Этот Город способен на разное,
Всё таится в Его светлых сумерках:
От прекрасного до безобразного,
Гениальное, полубезумное...
Он затопит тебя мягким мОроком,
Затуманит Невой подсознание.
Отсыревшим не выстрелишь порохом
Петербургу салют на прощание.
Ты не сможешь проститься с Ним полностью,
Уложив чемодан свой внимательно,
Обнаружишь пропажу лишь полночью,
Часть себя потеряв окончательно
И поймёшь, что одной половиною
Ты прирос к этой сырости мангровой.
Словно старой бездомною псиною,
Зацепившей летящего ангела,
Он проникнет к тебе тихим вечером,
Мокрым носом уткнётся и ласково
Глянет в душу зрачком человеческим
И растает видением пасмурным...
И в положенный срок или ранее
Ностальгии появятся признаки,
Ты почувствуешь недомогание –
То проявятся вирусы-призраки.
Бесполезны здесь антибиотики,
Ведь от призраков нет излечения.
Просто Питер теперь стал наркотиком...
Петропавловский шприц – вот спасение!
И сыпал снег на лица прихожан
Монаха делал праведником белым
И украшал седины каторжан
И вновь забор казалось крашен мелом
Россия одевалась вся в меха
Покрыты головы, укрыты горы , долы
И дремлет позабытая соха
Под шубами упрятаны камзолы
Так снег времён идёт, укрыв от нас
Детали росписи и контуры распятий
А как хотелось мне хотя бы раз
Вдруг заглянуть под эти белы платья.
Я иду через лес тёмно-синий,
Сквозь узорчатый вянущий сад.
Ну конечно, конечно, осины
И тот самый, конечно же, взгляд.
По аллее иду, по аллее,
По ничейной и страшной росе.
В тишине твои губы алеют,
Целовать тебя буду, как все.
Эти глупые, горькие розы
Буду я вспоминать, как в бреду.
Ты просила – и вот они, розы,
Сквозь розарий – смеюсь и бреду.
Я иду через лес тёмно-синий,
Сквозь измученный пошлостью сад.
Получили вы то, что просили?
А теперь уходите назад.
Приплыли. Тонет в луже дом культуры.
Ползут сараи. (Приняли на грудь).
Берёза, как деталь архитектуры,
Кривой рукою кажет Светлый Путь.
Всё осень: нет приёма против лома.
Возможен транспорт только гужевой.
А Ленин посреди металлолома
По-прежнему мечтает, как живой.
Старуха ставит жёлтые заплаты
Дождём на протекающий карниз.
«Бег времени похож на эскалатор,
Но не на тот, что – вверх, на тот, что – вниз, –
В душе всё больше образов нездешних, –
Москву наверно белит первый снег».
В саду осиротевшие скворечни
Прозрачно намекают на побег.
Дождь – скульптор на селе: врастает в глину
Прохожий…
Жгу листву, как жгут мосты.
Лишь крыши, точно кошки, выгнув спину,
Трубою держат серые хвосты.
Есть жизнь ещё в груди китайской вазы:
Хрустально-белый танец хризантем.
И в точке леденящего экстаза,
В смертельной схватке ветра и антенн
Рождение тоски и бездорожья.
Кирза на каждый день – не моветон.
А может, города есть кара божья?
…Скорбит земля, залитая в бетон,
По зернам.
За день устав от дел, людей,
в постель зарывшись, как в берлогу,
сквозь паутину липких дней
шепчу, – ты есть, и слава богу.
Пусть нет в кармане ни гроша,
и перспектива их убога,
одним согреется душа, –
ты есть, и это уже много.
Бессонница мозги сосёт,
длясь тупо, тягостно и мутно
но, вдруг, взойдёт твоё лицо, –
ты есть, и значит, будет утро!
Ты есть, и большего мне лень
желать, любимая, а впрочем,
коль день у вас, так добрый день,
коль ночь сейчас, спокойной ночи!..
Опять Атлантика чихнула,
Опять сопливый океан
От Питера до Барнаула
Расею погрузил в туман.
А батя мой, объят циклоном,
Атлантов посылает на х…
И в Дубники за самогоном
По грязи едет на санях.
Крадется снег
(вода,
замерзшая
до хруста).
Когда вдруг стало пусто,
завыли даже провода.
Когда вдруг
стало пусто
в моей
глухой квартире –
и шагом будто шире –
уходит наше чувство
из зимнего
пространства
в квадрате
10 метров,
как тыща сантиметров
к нулю моих нестранствий,
уходит
в переулки,
следы
не заметая.
Эх, я еще живая –
страдаю, Боже, сколько?
При перемене
мест –
твое
не занимают,
пусть воронье зевает,
не дам ему присесть.
Да пусть
уходят годы,
и скошенные
веком,
цветы моей свободы
не обладают цветом.
И пусть
я встречу
старость
одна, в носках
и с прялкой,
и мертвая усталость
мне бросится на плечи.
