Когда я буду молодой и красивой и буду выпархивать из шикарного автомобиля, с дорогущей прической и на высоченных шпильках, я буду носить легкомысленные шляпки. А еще… маникюр! О, какие у меня будут ногти!!!  

…А сейчас я, не очень молодая кляча, бегу в утренней темноте по глубокой грязи или, того хуже, по гладкому льду, на работу. И я ношу и БУДУ носить вышедшие из моды ботиночки на высокой платформе, в которых не так холодно стоять на автобусной остановке, и не так мокро в грязи, и не так скользко на льду. И я натягиваю и БУДУ натягивать на уши шапочку – ведь шляпу с полями унесет в лужу первый же порыв ветра!  

…Кто сказал, что французская мода не годится для Питера? Вздор!!! Подумаешь, наполеоновская форма не спасла от русских морозов! Когда я буду молодой и красивой и буду выпархивать из шикарного автомобиля, я буду надевать коротенькую шубку на маленькое черное платье с громадным декольте. И я ни за что не надену шарф, и даже легкий шейный платочек, чтобы не заслонять от народа блеск бриллиантов на своей шее! И я буду демонстрировать пупок зимой и летом, и обязательно – обязательно! – воткну в него что-нибудь блестящее!  

…Но сейчас я залезаю в свой толстый бесформенный свитер, и в пальто с капюшоном, потому что я не могу себе позволить заболеть. Ведь слишком много людей зависит от моего здоровья – от бабули с больными ногами до генерального директора нашей фирмы с его отчетами в Москву.  

…Когда я буду молодой и красивой и буду выпархивать из шикарного автомобиля, счастливая и беззаботная, у меня будут сумочки и перчатки всех цветов радуги на все случаи жизни.  

…Сейчас же моя безразмерная черная сумка должна вместить слишком многое. Да, она оттягивает плечо, когда я тащусь в вечернем сумраке с работы, да еще этот мешок в руке… Вьючная лошадь (хотя, какая там лошадь – пони-недомерок!). И эта вечная невозможность заняться собой, потому что слишком многим нужны мое время, мои силы, мозги, нервы, руки…  

Когда я буду молодой и красивой…  

Повезло – у бабули отъелся. Супруга слишком старается, чтобы суметь хоть что-нибудь: две поджаренные половинки сосиски уже полчаса на тарелке укладывает. Великовата тарелка, мне кажется. Справа – свежая листва (я оглядываюсь на подоконник – откуда бы взялась такая синяя, но на подоконнике, как всегда, только кактусы), на листьях кое-где ровнёхонькие дольки помидора, чуть крупнее мандариновых, а слева, тоже на траве – целый натюрморт...  

- Что, совсем невкусно?  

- Да почему. Я у мамы хорошо поел, говорил же.  

- Старинный русский обычай – за домашним столом отметиться, чтобы дом помнить.  

- Чтобы дом помнить, в пищу соль кладут, да побольше.  

- Пожалуйста, соль на столе. Как твоя матушка выражается, «своя рука – владыка».  

- Теперь уже не тот эффект...  

Но травку всё-таки посыпаю солью, разгребая левосторонний натюрморт, любопытствую. Вон оно что: на желтоглазом кружочке из яйцерезки – чайная ложка гречневой каши, замаскированная всякими прибамбасами. Лук и морковь вроде бы сырые, а остальная разноцветная кучка – явно из бабушкиных заготовок на зиму, не хрустит капустка-то. Борщовая заправка, наверно. Всех продуктов ровно по пять граммов, распробовать не успеешь, если вдруг придёт охота... И опять у меня вопрос, супруга бы сказала – риторический. Почему на такой вот еде наши с ней дети выросли нормально упитанными? Как только не померли вообще. К холодильнику они равнодушны, не то, что я – навек там поселился, едят только за столом, что дадут. Видно, ко всему человека приучить можно, если начать с детства. Таким и концлагерь не страшен... Или наоборот. Такие первыми окочурятся, слабо им баланду из нечищеной брюквы слопать, вряд ли поймут, что это вообще – пища.  

А у мамы я перед дорогой голубцы ел. Племянница опять привезла подружку, вот и занимались. Умял я штук восемь, да деревенской сметаной от души сдабривал. Короче, можно до завтра перекантоваться...  

Супругу моя родня всё-таки уважает. Гляди, говорят, в оба, жена у тебя знаменитая, до того умная, что ни черта не поймешь, о чем в телевизоре докладывает. Племяшка в своём институте тоже хвастается, дурёха, весь курс к нам перетаскала. Мне-то что, с девками веселее. Жена взбунтовалась, что-то про имидж доказывала. Теперь тех студенток у бабули в деревне повстречать можно. Я эту смугленькую уже, кажется, раза четыре там встречал. Стройненькая, задумчивая, только глаза сильно чёрные, с гипнозом. И она считает, что мне повезло с женитьбой. Правильно считает. Но я то ли не парень: разведусь, говорю, обязательно, если что. Посмеялся, а племянница чуть в обморок не упала... Давно замечаю, что как бы гордятся родственники, но как бы постоянно подвоха ждут. Как бы – не может быть, чтобы такое надолго: жена – кандидат наук, психологию исследует, и все ещё со мной. Двадцать пять лет назад наоборот было. Мать после смотрин во весь голос выла: да куда же ты, дескать, сынок, голову-то засунул, в какую петлю? Невестка, мол, старая, ни уха, ни рыла, а уж высокомерия-то, высокомерия... Рубил бы, говорит, дерево по себе, сынок, пока, мол, не поздно. Вон, дескать, соседка – красивая да ладная, и хозяйственная, и молодая, всю бы жизнь, как у Христа за пазухой...  

А с соседкой я до армии на танцы ходил. Уговора не было, но знаю – ждала. Только вот я со службы прямо в город уехал и через пару месяцев пристроился уже. Жена старше меня на восемь лет. Сейчас это всё равно, а тогда заметно было. По молодости она так себе была, не сказать, чтоб урод или серость, – просто ничего особенного. Матери внешность её до сих пор не нравится, но про соседку вспоминать перестала. Моя жена с годами вдруг расцветать начала, а на бывшую подруженьку теперь посмотреть жалко. У неё – корова, тёлка, две-три свиньи, да овцы, да козы, курей – сама, поди, не знает сколько, да огород соток двадцать пять и ещё столько же картошкой в поле засажено. Детишек – пятеро, не семья – колхоз. Так случилось, что я несколько лет её не видал, или видел, да не узнавал, зато, когда узнал – испугался, страшная просто. Зубы выпали, сама худая, а живот отвис, руки-ноги в венах, в шишках, лицо морщинистое... Подумал я, подумал, чем бы ей помочь, и посоветовал вес набрать. Тогда, думал, хоть здоровой выглядеть будет. Она и обрадовалась. Заставь дурака богу молиться. Теперь центнера на полтора тянет.  

Так что, с женой мне повезло. А все потому, что сам – парень не промах. Ни наружностью не обижен, ни силой, ни сноровкой: 33 (прописью: тридцать три) рабочих специальности у меня имеются, я вам тоже, значит, не хрен собачий, семью обеспечиваю. Потому и живёт такая вот особенная женщина со мной уж сколько лет без единой ссоры. Стоящий мужик потому что.  

- Спасибо, поел. Чай мне сегодня будет?  

- Будет, будет...  

***  

Ах, как нелепа моя пресловутая утонченность вкуса, иначе называемая снобизмом! Похоже, я сама себе надоела. Значит, пора вплотную заняться собой наряду с остальными пациентами.  

Муж опять устроил свалку на общем блюде. Ну, что же теперь делать. Не можешь удержаться от упрёка – упрекай, значит, тебе необходим энергетический выброс, даже если ты не видишь в нём никакого смысла. Начни с главного: чего хочешь? Незначительных перемен или перестройки по-крупному: освободиться от эмоциональной заглушки или освободиться совсем – от мужа? Ага, по-крупному-то – боишься... Чтобы не страдать заодно со всей страной, которая имеет мусорные свалки вместо общего блюда... Насмотрелась, наслушалась любимой работы – по горло... И дома успокоиться не получается уже. Раньше получалось – силы были, молодость... И надо признать, что в этом человеке множество разных достоинств, ради которых можно до поры до времени прощать полное непонимание чистоты и, я бы даже сказала, девственности любого жанра бытовой жизни. Достоинства никуда не делись, все в полном наличии, только новые никогда не приобретались. Он должен был хоть однажды обнаружить, что вкус одинаков у кусочка, отрезанного от торта аккуратным, как все, треугольничком, и у бесформенной шес­терёнки, вынутой из самого сердца этого же торта. Мужчины по своему складу от рождения варвары, их воспитывать надобно с самого детства... Кто бы его воспитывал?.. С ножом обедать так и не приучился...  

Но как живописны развалины, оставшиеся на блюде! Способно ли это месиво возбудить хоть чей-нибудь аппетит?.. В бруске масла дыры, точно крысиные норы... Может быть, и правильно ввести полную порционность: подальше от обычаев Грузии, поближе к обычаям Латвии: масло квадратиками – ровно на один бутерброд, торт – на шестнадцать пирожных... И приучать, приучать, приучать к эстетике в быту, не опускать руки, чтобы не опуститься самой до селёдки с газеты... Ясно, что успеха в обучении не видать, четверть века пролетела – можно подводить определённые итоги... Главный итог – отсутствие праздников в собственном доме. Печальный, но факт. При гостях он ведет себя... ну, просто никак, как говорят в Одессе. Не студентов, не сослуживцев, а себя, себя не хочется угощать вот эдаким свинством... Нет, необходимо переключиться, я окончательно разнервничалась. Забыла золотое правило: не можешь изменить обстоятельства, измени свое отношение к ним... Дело теперь за малым...  

