по эскизу точный портрет нарисовать и в спальню себе повесить. Тот и нарисовал к вечеру, да только поводок Горынычев на копьё похож получился, а от подписи «Михаил Архангельский» для пущей точности отломившиеся пять буквиц не дописал. Говорят, через многие лета портрет этот найдут, от грязи очистят, да и решат, …и ошибутся! Но это – еще когда будет!

Черномор богатырей с радостью на побывку отпустил, только сказал в напутствие, чтобы заодно хулиганство там пресекли:

- Оперативная сводка поступила, что шалит на той дороге сладкая парочка, типа Бонни и Клайда, помните, я вам рассказывал?

Вышли на Большую Парижскую. В последнем городском кабаке по чарке зелена вина на грудь приняли, расцеловались по-русскому обычаю в нос да в обе щеки, да и отправили, наконец, своего боевого товарища. А сами продолжили! Мишка виноват-то!

- А поехали, – говорит, – на Буховец!

Так и «ехали» они, чарка за чаркой, пока не прибежал Ванин золотарь знакомый, растрепанный весь да покоцанный.

- Ратуйте, люди добрые, – закричал с порога, – бочки поломаты, кони разогнаты, сейчас, нечисти, служилого обирают! Забьют до смерти!

Тут с Вани хмель мигом слетел, ведь служилые, кроме них – в гарнизоне все, только французишка, дружок закадычный….

- Живо на конь! Слышь, Мишка? Тебе сказал!

А тот уж и на коне, и Горыныч рядом. И поскакали они скоком богатырским, только пыль столбом да ворота запоздало рухнули.

…А драка была! И знатная была бы драка! Да только сыграла свою роль дурная французская кровь: подкатилась к добру молодцу красна девка, а тот и разомлел…. И то сказать: вчерашний алкоголь, свобода долгожданная, а на девке еще пуд белил да румян оказался…. Поначалу-то она красавицей писаной и глянулась, под локоток Д`Артаньяну притиснулась. Витязь очумел малость:

- Не узнал: кто ты, прекрасная пери?

- Да я – сама Примадонна!

- Вон оно как!

А тут его сзади кистеньком пригрели – и поплыла земля перед глазами. Молодец – шпагу из ножен, двух-трех успел нанизать, с коня оседая, да где уж…. Единственно, пока вязали – кусался не хуже бешеного пса.

- Ну что, богатырь, не совладал? – насмехаясь спросил его, веревками всего опутанного, старший среди разбойников.

- Я разве богатырь? Вот слышал я, живет под Муромом Сидень Карачаровский, так его даже Мать-сыра-земля не держит. Гвозди в столешницу пальцами вдавливает, подковы ломает. Отец с матушкой придут ввечеру – вся столешница гвоздями утыкана и ни одной целой подковы в дому. А я и списан уже напрочь со службы. У вас тут до пенсии дожить – уже подвиг, а ежели царский счетовод лет пяток накинет до выслуги, то и ровно полтора. А у нас… Эх-ма! Что тут говорить-то, душу бередить?

И начал разбойник пленника выспрашивать: с какого конца в город лучше тайно проникнуть, где казна царская хранится да много ли при ней караула, …ну и прочую всякую дребедень разбойничью. Молчит пленник, ответить как следовает не может: сознание покинуло.

А разбойник изгаляется пуще прежнего:

- Героем посмертным стать хошь? Аль инвалидным? И чтоб была тебе награда – бюст на Родине? …Из говна. Своими руками.

Тут пыль на дороге заклубилась, а как осела – нарисовались из пыльного облака Мишка, да Ванька, да Горыныч. Постояли малость для огляда, чтобы в засаду не вляпаться. Мишка молвил:

- Ну что же, как говаривали товарищ Шмаргунец и товарищ Тютенин, «Калонизаторам – смерть!»

- Перекрестись, хлопче, да и ехай отседова! – сдерзил главный разбойник, – Не видишь? Я – сам Идолище Поганое, Одихмантьевич.

- Щас я тебя перекрещу – и иди, …если сможешь! Должен же хоть кто-то вас остановить! Почему не мы? Должны же мы хоть кого-то остановить! Почему не вас?