- Как там матушка?  

- Нормально.  

- Чем занимался?  

- Работал, в основном. По грибы даже вот успел, отдохнул немного.  

- Да?! Я бы тоже хотела по грибы. Давно не делала заготовок.  

- Радуйся, что без тебя обошлись.  

- Спасибо за внимание ко мне, низкий поклон даже. У меня тысяча, наверное, рецептов, все интересные, лишь попробовать не дают. Придется купить на рынке каких-нибудь свинушек и...  

- Рецептов не надо много, тем более, тысячу. И лучше не интересные, а проверенные. Грибы всё-таки.  

- Не доверяете, да?! Почему же безо всякого повода? Надо бы дать провиниться, то есть – проверить хоть один, чтобы у недоверия было хоть малейшее основание.  

- Проверишь – поздно будет... Смеюсь. А серьёзно – охота тебе была булькаться в холодной воде? Четырнадцать вёдер насшибали всё-таки, а не одно, и еще кучу на следующий день – больше, чем столько же, даже вёдра считать устали. Тут не ведёрко с базара, тут поток, конвейер. Опыт нужен. Бабы вчетвером обе ночи пластались – чистили, мыли, чуть не насмерть устосались. Кстати, возьми в сумке банки и в холодильник их немедленно. Те, что с заготовками под грибную икру. В пироги тоже хорошо... Солёные в холодильник не надо – не готовы ещё. Под столом составь.  

- Так ты не один грибы собирал?  

- Сестра была и племянница с подружкой.  

- Подружка все та же, смугленькая?  

- ...Ну, если хочешь, поехали со мной, я в принципе не против. Только учти, что у меня опять неделя отгулов, а у тебя – два выходных. Обратно одна проселками попрёшься на перекладных сто километров. Машину надо покупать, а пока я о тебе же и забочусь.  

В любом другом случае отрицать не стану: муж мой заботлив, как никто. Но что касается материнского дома – в заботу не верю. Там он меня стесняется, там я ему – камень на шее: вина не пей, девочек не лапай (могу поспорить, что приезжала опять смугленькая, что-то он замялся подозрительно), песни под гитару пой приличные и прилично, без излюбленной подзаборной манеры... Не прямое с моей стороны давление, разумеется, но там он от самого невинного моего взгляда шарахается, как от кнута. Зато здесь он в доме – хозяин. Можно подумать, что я в своем доме не найду, куда бы его драгоценные грибы поставить. Наверное, пришла пора сделать очередной выбор: примириться или же взбунтоваться.  

Известно, что у многих время от времени, а у остальных – рано или поздно наступает кризис отношений. Даже если эти отношения построены кропотливым разумом. Очень хорошо, что мы не равны. А в противном случае начинается кровопролитное соревнование. Воевать я принципиально не хочу. Хотя вполне боеспособна. Предпочитаю производственный плацдарм. Там я не боюсь проиграть и потому выигрываю. Там я – настоящая, сама себе соответствую при любых обстоятельствах. Мне не нужно казаться лучшей, поскольку я нахожусь среди равных. В домашней обстановке все наоборот. Кто же создал мне этот идиотский имидж, если не я сама? При столь явном неравенстве я сознательно занижаю планку для него, а для себя – никогда, изначально перестраховавшись...  

Итак, минусы сами дают о себе знать, а вот плюсы необходимо перечислить ещё раз и успокоиться на этом. Первое и главное: при сделанном выборе мне никто жить не мешает, а есть ли большее счастье на свете? Более того, мне помогают. Я всегда вправе сделать то, что я хочу, мои занятия для близких почти священны, а мои интересы выше всех остальных.  

Самый банальный выход женщин из семейного кризиса и самый, как это ни странно, стопроцентно действующий: временная концентрация внимания на чисто внешнем проявлении любви к себе, затем незаметное переведение стрелок этого окольного пути на путь нужный – вглубь или ввысь, что одно и то же, в конечном счёте... «Нормальные герои всегда идут в обход...» Значит, пора в косметический салон.  

Имидж – мое начало. Мое продолжение. И без конца.  

А за что мне себя не любить-то?  

Муж одет, обут, сыт, помыт и облюблен.  

Дочь оканчивает школу, надеюсь, с медалью. И. надеюсь, она получит полноценное образование, хотя бы одно высшее, лучше – классический, например, университет. Но нельзя не принять во внимание, что она – папина дочка. В крайнем случае, можно согласиться на университет технический. Правда, очень уж не хочется соглашаться. Женщина-технарь – фу.  

А вот сын... Сын точно – мой... Один из перспективнейших студентов на факультете. Уже научная работа. Уже публикации.  

Я – молодец!  

Да, молодец.  

Среди овец...  

Ничего, постепенно разберёмся. А пока разрешаю себе помыть посуду. Месиво вместе с тарелкой – в мусорное ведро. Она мне с самого начала не понравилась.  

Я снова молода. Я исключительно красива. Я чрезвычайно талантлива.  

Да я просто счастлива, чёрт возьми!  

А грибы он привёз, как всегда, червивые.  

***  

Кофеварка сломалась! Давно пора, устарела и морально, и физически, тысяча девятьсот семьдесят третьего года рождения, бедняжка. Меня тогда и в проекте не было...  

К новой теперь привыкать придётся. Вот оно, чудо-юдо фирмы «Бош», блестит ив солидной коробки бело-голубым пластиком... А наворотов сколько! Разобрать бы её, да не соберешь ведь обратно, сразу видно, что хлипко сделано. Надо расточить дырочки в розетке тройника для этого дебильного импорта, ножом можно элементарно... Включаем. Плиточка под стеклянным сосудом слабенькая, только на подогрев, чтобы, наверное, кофе клопами не вонял. Даже яичницу, в случае чего, на такой плитке не поджаришь. Но, чтобы быть абсолютно объективной, надо попробовать. Сковорода ни одна не войдёт в нишу, а вот тарелочка из фольги – в самый раз. Масло тает. Ха-ха! Яйцо не хочет жариться! И безо всяких предвзятых мнений, папа прав, буржуины поганые: ничего-то ваши навороты не стоят... Прибамбасили. – говорит пана. «Ты морячка, я моряк...» Вместе помозгуем, когда он вернется, можно ли добиться увеличения мощности по желанию клиента. В старушке нашей нержавеющей мы однажды пельмени варили, и очень даже успешно. Этот пластик, я боюсь, поплавится... Дрянь вещь, конечно, но пускай до упора поработает, если уж в дом внедрилась. Студенты матери подарили – благодарные или бездарные. Но что точно – безмозглые. Пока булькает, попробуем в старой кофеварке покопаться... Инструмент отец запер, конечно. Конечно! А вот где же отвёртку взять?.. Ножи не полезут... спицы не открутят...  

Пару лет назад у нас пожар был. Вернее, не у нас, а у соседей. Нас дома не было – в деревню уезжали. Пожарники заодно и здесь все проверили на всякий случай, стену полили прямо по шкафам. И тоже заодно, на всякий случай, инструмент у отца прихватили: рубаночек был такой хороший, круглогубцы, плоскогубцы, наборы свёрл и отверток... Считай, ополовинили инструментарий. В мастерской, в кладовке, то есть, это всё аккуратненько на стеллажах красовалось, как в музее. Материны пудовые тома, над которыми она так трясётся, пожарных не заинтересовали, разве что поливали тщательнее. А вот папину библиотечку из кладовки вынесли от огня подальше. Ну, просто очень далеко унесли, вернуть не получилось. Справочники... Эх... Работы по дереву, по металлу, сварные работы... С тех пор у него всё в сейфе. И правильно. Где же отвёртку взять?..  

- Сестра, ты сегодня при деньгах или нет?  

- Не мешай, я думаю... Сколько?  

- А сколько у тебя есть?  

- А сколько тебе, бедненькому студентику, от богатой школьницы опять надо?.. Ты морячка, я моряк... Опять сбил с мысли. Где же отвёртку взять?  

- Ты кулачка, я бедняк... Зачем тебе отвёртка?  

- Работать, золотце, работать надо. И ты бы разбогател.  

- Тоже собак стричь? А конкуренции не боишься? Тогда научи.  

- Куда тебе! Загрызут, как мамонта... Сколько?..  

- Мне много надо, но согласен взять частями. Триста.  

- Придётся брать частями. Сегодня могу дать только пятьдесят. Червонец себе оставляю, изоленты купить.  

- Да брось, отец купит. А я-то думал, что ты при деньгах, – всю неделю упиралась.  

- Заплатили только двое пока, денег нет у народа. И то, одни рассчитались по бартеру: дали трёхлитровую банку малины и зимние колготки...  

- Добытчица ты наша, золотая ручка. Ладно, и на пятидесяти спасибо.  

- Подходи через недельку, может, смогу помочь... Где же отвёртку взять?.. Разве матушкин маникюрный набор попробовать? Конечно. Да поаккуратнее, поаккуратнее будь, не оставь телезвезду без ножниц...  

- Что это у тебя с пальцем, сестра?  

- Ризеншнауцер вчера огрызнулся, я ему ухо ножницами прищемила слегка... Нервный... Хотя, куда до людей собакам.  

- Сестра, а кого кофе дожидается?  

- Тебя, тебя...  

- Вот уж совсем спасибо, дай бог тебе большого личного счастья, Кулибин ты наш доморощенный.  

- Даст, куда бы он делся...  

В этой новой дурочке кофе не может быть по-настоящему горячим. Плитка мало чем помогает. Ты, глупыш, пей, а мы, умные, горячего подождём. Мы почти наверняка знаем, что из-за шнура не фурычит. С этой стороны штепсель-разъёмник вроде бы в порядке. Зачистим проводки на всякий случай для лучшего контакта. Ничего, что провод стал чуть короче, пара сантиметров роли не играет. Пройдемся щеточкой по изоляционной керамике, снимем пыльцу древних времен, если уж расколупали таким варварским способом... Сращиваем... А что за надпись – 16 к.? Шестнадцать – чего? Не ватт, не вольт, не ампер... Что же это такое?  

- Любезный брат, попрошу оторваться от плохого кофе. Написано – 16 к., и что вы как юрист об этом думаете?  

- 16 к.? Это же бешеные деньги. Шестнадцать коробок спичек когда-то.  

- А сейчас сколько? Сколько одна коробка стоит?.. Фу-ты, как интересно. Как я сразу не догадалась. А это цена всего шнура или только штепселя? Угадаешь – следователем будешь.  

- Конечно, угадаю, но следователем не буду. Я пыльной работёнки побаиваюсь, наука лучше. Это цена штепселю. Хорошо жилось родителям в застое, но не настолько же.  

- Насчет штепселя я согласна. А как ты поработал над моими проблемами, всё стесняюсь спросить? Это – кстати, о родителях.  

- Работаю, не покладая мозгов, но к практическому решению ещё не приступал. Не нахожу способа сохранить здоровье матери и тебе помочь одновременно.  

- Да не помрет она, не бойся. Ну, разозлится. Ничего, выживет. Папа вот сразу же согласился. До тридцати трёх профессий мне, ясное дело, не дотянуть, но десять-пятнадцать потяну вполне. Собак стричь – не считается. Но одна настоящая профессия уже есть – шапки шью не хуже других, получше даже, чем многие. Но всё, платными курсами дальше не обойтись, надо учиться по-настоящему. Школа уже не вписывается. Дело сделано, осталось доложить. Представляешь, кирпичи класть научусь – это самое трудное. Потом отделочные работы освоить, а потом...  

- Маму твое ПТУ убьёт.  

- Не ПТУ, не ПТУ! И не убьёт. Выживет, говорю тебе. Я ей музыкалку закончила? Закончила. С красным дипломом? С красным. А зачем? Пианино три года не открывала и не хочется. С ее институтами то же самое будет. Вот художку я люблю. Там всё – польза: из глины лепить, стены расписывать пригодится. Я себе такой дом  

построю, какого ни у кого нет. Всё по уму. Хочешь, проект покажу?.. Заведу там коров, лошадей, птиц стаю, хомяков, черепах и рыб прямо в бассейне...  

- А запроектировано ли место для тараканов, блох, клопов, мышей и крыс?  

- Ну, ладно, не издевайся...  

- Я просто вспомнил, как ты в доме тараканов завела.  

- Так если никаких животных не разрешали. А что, хорошие таракашки были, дрессированные. Я им на ночь пол сахаром посыпала под столом. А для мышей – гречку по углам.  

- Еще и мыши были?!  

- Не повелись почему-то.  

- Опасный ты человек, сестра, диверсантка прямо.  

- Ага, вот где поломка спряталась! Я так и думала, что такая хорошая вещь всерьез не сломается. Элементарно контакт в вилке отгорел: Сейчас я, кажется, нормального кофейку откушаю.  

- Могла бы испечь что-нибудь ради такого случая... А, забыл. У тебя же палец... Ну, давай, я испеку. Диктуй мне подробненько... Зажёг в духовке... Три яйца взболтал и чуть-чуть воды... Перемешал три ложки сахара, три ложки муки, три ложки сухого молока, три ложки – чего?.. Ну, всё так всё. Добавил половину чайной ложки порошка из белой коробочки... Размесил с яичной смесью... Лист смазал маслом... Вылил тесто... Засек пятнадцать минут. Хороший коржик получился. Смазал йогуртом... Как оформить?.. Ха-ха-ха. Твои советы, сестра, украсили бы любую поваренную книгу для мужчин: «Хочешь – рулоном скручивай, хочешь – разрежь и складывай штабелями...»  

* * *  

Если бы сестра знала, куда уходят её праведными трудами заработанные деньги, лишила бы меня всяческих субсидий. «Если ещё раз домой книжку принесешь, не жди милостей от природы». Приходится прятаться. Тут важно до шкафов добраться, а там она уже ситуацию не контролирует... Думает, что у меня новая подружка с серьёзными намерениями. Да, новая. И намерения серьёзны. Но не подружка, а врагиня черноглазая. Впервые в жизни – настоящий враг. Простушкой прикидывается, да кто ей поверит?.. Денег на неё много не идет: в кафе со мной жрать отказывается, подарков не принимает... В долги не входит, стерва, и я знаю – почему. Отдачи тоже, значит, никакой не предвидится. Кузина привела меня в бешенство, рассказав о поведении этой маленькой шлюшки у нас в деревне. Зарится на спокойствие моих родителей – кто бы мог подумать?! Вот и пришлось мне упасть грудью на амбразуру, как Матросову: вожу ее на дискотеки, прощаюсь поцелуем в щёчку – тьфу! – у входа в общагу, совращаю изо всех сил, сообщая некоторые интимные факты моей биографии (достаточно чистой, кстати!), и поддаётся она, прямо скажем, со скрипом. Другому бы надоело давно. Но намерения у меня настолько серьёзны, что отступления не потерпят. Похоже, она меня запугивает своей мнимой невинностью. А глаз-то у неё силён от рождения, сама кузине рассказывала, что обижавшие ее люди ломали себе руки, ноги, спины, шеи, теряли кошельки и любовников... Те же, которых она отмечала наиболее сильным чувством, все попросту передохли. Меня сии россказни не пугают. Я уж не стал демонстрировать, какая ненависть противостоит се жалким потугам, но сразу намекнул, что юристы вообще люди сильные, у них самой профессией расширено сознание – холодное и проницательное. Надо сказать, что слабости у неё тоже достаточно, через восприимчивость, хотя бы. Глазищи распахнёт и – топит. А если не получается, то просто аппетит теряет. Нам на двухнедельном семинаре по психологии рассказывали – вампиризм это.  

Кузине о наших родственных связях распространяться запрещено, потому и удалось приблизиться. Отвлекающий манёвр, а иначе как изолировать её от отца раз и навсегда? Думаю, охмурить её до победной точки, а потом порассуждать вволю о генеалогии, найдется ли для неё на нашем древе сучочек и который именно. Надеюсь, что насиловать не придётся, хотя – кто знает?.. Во всяком случае, она – совершеннолетняя, а что действовал я по обоюдному согласию, доказать недолго, если вообще потребуется. Но чует врагиня опасность, не охмуряется, как змея ускользает, и папашу моего, как я понял, из виду не потеряла. Снова собирается в деревню с кузиной на выходные. А вдруг они с отцом уже конкретно договариваются?.. Отец, прости господи, совсем близкого ума человек, такого усовестить невозможно, беседовать не захочет. Он сам ей вряд ли интересен, она мамочку мою укусить хочет. А за что?! Скорее всего – из простого дамского любопытства: узнать, что в нём нашла такая классная женщина, как моя мать. Приобщиться к высокому, так сказать. А у высоких свои причуды, и я бы не хотел, чтобы матушкин выбор был обнародован. Отца же общественное мнение волнует мало, еще одно доказательство недалёкости ума в собственном эгоизме... Девок щупает беззастенчиво – сам видел. Вроде бы – в шутку, вроде бы – ещё гусар... А эта... Интересно, она сама купилась или нас прикупить хочет?.. Ну, ничего, она у меня проторгуется... Бабы вообще дуры. По большому счету, даже матушка моя – не исключение. Вот сестра... Да ну, какая она баба, эта – больше, чем парень. Ее и обманывать-то немного стыдно, покупая философские книжки вместо сникерсов для Прекрасной Дамы. Спасибо, хоть сникерсы разрешает. Она чуть не с самого рождения знает, чего хочет. И то, чего хочет, наряду с полным моим неприятием вызывает полнейшее уважение пополам с завистью всех цветов радуги. У неё нет утопий, всё конкретно, ни следа детского максимализма. Говорит, что построит дом и ферму. Построит! По уму построит. Будет у неё и трактор, и доильный аппарат, и сепаратор, и сыроварня какая-нибудь, и конюшня её любимая тоже будет. Будет сад и огород при доме с бассейном. Вот относительно кошек и собак берёт сомнение. Рыбы в бассейне – да. А всё бесполезное она перерастет. Собак – в сторожа, кошек – к мышкам. И среди птиц канареек не будет. Индюки будут. Или гуси. Потому что «гусей» в голове моя сестра не держит. А ведь еще и красавица! Не «гений чистой красоты», но воплощение абсолютной целесообразности. Какие ей институты? Она не гуманитарий, она – человек, имеющий сугубо прикладные способности. Это маме как-нибудь объяснить придется...  