- Да ты кто таков? – не унимался разбойник.

- Бонус! – ответил коротко Мишка, и начался бой.

Хоть было всего двое богатырей, ежели Горыныча не считать, а разбойников – дюжина дюжин, летели вражины в разные стороны, валились под копыта коней богатырских, рассеченные на ровные половинки кто – поперек, а кто и вдоль. Только и слышались хеканья да айканья, свист булата да шмяканье посеченных. Иногда, правда, еще Ваня, понахватавшийся от Д`Артаньяна заморских ругательств, взвякивал:

- А вот уж шершеля вам!

И росла, росла гора вражеских тел.

И скользили, скользили копыта конские по крови.

И…. Вот и кончилось все! Шайка кончилась. Только – «Какие-то меня противоречия раздирают…» – успел еще проговорить Одихмантьевич и сдох, перекушенный пополам Горынычем.

… А тут и богатырское войско с пищалями подоспело – золотарь добежал, в набат стукнул.

Д`Артаньяна откачали, конечно. Бражкой из его же припасов дорожных сбрызнули – и очнулся богатырь от этой живой воды. Только не узнал никого и вспомнить ничего не мог. Так и поехал в свои Парижи – Лондоны беспамятный. Говорят, его в Парижах писака один очень уж сильно выспрашивал: как да что…. Но и в мемуарах мушкетерских, и в историях тех писательских про Русь никто ни словца, ни намека не увидел.

Мишке в богатырях не глянулось. На премию имени Черномора за уничтожение банды да за пленение разбойницы (Эх, и забывчивый же я! Девка ведь была еще! Её потом скоморохам отдали, для фиглярства площадного. Это – чтобы за государственный счет не кормить.) купил он избу – пятистенку да и сделал в ней Академию, чтобы учить юнцов, наукам гораздых. А кого же учить, коли не их?

А Ваня…. Ваня как в гарнизон вернулся, тут же ему Черномор в руки эскизик фигни какой-то в трех проекциях с надписью «Не знамо што» и – в новый поход. Только по плечу похлопал да сказал:

- Идти тебе, Ваня, за три моря, за три горы, на три …. Эскизик не потеряй. Да в корчмах-то языком поменьше мели: мало ли что! Пойми, ты надёжа наша, тридцать третий – и швец, и жнец, и всем трындец!

Слово – лишь тень поцелуя.
Вкус виртуальной соли
Вновь губами ловлю я,
Не ощущая боли
И не являя страсти.
В линиях Times New Roman
Повода ни для счастья,
Ни для обид. Знакомо
Каждому всех эпистол
Краткое окончанье...
Далее только чистый
Долгий аккорд молчанья.

Яблоко упало, покатилась голова,
Удалой разбойник, семнадцатый век.
Ты, верно, и тогда в этой песне жила,
На полях-лесах ослепительный снег.

У тебя с той поры бледное лицо,
Как увидела растоптанный кровавый платок.
Золото с рубином ты носишь кольцо,
Ой ты вьюга смертная, ветер-ветерок.

Обниму тебя сильно, накрепко прижму,
Ты ли та, которую я ждал-целовал.
Сколько всего пролито, а я всё живу,
Это только в песне прощай голова.

Едет ли трамвай, на перекрестке звенит,
Метёт ли по улице стародавний снежок,
Кровью да не только наш век знаменит,
Поднебесный стриж наш дом стережёт.

Ты не верь, что это всё слова да слова,
Выйдет, образуется, работу найду.
Комнату проветрить бы, болит голова,
Закатилось яблоко за шкаф, в темноту.