- Смотри, сестра, так пойдет?  

- Ух-ты, рулоном всё-таки свернул.  

- Рулетом, сестра, рулетом...  

- А сверху это что – какао? Молодец, красиво. А ну, теперь хлебни-ка.  

- Знаешь, я только что мысленно посмеялся над твоим консерватизмом, и сознаюсь, что был не прав. Я сравнил. Старая кофеварка готовит значительно вкуснее.  

***  

Интереснейшая у вас, девушка, бледность, и синяки под глазами особо это подчёркивают. Хорош мечтать, выходи на ловлю светлого будущего, так и весь праздник проспать можно. За окном – жизнь. День рождения чужого города. Впрочем, если я здесь учусь, то и моего отчасти. И его – несколько в большей степени. Он здесь давно проживает... Выходи-не выходи, а шанса встретиться – почти нет. Может быть, ещё поспать?  

Пять коек, и в каждой – по компашке соберётся к вечеру. Правда, кроме одной – моей.  

Что, завидно?  

А как же. Хоть влюбиться бы, что ли.  

Всё надоело, даже здоровье. Сплю под закат солнца...  

Нет, не влюблюсь, что еще более обидно. Потому что была весна. Потом лето. А теперь осень. У осени горький привкус. И запах горький. И море грибов...  

Как он меня поцеловал тогда! Словно не в губы, а в самое нутро. А потом повернул спиной и оттолкнул от себя, шлепнув слегка по заднице. Иди отсюда, значит, не буди во мне зверя... А дома, после третьего голубца, он взглядом меня огладил и проронил: «Как бы ни были хороши девчонки, а жена у меня лучше их всех», – убил наповал. Прямо в сердце. Я задохнулась сразу же. Сам не понял, что натворил. Но я, наверное, сильно в лице изменилась, потому что он сразу же и добавил, повернул нож в ране: «Мы с ней – ровня», – и ещё пять голубцов съел.  

Будто не бывает людей, которым сверстники никогда не ровня. Сколько угодно примеров.  

Конечно, каждый человек к семье привязан... Жена у него, я догадываюсь, – дутая величина. Но настоящая знаменитость, разговаривает, как инопланетянка... Он ведь с ней каждый день целуется... Ужас, какой. Кончай, всю душу вынула себе поце­лованную. Жена, как жена. Обыкновенная пожилая женщина. Успокаивай себя, подруга, успокаивай...  

Дети большие уже: сын даже старше меня, а дочь – немного младше. Я могла бы быть посредине, тоже, например, его дочерью. Как смешно. Чушь.  

Я видела их только на фотографии. Дочь смотрит прямо вперед и очень серьёзно, а улыбается в то же самое время весьма иронически – вещь в себе, с такой подружиться сложно. Сын вообще отвернулся, кончик уха объективу подставил. Ну, не очень-то и хотелось знакомиться... Очень стыдно почему-то. Может, у меня особенная сексуальная ориентация? Как это называется, когда сверстников не любят? Да черт с ними вообще. Чего тут стыдного-то? Недоделанные они – вот и весь стыд. Стыд, философы говорят, осознание собственных недостатков. Не так у меня их много, недостатков, чтобы стыдиться сверстников. Скорее, лень врождённая: доделывай их, лепи, оттачивай... Лень – тоже недостаток, но имеющий довольно мало значения в сексуальной ориентации. И не то, чтобы я их стыдилась... Я их в упор не вижу.  

Странно, что они меня время от времени замечают. По словам подруги – веду себя, как замужняя. Пугает, что провороню лучшие годы, если буду продолжать от всех прятаться, не понимает беспочвенных страданий. Я же не специально. И немного специально: от страданий карма очищается. А у подруги другая философия: нельзя жить ни по Лазареву, ни по кому бы то ни было, а нужно жить самим по себе. Жизнь, якобы, имеет более тонкие связи между продуктами своего изготовления, нам не уследить. Но кто же умеет жить обособленно, не разыскивая хотя бы элементарных связей, самого примитивного понимания сути вещей?.. Пускай напрасными будут поиски, пускай ни в чем не разберёшься и со всеми не посчитаешься... Но заживи я так, как мне хочется, она первая свое мировоззрение поменяет, ведь на её родственника покушение произойдет. Это тоже соответствует её мировоззрению – вертеться почище флюгера при перемене мнений – в зависимости от направления ветра, то бишь обстоятельств.  

Но я направление не поменяла, даже идя у неё на поводу. Познакомила она меня с хорошим парнем, говорит, что от себя оторвала. Ну правда хороший. Даже не верится, что подруги на подобное способны – от себя оторвать... Всё бы ничего. Не наглый, ведет себя спокойно. Однако может и порезвиться при случае, дал понять, что совсем не против. Зато я – против. С ним всё – скучно, тем более – это. Дискотеками замучил, у меня потом по три дня голова раскалывается. Надо его на кино настроить. Хотя, какое теперь кино... Хуже дискотеки. Можно подумать, что мне не восемнадцать, а сто восемнадцать лет... Еще один аргумент не в пользу свер­стников...  

Пожалуй, пора проветриться. У-у, какая зеленая жаба в зеркале! Питаться надо. Пищей. Вот. Да почаще. Да побольше. Можно начать с чая. Смотри, околеешь на одной из лекций. Уже и так ничего в голову не лезет... Умного, разумеется... Но есть не буду. По крайней мере, сейчас. Вчера уже пробовала. Подруга специально время заметила – я, оказывается, сорок минут бутерброд в руке держала и ни разу не откусила, хотя была уверена, что съела уже несколько штук. Рассеянность, как у гения... Такое со мной впервые, чтобы голодать неделями. Нет никакой еды – тогда понятно. Но она есть. Варенье. Колбаса копченая – мама прислала. Сало... Фу, закрой шкаф, а то вырвет от одного запаха. Может, на улице чего-нибудь захочу, деньги еще остались. Грушу или сливу. Или виноград. Да-да-да! Вот это я точно хочу. Тогда быстрее, пока не расхотелось.  

На улицах – не протолкнёшься. Народу – миллион, торгашей – три миллиона. От шашлычников дыму – последняя капля аппетита пропадает.  

- Тётка, ну чего ты со своей сумкой посреди дороги расшиперилась? Сама толстая, сумка еще толще. Дай пройти, лапшой китайской завтра запасешься.  

- Не толкайся, бессовестная! Штаны бы надела приличные...  

- А ты моим штанам не завидуй, не твой размер. На тебя только чехол от тяжёлого танка налезет, и то – впритык... Ой, здравствуйте! Вы меня не узнали? Ой, извините, пожалуйста, я вам тут такого наговорила...  

- О, ну надо же, какая встреча. Ну, здравствуй. Да не хлопочи извиняться, в такой толпе – озвереешь... Ну, как сосед мой бывший, жив-здоров?  

- Не знаю... Наверное... Я с его племянницей дружу, вместе живем в общаге. А с ним после вашей деревни не виделась – город большой... Вот удивительно, что вас повстречала! Столько народу! Вы у кого остановились?  

- Ни у кого, сегодня же и обратно.  

- А зачем приезжали?  

- И не спрашивай – расстройство одно.  

- С вами что-то случилось?  

- Да нет, что ты... Специальный магазин, где одежда для полных, закрыт оказался. Праздник какой-то выдумали...  

- Как же, день города... А вы оставайтесь до завтра!  

- Не-е, дома коровы недоены останутся. Билет есть, часов в одиннадцать дома буду.  

- Вряд ли успеете к одиннадцати... А муж что, не помогает?  

- Почему, помогает. Корова – она ничего, поддаётся, а с первотёлкой терпение нужно, норовистая она у нас, боюсь, не справится.  

- Я провожу вас на автобус, хорошо? А пока тут можно походить, может быть, что-нибудь и найдете. Только вот сегодня тут больше едой торгуют да косметикой.  

- Ну, хоть еды куплю. Дешево тут у вас. Наша пачка лапши в полтора раза дороже стоит.  

- А вы сами-то поели?  

- Не-е, чуток перекусила. Съела пяток беляшей да пивком запила. Ничо, доеду.  

- Пяток беляшей?! Ничего себе. А я хотела купить винограда, но никак остановиться не могу. Такая толпа, что несёт не в ту сторону...  

- На-ка тебе лучше яблочко, копейку свою сбережёшь. В этом году у меня яблок больше, чем надо, наросло,  

- Спасибо. Какое красивое. Я ведь толком и сама не знала, чего хочу. Оказывается, хотела яблоко.  

- Вот и ешь на здоровье. Саженцы-то отсюда, из города, мой бывший сосед привез – на всю улицу хватило. Хорошие яблоки, сладкие, дай бог ему здоровья... Мастеровитый мужик, что надо. И безотказный. По молодости мы с ним чуть не поженились, хо-хо-хо...  

- Кто?! Вы?!  

- А ты думала, я всегда такой бомбой была? Когда-то и на меня парнишки заглядывались... Что, так сильно мы с ним разнимся?  

- Да нет...  

- Полно врать-то. Не слепая, вижу, что сильно. А вот поженились бы – не было бы такой разницы. Или он толще, или я – хуже. Совместная жизнь всех уравнивает. Одна пища, одни заботы...  

- Вовсе не обязательно! У меня, например, мама худенькая, а папа – сто двадцать килограмм. Но чаще наоборот случается, когда женщина полная. Разница от организма зависит. Важно, насколько человек устал от жизни...  

- Не говори, дочка... Иногда как тяжесть какая навалится, с места бы не вставала... А встаёшь – зовут... Куда бросишь детей да хозяйство...  

- Меня никто не зовёт...  

- Позовут ещё. Гуляй пока. Ешь яблочко, оно мытое уже, не бойся.  

***  

Умненькая какая девочка. Надо же, молоденькая совсем, а здоровья никакого... Не сглазил ли кто?.. Как будто по весне справненькая была, весёленькая... А теперь – поганочка или сыроежечка, вот-вот сломается... Щёчки бледные, под глазами – синё... Заучилась, видно, совсем аппетит потеряла. Её бы к мамке сейчас, под заботу, до учебы ли с таким здоровьем... Вертит яблоко, вертит, а только понюхает... Святым духом живет...  

Вот и я так же, когда соседа из армии поджидала... Много ела-то?.. А румянец не теряла, не гляди, что худая была, как цапля. Дышать у них в городе нечем... Я всё-таки была покрепче, до таких пор не худела, эту-то былинку как ещё ветром не сдуло...  

- Не случилось ли чего с тобой, девка? Что-то я тебя другой припоминаю. Не сурочил ли кто?  

- Да нет, что вы. У меня все в порядке. Просто так депрессирую, тоска на пустом месте...  

- А-а, то-то и оно, что на пустом. Делом каким займись, тоска твоя и кончится. И свечку надо поставить в церкви на всякий случай. Молодая, красивая и – тосковать! Грех это. Не гневи Бога.  

- Спасибо, поставлю.  

- Обещаешься? Точно?  

Тьфу-ты, безъязыкая! Не убедила ведь девчонку... Почему же слов мне всегда не хватает?  

Вот и на проводах, когда прощались. Май был, девятое мая, праздник, как сейчас помню. Сидим на скамеечке, курточкой оба накрылись, а под ухом у меня, его часы: «тик» да «так»... Сколько же раз сердце у меня перевернулось: «тик» – вверх, «так» – вниз... До утра сидели, ну как же обо всем не переговорить?.. А не успела. До конца главный разговор откладывала, все поцелуями ему рот замыкала... Утром у автобуса вообще онемела: понеслось все по кругу – прощание... Мать, отец, сестра, друзья... Поцеловал меня в последний раз и слова не сказал... Вернулся уже с невестой... А невеста-то! Всей деревне удивление было – на что ему такая?.. Ну, умная, не отнимешь, а поглядеть-то не на что. Ослепли мы всей деревней. А он-то как углядел: чем дальше в возраст жена, тем краше – королевна... Угадал, что и говорить...  

Вот и всё. Только и вспоминать теперь, как хорошо мне на скамеечке милой сиделось. Ведь я, грешная душа, ни разу с мужем, как с ним, не поцеловалась. Целовалась, да не так... Теперь забыла уже и про мужа – как. А соседушку – помню...  

Ну-ка, ну-ка, когда это я вообще в последний раз целовалась?.. Нет, не вспомню. На Пасху, что ли?.. Точно, на Пасху. Так то ж не в губы – не считается. Уже и не женщина, значит. Уже – старуха. Какие мне поцелуи – бабка уже. Уже и не знаю, что это такое – поцелуи-то. А эта пичужка ещё, поди, не знает... Или знает? Сейчас молодые – ранние...  

- Яблочко-то почему не ешь?  

- Не хочу уже. 

Стена была сплошь покрыта надписями. Многие из ожидавших судного часа оставляли автографы. На каких только языках не встречались изречения! А идиоматическое многообразие, а синонимические ряды! Одно лишь пожелание доброго пути с конкретным указанием места и способа прибытия присутствовало в 314159265358979 вариантах. На биллионах квадратных парсеков отливающей перламутром матово-белой поверхности сосредоточились образчики послесмертной мудрости прошедших по реальным мирам поколений.  

Большинство надписей было выполнено кровью. Но встречались и ажурные экскрементальные вензеля. Тошнотиков и у последней черты рвало и метало саркастическими сентенциями, где и как они имели честь видеть святых апостолов.  

Сейчас забыто, что вначале на уничтожение настенной живописи Петр регулярно отряжал команду проштрафившихся ангелов. Но Всемилостивейший дал ему в доходчивой форме понять, что даже он не рискует брать на себя роль цензора. Время рассудит. Пусть пока многое из представленного звучит вульгарно, но когда-нибудь это станет фольклором, а то и классикой. Да и не известно, как Там отреагируют. Санитарные рейсы прекратились.  

Петр, принявший слова Создателя глубоко к сердцу, в свободное время носился вдоль стены и столбил наиболее значительные, по его мнению, поступления. Но чаще он бывал занят. Мелкая же бестия мушиными толпами обсиживала надписи и нагло растаскивала раритеты. Сатана быстро разобрался в ситуации, и его эмиссары за бесценок перекупали у старателей и золотарей уникальные экземпляры.  

Странно, но с внутренней стороны надписей на стене не наблюдалось. Как, впрочем, и самой стены…  

- Все это абсурд, дорогуша, – приговаривал, бывало, Вельзевул, торгуя у Петра похабную строфу на санскрите за пару шумерских афоризмов. Тому обмен казался не равноценным, но многозначность и лаконизм шумеринок завораживали.  

- Нет, ну какие молодцы. И тема избита до крайности, и нового со времен кухонных разборок Адама и Евы в принципе ничего не было. А берется за дело мастер – и диву даешься! Видно, что не зря работаем, хвала Вседержителю!  

А Вседержитель, действуя через засекреченных посредников, собрал неплохую коллекцию. Его коньком были поминания всуе Его имени и извращения сути Его замысла. Из них, как из рассыпанной мозаики, Творец пытался – только тс-с! – уяснить, что же Он, собственно, замышлял.  

Постепенно плоды настенного творчества настолько вошли во все области бытия, что и представить без них вселенную стало невозможным. На некоторых планетах цивилизации целиком создавались на основе тематических подборок. В таких случаях коллекционеры собирались и скидывались. Престранные порой выходили культуры. Вроде все на месте, а присмотришься – Бог ты мой! Черт знает, что такое!  

Новопреставленные души, попадая на тот свет, зачастую оказывались в весьма удаленных от судилища глухоманях. Добирались долго, кто на чем. И попутно заполняли на стене свободные пространства. Они и не помышляли, что пролетают мимо «золотых приисков». Да что там – «алмазных копей»!  

По-другому случилось с одним писателем. Он был знаменит тем, что создал в своей эпохе целую литературу, заменившую в итоге реальную жизнь, став для нее эталоном. Угодив к стене, писатель остолбенел. Увиденное нанесло неотразимый удар по его самолюбию. Ведь писатель полагал, что знает и может в литературе все, и удивить его невозможно. Скука и послужила причиной его преждевременного появления у стены. Объевшись лошадиной дозой новой, сверхчудесной дури, писатель покинул тело, а обратной дороги так и не нашел. С ним такое частенько случалось с некоторых пор, но автопилот не подводил. В последний же раз он обыскался своей планеты. Похожих попадалось много, и тела какие-то лежали. Но все дрянь несусветная! Писатель приуныл и… оказался у стены.  

Отчаянье быстро прошло, уступив место интересу литератора и библиофила. Очень скоро он стал обладателем нескольких шедевров раннего периода. Вокруг начали увиваться темные и светлые сущности, предлагая продать, обменять. Он понял, что и на этом, вернее, на том свете все продается и покупается. Разница только в валюте. Будучи при жизни постоянно обманутым издателями и агентами, в послесмертии писатель проявил неожиданную для него самого сметку и широко развернулся. Вопрос о дне явки в судилище незаметно отпал. Зато стали приглашать на тусовки, конференции, симпозиумы. Уже сам Петр провернул с ним пару взаимоприятных сделок. Да и Сатана настоятельно приглашал заходить на огонек запросто, в любое время и чувствовать себя, как дома.  

Писатель, что называется, раскрутился, обзавелся апартаментами. Вечность раскрывала перед ним объятья. Но становилось ясным, что собирательство перлов чужого остроумия, потуг на остроумие и потуг на потуги – ничто по сравнению с самостоятельным сочинением простенького экспромта. Но написать что-нибудь новенькое на том свете он не мог. По определению.  

И наступил момент, когда писатель бросил все к чертям и, прихватив самое дорогое, подался к судилищу. Очередь растянулась на миллионы лет. Тут-то и пригодились его коллекция и приобретенные после смерти навыки коммерсанта. Представ перед Господом, писатель пал ниц и услышал, что его вопрос на повестке пока не стоит, и он отправляется обратно в тело.  

Очнувшись в реанимации, писатель близоруко прищурился на сидевшую рядом женщину.  

- Очнулся, подлец! Вздумал умирать, а завещание не оформил. Ты всегда был эгоистом и думал только о себе. А на меня, на мои чувства тебе, конечно, наплевать!  

- Нет, я когда-нибудь повешусь из-за этой стервы, – подумал писатель и попросил у жены «утку».  

«…Уважаемые телезрители, не забудьте перевести стрелки ваших часов!»  