МЕТАФИЗИКА ПОЭТИЧЕСКОЙ КУХНИ

Петру Вайлю

Создание стихотворения – парад авторского безволия, стечение случайных речевых обстоятельств.
Бывает, какой-нибудь словесный оборот цепляет слух, кажется интонационно обаятельным и многообещающим. Повертев его мысленно так и эдак, ты откладываешь свою находку до лучших времён: пока тебе нечего с ней делать. Но считанные секунды первого приближения к будущему стихотворению озарены, как фотовспышкой, повышенной восприимчивостью, все сопутствующие этому мгновению впечатления и бытовые подробности – ожидание трамвая, мелкий дождь, лица в очереди – западают в память навсегда.
Отныне у тебя в сознании сидит заноза, фраза-камертон, к которой будут – неделю, месяц или год – прибиваться родственные ей по тональности обрывки речи.
Ты начинаешь обживаться с обновой, уяснять на ощупь её будущее окружение, наконец, можешь промычать, прочесть “с выражением” ещё не существующее стихотворение, насчитывающее всего-то одну строку. Теперь под примерную интонацию нужно содержание, как уважительная причина для этой интонации – так нужен повод для ссоры, когда обуревает раздражение. Автора-новичка смущает беспринципная лёгкость, с которой на потребу литературному изделию меняется тема стихотворения, скажем, безответная любовь – на страх смерти, а тот в свою очередь – на трудности писательского ремесла. Это смущение проходит, когда понимаешь, что стихам виднее. Те редкие случаи, когда усилием воли заставляешь себя следовать избранному предмету, приводят к созданию не полноценного стихотворения, а перевода – зарифмовыванию мысли, как правило, довольно плоской.
На первом этапе работы как раз важно поменьше “работать”, не пороть горячку, не мешать стихотворению самому себя написать. Наконец оно в общих чертах образовалось. Сейчас можно дать волю трудолюбию, аккуратности и версификационному навыку, снова идти по трупам собственных намерений, на сей раз – в интересах размера и рифмы. Но эти жертвы редко искажают замысел до неузнаваемости, потому что стихотворение уже существует, и его смысл и пафос, как правило, перевешивают изменения, вносимые последующей правкой.
Дело сделано. С приятным удивлением ты обнаруживаешь, что несмотря на превратности сочинительства, стихотворение имеет смысл, и смысл этот на порядок глубже и великодушнее того, что ты обычно думаешь и говоришь.
Язык не поворачивается назвать такую деятельность профессиональной. О каком профессионализме может идти речь, если до последнего момента ты не знаешь получилось у тебя что-то или нет, и что, собственно, получилось! Грош цена водопроводчику, строителю, хирургу, опирающемуся в своей работе на смутную надежду, что кривая вывезет. А здесь на кривую все упования. Ну, почти все. То есть можно написать крепкое среднеарифметическое стихотворение “с гарантией”, но оно скорее всего не жилец.
С годами ты свыкаешься со своим непредсказуемым времяпрепровождением и однажды обращаешь внимание на одну очень знакомую странность первой главы “Книги Бытия”: Бог сперва создаёт свет, сушу, моря, флору, светила, фауну, человека, а только потом видит, “что это хорошо”. Именно в таком порядке, задним числом. И тебе в душу закрадывается подозрение, что мир создан чудом – и в прямом и в переносном смысле слова.
Многие настаивали на наличии таинственной связи между искусством и религией. Связь эта безусловно существует, но не нравственная, а другая, не такая идеологически прямолинейная, как это иногда представляется энтузиастам веры.
Есть известная детская игра: двое, взяв верёвку за концы, вращают её, а третий, поймав ритм, сбоку “влетает” в середину и скачет через вращающуюся верёвку, не задевая её ногами. Так и здесь: многое в искусстве зависит от художника, от его личности, мастерства; многое, но не всё. Вне и независимо от нас существует какая-то сила, не учитывая которую, художник не сумеет “влететь”, игры не получится. “Законы языка”, “свойства материала” – не объяснения, а заклинания: на просьбу сформулировать эти законы или перечислить свойства мы вразумительного ответа не получим.
Талантливый человек от бездарного отличается в первую очередь тем, что не прёт на рожон, а интуитивно считается с этой стихией, которую мне проще по старинке называть “гармонией”. Будь ты хоть трижды рационалист и атеист по убеждениям, но, занимаясь искусством, ты на каждом шагу изменяешь собственным принципам, потому что берёшь в расчёт нечто необъяснимое и сверхъестественное.
Каждый, кто отдавал искусству время и силы, знает, что искусство – это устройство. Причём не произвольное, а согласованное с мироустройством. Кажется, что неправдоподобные образы и обстоятельства, которыми писатели испытывают наше воображение, не придуманы, а угаданы, как не Ньютоном изобретены законы, носящие его имя. Читатели, наученные литературным опытом, начинают в собственной подлинной жизни различать приметы чужого вымысла: достоевщину, людей Платонова, набоковский роковой юмор.