Будучи законопослушным телезрителем и не любителем откладывать дело «на потом», Иван Ильич, кряхтя, поднялся и вышел на кухню, где на стене висели круглые часы, верой и правдой служившие много лет семье Величкиных. За свою долгую жизнь Иван Ильич повидал и пережил немало и к решениям, принимаемым наверху и с завидной постоянностью падающим на головы населения, относился без трепета, но с пониманием. Летнее время, зимнее время, приватизация, расприватизация, – все одно жить надо. Подойдя к часам, он разогнул указательный палец и прицелился. На часах было 9. Елки-палки, а в какую сторону переводить-то? Назад? Вперед? Вот дурень старый, главное прослушал! Иван Ильич согнул палец обратно и вернулся к телевизору, ждать следующего выпуска новостей.  

В своей комнате самый младший член семьи Величкиных, отличник 2«а» Вовка Величкин запоем читал «Остров погибших кораблей». Вовкина мама, Людмила, несмотря на молодость, была уже кандидатом математических наук, а Вовкин папа, тоже Володя, был физиком и работал на очень важной работе, о которой говорил только с мамой, а Вовка с дедом пили чай и делали вид, что не слушают, потому что все равно ничего не понимали. В пять лет Вовка научился читать, в шесть без запинки выговаривал «темпоральное каналирование», в семь попробовал курить, был высечен без промедления и пристрастился к миру приключений. Единственным на сегодня Вовкиным недостатком была сквернейшая, по словам мамы, привычка обгрызать ногти, за что он постоянно получал замечания, а то и подзатыльники, но в минуты сосредоточения и увлеченности процесс обгрызания делался неуправляемым и вовсе, вот как сейчас, например. Обкусив очередной ноготь, Вовка вдруг вспомнил, что их учительница говорила о переводе времени, кажется…в целях… оптимизации производительской жизни страны, да, точно, именно так! Проблемы страны Вовку пока не волновали, но он быстро сообразил, что ему – лично – это сулило немалую выгоду. Ведь если перевести стрелки назад, то он получает еще целый час времени, а значит – успевает дочитать книгу, и тогда завтра зануда-Маринка в обмен на книгу отдаст ему диск с «Энциклопедией космоса», на который в классе была очередь. Недолго думая, Вовка подскочил с дивана, метнулся в кухню и, подставив табурет, сдвинул стрелку. Теперь часы показывали 8.  

Людмила отвела уставшие глаза от ноутбука и задумчиво посмотрела в окно. Было темно. «Надо время перевести», – вспомнила Людмила, – кажется, на час вперед. А может быть, назад? Нет, все-таки вперед. Стоп, будем рассуждать логически. Если предположить, что сейчас конец рабочего дня, восемь вечера, а на улице темно как в 9, то, чтобы соблюсти равновесие системы субъектно-объектного взаимодействия, темноту за окном нужно «узаконить», следовательно, перевести стрелку часов вперед». Людмила больше всего на свете ценила здравую логику и без особых усилий подчиняла ей окружающий мир.  

- Володя!..  

- М-м?..  

- Пожалуйста, отложи ненадолго журнал, встань, пойди на кухню и переведи стрелки наших часов, что висят на стене справа от двери, на один час вперед! А мне нужно закончить бы сегодня, работы на час и осталось…Владимир, ты слышишь?  

- Да, зайчонок, конечно…  

Людмила недовольно поморщилась, она не любила всяких «зайчонков», «белочек», «рыбок», но тратить время на выражение неудовольствия позволить себе сейчас не могла, тем более, что по ее решению вечер в семье сегодня будет сокращен на целый час. Поэтому она больше ничего не сказала и вернулась к работе.  

Муж Володя (на работе Владимир Иванович), приняв к сведению слова жены, уже приподнялся было, но следующий абзац в журнале, где была напечатана статья его оппонента Плюхова, настолько его ошарашил, что он медленно опустился обратно в кресло и впился глазами в строки, сразу обо всем забыв.  

Тем временем Иван Ильич, подремывая, дождался очередных новостей, услышал нужное и быстренько, чтобы не забыть, устремился к кухонным часам. Разогнул палец. Прицелился. На часах было 9. Иван Ильич замер. Он хорошо помнил, что когда час назад он подходил к часам, они уже показывали 9! Значит, сейчас должно быть 10, а указание по телевизору означало перемещение стрелки на 11! Разумным объяснением было то, что час назад часы просто остановились. Иван Ильич установил 11 вечера, подкрутил завод, удовлетворенно полюбовался своей работой и зевнул, – Однако, поздно уже, спать пора…  

Из-под двери комнаты внука пробивался свет.  

- Вовчик, хватит читать, на горшок – и спать!..  

- Деда… мне чуть-чуть осталось, да и рано еще, – заканючил Вовка.  

- Какое там – рано! Одиннадцать уже, время-то передвинулось! Чтоб через пять минут спал, читатель…  

Восемь лет назад Иван Ильич потерял жену и, оставшись один с двумя студентами и их ребенком на руках, вышел на пенсию, хотя мог бы еще работать, здоровье позволяло. Во внуке он души не чаял, поэтому его строгость Вовку нисколько не обманывала.  

Одиннадцать? Вовка удивился. Неужели он по ошибке не в ту сторону стрелку сдвинул? Он на цыпочках пробрался по коридору и заглянул в кухню. Так и есть, одиннадцать!.. Маринка без книги ни за что диск не даст, Леха перехватит, а у него потом фига с два выпросишь! Вовка был сыном своей мамы и тоже любил рассуждать логически. Если он передвинул второпях стрелку вперед, а не назад, как было задумано, и то же самое после него сделал дед, да час прошел, то плюс три вперед дают минус два назад! Вовка, гордый своей сообразительностью, не замедлил воплотить математические вычисления в механику и шмыгнул в свою комнату – дочитывать.  

Иван Ильич вышел из туалета и решил перед сном водички глотнуть. Зашел на кухню, налил кипяченой воды из графина и поднес стакан ко рту. Взгляд его упал на настенные часы. На часах было 9. Он медленно поставил стакан и столь же медленно опустился на табурет, не сводя глаз со стены. Часы бодро тикали и минутная стрелка показывала уже начало десятого. В чертовщину Иван Ильич не верил, но на пенсии увлекся чтением научной фантастики, освоил терминологию, благодаря чему иной раз даже понимал сына, когда тот вел долгие споры по телефону или обсуждал что-то с Людмилой. Иван Ильич понял, что попал в петлю времени. О парадоксах времени Иван Ильич читал немало и не то чтобы безоговорочно всему верил, но, памятуя о том, что нет ничего, что могло бы не быть, встревожился и даже чуть-чуть запаниковал. «Кривизна времени… гравитационные аномалии… терминал входа…», – закрутилось у него в голове. Ни с того, ни с сего его, убежденного материалиста, потянуло перекреститься. Иван Ильич взял другой стакан и достал из холодильника графинчик с водкой. Налил в стакан на два пальца водки, подумал, долил еще. Еще подумал и накапал в водку корвалола, от невестки, чтобы запах отбить, та была категорической противницей алкоголя, и Иван Ильич ее немного побаивался. Напиток взбодрил и обнадежил. Надо посоветоваться с сыном, решил Иван Ильич.  

Из-за неплотно прикрытой двери комнаты Володи и Людмилы доносилось глуховатое бормотание. Иван Ильич прислушался. «…за пределами развертки трехмерного пространства-времени…континуум свернутый до уровня квазиодномерного пространства…так-так-так…изменение геометрии среза лишает смысла точки бифуркации…. Однако перенастройка цепочки квантовых осцилляторов параметрической волны, которая, как известно, распространяется в направлении, противоположном естественному направлению времени, позволяет…». Иван Ильич вздохнул и решил повременить с разговором, если он действительно попал в петлю времени, то спешить нет смысла. Он вернулся и, принципиально не глядя на часы, повторил напиток. Пьющим Иван Ильич никогда не был, но сегодня ему было не по себе. Перенастроив таким образом цепочку квантовых осцилляторов, но полный самых мрачных мыслей, Иван Ильич пошел к себе, решив через час проверить свои предположения.  

Владимир Иванович (дома Володя), продолжая то мысленно, то вслух горячий спор с оппонентом Плюховым о правомерности смещения реперных точек в предлагаемой модели и от волнения проголодавшись, начал перемещение своего худощавого физического тела в сторону холодильника. Ассоциативная цепочка «голод-холодильник-кухня» вывела его мысли на просьбу жены о переводе времени. Откусывая от батона и продолжая мысленно оппонировать Плюхову, Владимир привалился плечом к стене и свободной рукой начал прокручивать стрелку на часах. Вправо, влево, еще влево, полоборота вправо, вводим переменную по оси зет… Эврика! Чуть не поперхнувшись батоном, сверкая взглядом, Владимир бросился в комнату и стал судорожно набрасывать схему, одновременно внося исправления в сделанные вычисления, – потрясение основ фундаментальной науки было его мечтой.  

В кухню выглянул Вовка. Посмотрел на часы и шмыгнул носом. Вот это да!.. Восхитительно запахло анархией и безнаказанностью.  

Людмила закончила, наконец, работу над новым учебником, захлопнула ноутбук и, подойдя к мужу, чмокнула того во взъерошенную макушку.  

- Пойду приму душ – и спать. Ты еще долго?  

- Да-да…, – рассеянно отозвалась макушка, – конечно…  

Людмила знала, что общение с мужем, когда он в таком состоянии, занятие совершенно бесполезное, а она не любила ничего бесполезного, поэтому только понимающе вздохнула и пошла в ванную комнату. По дороге она завернула на кухню, потому что тоже вспомнила о переводе времени, и решила проверить, выполнено ли ее распоряжение. Увиденное ее несколько удивило. Короткая стрелка стояла между 3 и 4 часами, а минутная на 11. Получалось без пяти половина четвертого. В этом было что-то неестественное, а Людмила неестественного не любила тоже. Прикинув, что она работала час-полтора, Людмила начала выворачивать стрелки на девять часов. Стрелки сопротивлялись, но куда им против Людмилы! Справившись с часами, она, неодобрительно нахмурившись, убрала графинчик с водкой в холодильник, и скрылась в ванной.  

Счастливо дочитав «Остров погибших кораблей», Вовка вовсю использовал неожиданную свободу, он открыл программу Photoshop и заканчивал портрет своей учительницы, которую обожал наравне с дедом. Сейчас он приделывал ей усы, скопированные с дедовой фотографии. Елизавета Родионовна была очень молода и очень красива, и многие ученики относились к ней, по Вовкиному мнению, недостаточно почтительно, что его задевало, поэтому усы должны были поправить дело, придав любимой учительнице недостающую солидность. Портрет выходил на славу, и Вовка собирался в понедельник повесить его в школьном фойе.  

В кухню с партбилетом в руке вышел Иван Ильич. Партийный билет был для Ивана Ильича символом ясности, порядка и честности. Порой, насмотревшись окружающую его действительность, которая рушилась и разлагалась, наслушавшись страшных репортажей о катастрофах и убийствах, он доставал свой партбилет, фотографию жены и на некоторое время обретал душевное равновесие, черпая его в ясном прошлом своей семьи и в том времени, когда страна его была великим государством, а не отхожим местом на рынке.  

Иван Ильич развернулся лицом к стене, на которой висело его сегодняшнее проклятие и посмотрел ему прямо в глаза. «Проклятие» показывало 9 часов. Последняя надежда рухнула. «Вовка!.. А что теперь с Вовчиком будет?! Затронуло ли его?..» – Иван Ильич с заколотившимся сердцем кинулся в комнату внука.  

Вовки в комнате не было. Так и есть, Вовка, любимый Вовка, его умница Вовка – остался в другой реальности, и другой Иван Ильич встречает его после уроков, ведет его домой, и они пьют чай, и ведут свои любимые вечерние разговоры, и, несмотря на всю свою смышленость, внук не догадывается о подлой подмене… Иван Ильич обессиленно опустился на вертящийся стул и тяжело облокотился на стол. Локтем он задел компьютерную мышь, засветился монитор, выйдя из «спящего» режима. На экране Иван Ильич увидел себя, в женском обличьи, молодого, но с матерыми усами. Икнув, Иван Ильич стал сползать со стула, но тут в кухне что-то не очень громко упало.  

- Деда, тут часы сломались! – раздался Вовкин голос. Ничего более радостного никогда в жизни Иван Ильич не слышал.  

- Вовчик… Вовка… ты здесь! Я уж думал – всё…  

Вовка, приготовившийся получить нагоняй от деда, неуверенно заулыбался. – Дед, я их не трогал, они сами…  

На полу валялись стрелки от часов, в конце концов не выдержавшие насилия над собой в течение всего вечера и ночи. Циферблат, лишенный стрелок, выглядел умственно отсталым и пах корвалолом.  

На шум вышла проснувшаяся Людмила, выслушала сбивчивый рассказ деда и Вовки и предприняла ряд мудрых действий. Она сняла со стены сломанные часы (купим новые!), похвалила Вовку за портрет деда ( нестандартное видение!), второй раз в жизни назвала Ивана Ильича дорогим папой (первый раз это было на их с Владимиром свадьбе) и отправила всех спать, потому что, скорее всего, уже была глубокая ночь, а в воскресенье они всей семьей собирались на электричке за город дышать кислородом и наблюдать природу.  

Папа Володя остался в стороне от развязки. Внеся свой вклад в драматические события этой ночи, он крепко спал, зажав в руке недоеденные пол-батона и снился ему деревенский дом, и бабушка ругала его за то, что он замусорил весь темпоральный переход и ей теперь к колодцу не пройти, а за изгородью стоял Плюхов и глумливо щелкал сходящимися векторами…  

Если вы знакомы с семьей Величкиных и бывали у них в гостях, то вы, конечно, видели у них новые электронные часы в кухне, на стене, справа от двери, а рядом – необычный портрет. Только не спрашивайте у них ничего, со временем они, может быть, сами расскажут вам эту историю, которая, несомненно, станет их семейным преданием.  

Примечания.  

Реперные точки – совокупность трех(двух) векторов с общим началом, не лежащих в одной плоскости (на одной прямой) и взятых в определенном порядке.  

Бифуркация – приобретение системой новых качеств при незначительных изменениях параметров.  

Темпоральное каналирование(гип.) – термин, введенный в квантовую теорию, характеризующий квантовые состояния объекта в прошлые моменты времени, см. Темпоральный переход.  

Темпоральный переход – развертка персонального времени в физическое время, перенастройка персонального трехмерного пространственно-временного континуума, выход в гиперпространство… понятно?  

05.11.2006  

1  

«Человек, который повсюду носит смертность свою...»  

Августин Аврелий  

Гриня очнулся в каком-то смутно знакомом месте. Впрочем, редкое место, куда ни ткни пальцем в карту, не было Грине смутно знакомым.  

Он лежал, заслонённый крупным валуном, щекой на острой щебёнке. Высоко над головой и сильно правее – почти непрерывное шуршание шин. Далеко, слишком далеко... Потому что даже повернуться лицом к небу, как благородный князь Андрей Болконский на поле Аустерлица, Гриня не мог. Боль крепкой хваткой судороги скрутила всё его тело. Почти не дышалось. Сердца не было. Разума тоже. Память отшибло. Остался только один инстинкт – жить! Ползти к дороге. Но сперва нужно почувствовать тело. Ну, хоть не всё. Одну руку – правую. Ну! Ну!.. ...Нет правой руки в этом большом куске мяса, будто стянутом миллионом верёвок. А вот левая рука – есть. Гриня пошевелил лишь кончиком мизинца, и судорога свернулась в ещё более тугой жгут. В голове словно разорвалась граната...  

Взревел мотор, поднимая «Харлея» на дыбы... Узкая спина и тонкие, цепкие руки. Натаха. Гневное лицо Адели сквозь стёкла автомобиля. Она что-то быстро говорит, резко жестикулирует. Сидящий рядом то кивает, то неодобрительно покачивает головой, но можно утверждать, что принимает её рассказ спокойно. И вдруг Адель выкрикивает какое-то слово, указывая не то на Натаху, не то на него, Гриню, застывшего за Натахиной спиной, и Андрей реагирует мгновенно, как на пароль. А Натаха всё-таки женщина... Не успела по газам... И вот «Харлей» на боку, Натаха хнычет – кровоточит ссадина на плече... Но собралась. Через пару минут – вдогонку. А там уже давно понеслось... Избиение младенцев... «Жигулёнка» били камнями. Отрывались вперёд, возвращались и на полном бегу – на! И ещё! И ещё! Разогнали Андрея до полного «жигулячьего» предела... Стёкол уже не было, когда Натаха повела на обгон строй, подчинившийся сигналу «уходим»...  

Тут у Грини в голове разорвалась вторая граната. Или нет, это шина у «Жигулёнка» лопнула на правом переднем колесе. Словно в замедленном кино, нет, как будто плёнка «зажевалась», споткнулся «Жигулёнок» и белое пятно солнечным зайчиком заиграло на тёмно-сером полотне асфальта – через голову, ещё через голову, теперь с боку на бок и ещё с боку на бок... Никакого ощущения реальности... И хорошо. Он бы умер на месте, вспомнив, что внутри этого солнечного зайчика – Адель. Гриня не пустил в разум ничего из полученной информации, поэтому сердце его собралось и позволило принять участие в спасении самой лучшей женщины на земле.  

Самой лучшей? – переспросил себя Гриня. А то, – ответил себе. Всё тайное когда-нибудь становится явным... Надо пожить хотя бы ещё чуточку ради этого нового знания. Но жить не получается. И без посторонней помощи уже вряд ли получится...  

Никудышнее здоровье досталось Грине от судьбы. Однако, в критические моменты судьба, словно устыдившись, сама протягивает руку ему, уже висящему над бездонным провалом. Так было много раз. Так было всегда. И где же ты на сей раз, судьба?..  

Как раз напротив валуна остановился автобус.  

- Девочки налево, мальчики направо...– серьёзный бас.  

- Вот так всегда! Сами девочек налево посылают, а потом возмущаются! – легкомысленное сопрано.  

- Ха-ха-ха, – сказал себе Гриня, – как смешно.  

2  

«Пусть смеются надо мной гордецы...»  

Августин Аврелий  

Долго и тоненько звенит вода, наливаясь из колонки во флягу, а потом по-птичьи разговаривает на ходу тележка: «ти-и-и!» – вверх до восторженного визга, «щёлк-щёлк...» – мстительно приземляя песенку покосившегося обода. И так все семьсот метров, на каждом: «ти-и-и! щёлк-щёлк...», и четырнадцать раз туда и обратно. Устанешь от любой музыки, даже соловьиной. Свет июльского утра неотвратимо теряет очарование, накапливает многоадресное раздражение с каждой новой ходкой по узкой, до полной разбитости заезженной тропинке, словно прорисованной на холмистой местности непрофессиональным художником: чересчур прихотлива её линия и выведена слишком старательно...  