Искусство – ни в коем случае не “безумная прихоть певца”, а ученическая точность, следование прописям, радость от совпадения с ответом. Недаром, когда стихотворение ещё только пишется, всё время не оставляет чувство, что необходимые тебе “лучшие слова в лучшем порядке” уже где-то существуют, и надо просто лучше приглядеться – “найти охотника” в хитросплетениях сбивающей с толку штриховки. Пусть прилежание, высунувшее от усердия кончик языка, и выдаёт себя иногда за “безумную прихоть”, существо дела от этого не меняется. Кропотливый творческий труд рано или поздно приводит на ум мысль об идеальном оригинале, о Творении, а там и о Творце. Художник может считать себя бунтарём, таковым он и вправе выглядеть в глазах людей, но с другой точки зрения он – Божий отличник, зубрила Господен, потому что само ремесло вынуждает его поддакивать мироустройству.
Почему мы любим искусство? Почему художественные ремёсла – понятно: они украшают жизнь. Но почему мы вновь и вновь слушаем музыку, от которой душа содрогается, читаем, забыв о молоке на плите, про разбитые сердца, исковерканные судьбы, смерти, трагическое одиночество? Мало нам своих неприятностей? Есть древнегреческое объяснение – катарсис, возвышенное удовлетворение и просветление через сопереживание.
Древнее объяснение не вполне убеждает, загадочной остаётся природа просветления. Почему сильное сострадание в действительной жизни не оставляет места для побочных чувств, к тому же отрадных, а искусство именно послевкусием и замечательно? Или дело только в том, что в искусстве всё понарошку? Игра в горе, постыдный вздох облегчения на неблизких похоронах? Это циничное истолкование всё-таки не кажется справедливым, одним сопереживанием всё-таки не исчерпываются причины просветления. Снова вспомним Библию.
“Книга Иова” считается таинственной. Самое темное её место – ответы Бога многострадальному Иову. Вместо того чтобы утешить, объяснить, ответить по-существу, Бог, торжествуя, проводит перед мысленным взором Иова величественную вереницу чудес Своего Творения: звёзды, льды, моря, пустыни, зверей, птиц, словно заново восхищённо перелистывает созданную Им книгу жизни. По счастливому выражению Честертона Создатель отвечает восклицательным знаком на вопросительный, и непостижимым образом этот алогичный ответ удовлетворяет Иова. Точно Иов на время перестаёт быть персонажем бытия и встаёт на точку зрения Творца, посвящается в общий замысел Творения, и пыл требовательного скорбного вопрошания разом иссякает.
Поставим опыт, взбунтуем какого-нибудь литературного героя. Пусть князь Андрей взывает к Толстому, ищет справедливости, ропщет, зачем тот отнял у него невесту, впустил французов в отцовское поместье, надругался над его жизнью, убил, наконец? И Толстой мог бы ответить: посмотри лучше на плавное и захватывающее движение моего эпоса, разве оно не зачарует тебя, разве с этой высоты не потеряешь ты из виду свою маленькую горемычную судьбу? Утешь я тебя, Пьера Безухова, княжну Марью – ничего этого не было бы, от великого романа осталась бы в лучшем случае мелодрама.
Другой пример. Один замечательный литератор с оторопью, чуть ли даже не с негодованием дивился на Пушкина, равно благословившего и друзей-каторжан “в мрачных пропастях земли”, и друзей-сановников, “в заботах... царской службы” приложивших руку к расправе над декабристами. У этого литератора были бы все основания негодовать, скажи такое Пушкин в частном разговоре. Но в том то и дело, что стихи – древняя катапульта гаромонии – вынесли поэта на тот творческий, авторский ярус мира, где благословения заслуживают все – уже одним фактом своего участия в действе, потому что для автора не бывает нелюбимых героев, будь персонаж даже злодеем!
Вот она, кажется, главная причина катарсиса, искусственного просветления. Не столько сопереживание, сколько изменение угла зрения. Сквозь магический кристалл искусства вдруг удаётся разглядеть скрытое для невооружённого глаза, как сквозь закопчёное стекло – ущербное солнце во время затмения. Мы перестаём быть персонажами, фигурами на доске – хоть бы и ферзями – и видим на короткое время всю партию. Нас берут в со-Авторы, и новое, не свойственное нам зрение различает просвет: и мы утешаемся, не обманываясь. Это драгоценное самочувствие я рискну назвать истиной. Но понимаемой не как формула или, чего доброго, руководство, а как состояние. Искусство и есть один из наиболее приемлемых способов существования истины, во всяком случае, по эту сторону жизни.
По-видимому, в изменении угла зрения, в преображающей способности искусства – ответ на недоумённый возглас: “откуда что берётся!”, когда кажется, что художник “недостоин сам себя”. Профессиональная кухня, соприкосновение со стихией гармонии поднимает писателя, будь он и ничтожнейшим из “детей ничтожных мира”, а заодно с ним и впечатлительного читателя, туда, откуда мир предстаёт не броуновским движением случайностей, а осмысленной мозаичной картиной.
Мы закрываем книгу и вновь делаемся участниками быта. Например, отправляемся навестить смертельно больного родственника. И мы были бы не людьми, а нелюдями, вздумай мы утешать его или себя эпичностью мироздания: мы снова действующие лица жизни и относимся к ней буквально. Но шедевры искусства позволяют нам бросить на жизнь творческий взгляд, приобщиться к полноте бытия. В этом метафизический смысл и прок искусства, независимо от благочестивости или нечестивости его содержания. Освободившись на час-полтора от уз обихода, мы попадаем в области истины, где сама постановка вопроса не верна, где инвентарь нашего мышления неприменим, где способ бытования иной – и это даёт надежду.

1996 г.

Пишу из города Зеро….
Дубы заветные ветвями
Скрипят, и егозит перо,
Пытаясь то, что между нами
Как будто бы произошло
Живописать, хоть вид отсюда
Неясен, даль заволокло –
Меж повседневностью и чудом
Давно потеряна межа:
Все повествуют без утайки
О чувствах и о виражах
Слепой судьбы – романсы, байки,
Матроны в розовых мечтах
Хранящие в пустых шкатулках
Напоминанья о местах
Не посещенных и прогулках
Не бывших вовсе, ни гроша
Не стоит время, да и цели
Никто не ставит здесь – душа
Плывет легко, забыв о теле
По воле волн, и благодать
Ночная ей сулит раздумья….
Но сложно все это понять
В столице… – Как увлечь безумьем? –
Серьезен, как халдейский маг,
Лишь дрогнет бровь от удивленья,
Когда в ряду сухих бумаг
Найдешь мое стихотворенье.

А старость, она как усталость.
Такая, когда не осталось
В душе нашей загромождённой
Обломками воспоминаний
Уже ни травинки зелёной
Мечтаний и упований.
И никакого просвета,
Ни веры, что минет всё это,
Ни даже мгновенья в надежде,
Что всё станет снова, как прежде.

Все спали. Он один проснулся.
Прошлёпал в тёмный коридор,
Крючка дверного чуть коснулся
И вышел в синеватый двор.

Вот грабли, сваленные в кучу,
Курганы листьев… Угадать
Наверняка нельзя. Ты лучше
На стул рассохшийся присядь.

Полезна на исходе осень,
Поскольку оправданье для.
Как ты с кровати ноги сбросил,
И вот – прохладная земля,

И звёзды, сдвинутые в угол,
А дальше, выше и левей -
Кромешный непостижный уголь.
А что ещё в душе твоей?

Так мироздание для робких.
И, в тихий трепет погружён,
Чернея глупенькой бородкой,
На стуле замирает он.

Arifis - электронный арт-журнал