Вторая половина ежеутренних работ по водоснабжению не становится легче, но постепенно добавляет энтузиазма, потому что в её необозримости всё яснее просматривается окончание трудов, хотя и медленно, но вызревает перемена в настроении, и буквально на последнем издыхании Адели невидимые скрипучие механизмы переменят декорации. Умытая росой трава подрастает прямо под взглядом. Тополя надо лбами холмов уже отпушились, и потемневший, отяжелевший от росы и пыли пух не мешает дыханию, он разнесён ветром повсюду и прибит к земле дождями. Жалкие его остатки сбились в серые бесформенные комки и мало-помалу втаптываются в неблагодатную почву тропинки, обросшей по закраинам нежнейшей гусиной травкой. Эта нежнейшая, однако, не уступает грубой силе водовозов и громадам лопухов и крапивы, тоже постоянно возобновляющих атаки на спорную территорию.  

- Какие примеры для подражания! – Адель вдруг остановила тележку в горестном восхищении, – Уж вы-то... Уж эти-то чужому семени, даже тополиному или кленовому, особо живучим – лишь бы зацепиться за землю, уж эти-то никому у кормушки места не дадут! «Возьмёмся за руки, друзья...» – Адель возвысила голос до пафоса, – ... И никого в свой круг не пустим... – заключила она мрачно, – Помочь может только влиятельный покровитель или, например, везение, что значительно реже, но бывает, и за примерами далеко ходить не надо... Видимо, правда, что все премудрости людские – плагиат... – Адель рассуждать не перестала, но покатила тележку дальше – за доказательствами.  

Тропинка дважды ответвляется от основного течения. Первый рукав – двенадцать шагов в горку – приводит к слегка очищенному пятачку земли, наскоро оконтуренному пластинами перевёрнутого дёрна. Когда-то поплевались детишки черёмуховыми косточками, а нынче поднялась щедро облиственная поросль у стены соседского сарая. Ради будущего благоуханного дерева и были выкопаны поблизости все наиболее рьяные репейники... (И корни их перекручены на мясорубке, и сок отжат, и с маслом подсолнечным сварен... Адель это не ест, это для волос полезно.)  

- Хоть вода, добытая с таким трудом, становится дороже золота, необходимо помочь родной полудикой культуре... Жасмин да сирень не более заслужили. Цветы у них, конечно, поизящнее, без такого сора, но зато и ягод не дают... Пейте, черёмушки, пейте... Прямо из колонки... Обжигает, наверное, крепче кипятка? А и не предусмотрены для вас нежности, вы, чай, не помидоры. Злее расти будете, настоящим примером пробивной способности...  

А второй рукав, уходящий от русла тропинки, – к тонкому, высоко потянувшемуся деревцу. Вот кого любят и холят: лунка широкая, чистая, даже мульчированная...  

- Пей, ягодка, пей, рябинушка... Тут уж явный пример покровительства... Ишь, язык-то у нас как выпендривается! Только и смотри, чтоб в компанию «деревенщиков» не записали...  

Язык, который Адель использует в своих сочинениях, всегда не без выпендрёжа, и, хотя выпендрёж тут из совершенно другого района, русским язык быть не перестал, даже если временами переходил на жаргон. Адель твёрдо убеждена: литература должна впитывать в себя всё, и рядом с жасминным ароматом вполне имеет право навозец пованивать, потому что навозец неженке-жасмину жизненно необходим...  

- А в круг всё равно не пустят. Может быть, даже и не из-за языка вовсе. И может быть – правильно. Впрочем, было. Впустили уже, а толку что? Чуть не задушили насмерть в дружеских объятиях... Не того ты, Адель, поля ягода, чтобы выжить в невыносимых условиях микроскопической войны между лилипутами... Единственное место, где столько дыма без огня, – писательство наше... И наоборот – сколько настоящих творцов бездымным порохом сгорело – неслышно и невидно... И было бы за что воевать! Всё равно теперь никто своих отцов не достоин, тем более – дедов и прадедов... Был когда-то в литературе настоящий живой огонь, и простор, и воля... Всё утеряли, износили, разменяли...  

Разговаривая сама с собой, Адель часто теряла бдительность. Звякнула полупустая фляга, сорвалась с крючка и покатилась с тропинки под уклон. За тележкой глаз да глаз нужен, не держится на ней молочная посудина, потому что вся эта конструкция приспособлена под газовый баллон...  

- Опять стишки сочиняешь... – проворчал сосед, вытаскивая флягу из бурьяна. – Хоть бы почитать дала, что ли.  

- Спасибо, Михал Тихоныч... Почитать, оно, конечно, можно... Но не советую – такая дрянь...  

Тележка заскрипела, удаляясь.  

- Лида! – крикнул сосед вдогонку, – Колёсики надо смазать!  

- Обязательно.  

- Принцесса... – ухмыльнулся он, провожая поэтессу глазами, и сплюнул: – Вырядилась...  

3  

«Здравствуй, Муза! Хочешь финик?  

Или рюмку коньяку?»  

Саша Чёрный  

Поэтессу Лидию Абакумову (а в противоположных по мировоззрению журналах – Адель Аксон), мало интересовало мнение соседа. Даже имея возможность, не стала бы слушать. И не услышав – догадалась. Почувствовала, как стучит в голове кровь... Да уж. Выглядит она среди лопухов и впрямь нелепо: яркие бирюзовые хлопчатобумажные брючки и трикотажная блузка в тон – тропические узоры а ля Гоген, декольте со всех сторон...  

- Да, – пробормотала она, – весело было мне в этом наряде по Домбаю бегать в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году... А колёсики надо смазать. Не только у тележки, а вообще – отсюда...  

В городе теперь тоже не сладко: асфальт плавится, дышать нечем. Купаться, конечно, можно и здесь почти так же, как в Строгино. Даже лучше. А вот пешеходный мост через чистую и тёплую речку вовсе не такой, как тот, что уводит с Пресни на Кутузовский. Здесь почти нет цивилизации. Нет кондиционеров. Мерседесов. Мак-Дональдсов.  

Заскучав по столице до навернувшейся слезы, поэтесса успокоилась тем, что вот эти бирюзовые одежды в Москве сегодня тоже не покатят. А здесь – сойдёт. Не нравится – пусть не смотрят.  

Разлив оставшуюся во фляге воду на обширной, как поляна, клумбе разноцветных маков (за выращивание которых местный участковый не раз пытался бедную поэтессу оштрафовать, несмотря на предъявление ботанического атласа, доказывающего невиновность Адели и безопиумность данного вида), Адель, полюбовавшись на заполненные ёмкости в саду, неизвестно зачем открыла кран и обнаружила, что водопровод, вышедший из строя две недели назад, снова работает. Надо было с утра проверить... Таскалась пять часов подряд туда-сюда под ухмылками милых соседей... Нет, лучше бы и сейчас не проверять!.. Всё настроение сизифовым трудолюбием испорчено. Замечталась опять. Как бы выловить себя из облаков? Ради этой цели даже из столицы со всеми её многообещающими ловушками судьба выкинула. А что толку? Какой бы ещё придумать бредень – с самыми мелкими ячейками, чтоб не выскальзывала из него и не блуждала бы в пустоте понапрасну... Заземлись, Адель, не доверяй так небу...  

Ага. Вот оно.  

Теперь сначала, выуживай по словечку, да осторожнее, не порви паутиночку... Из которой бредень?..  

Теперь не так сначала.  

И ещё не так.  

И ещё разочек.  

Вот!  

Наконец-то.  

Авторучки не пишут.  

Ни одна.  

Так повелось.  

Вот и хорошо.  

Звучит складно. Складывай в голове пока. А потеряешь – туда и дорога.  

Творчество. Творь или тварь.  

Перья – крылами не птиц.  

- Здравствуй, Муза псевдонима, – съехидничала Адель, – хочешь млечного мачку?  

Конечно, Адель Аксон может позволить себе всё, даже манкировать размером: ишь как лихо прохромал амфибрахий меж вальсирующих дактилей! Как там, в самом первом начале?..  

Ближе держусь берегов,  

Небу доверия нет...  

Правильно, это и лишнее, и неправда. Вернее, враньё. У тебя, Аделька, одна надежда – небо. Подумаешь, погуляла с флягой. Это нормально. Почти. По крайней мере, доказывает высокую степень заземлённости. Поэт ли ты, Адель? Нет, конечно. Ты человек, и человек, как все, ненасыщаемый. Ведь для удовлетворения насущных потребностей нужно совсем немного, дружно вспомним Диогена: побольше солнышка да минимум работы для хлеба и зрелищ. А человечество всё гребёт под себя, ВСЁ подряд гребёт, включая никому не нужные таланты. А чтоб было! На чёрный день. И каждым белым днём наматывает по десять километров до колонки и обратно. Безумен человечий мир, даже этот, со следами патриархальности... И скучен-то как! А завопить теперь: «В Москву! В Москву!» – никак нельзя. Не только потому, что просто – нельзя, но и потому, что всё то, что там для нас приготовлено, мы уже исследовали, наследив основательно, и выбросили из своей поклажи, как опять же Диоген выбросил чашку для питья. Здесь, Адель, пардон, Лидия, мы и без неё напьёмся...  

Посмотри, как прозрачен здесь воздух! Он удивительно умеет предъявить самое главное и скрыть незначительное... Твои подопечные маки, утолив жажду, благодарно склоняются в реверансах: балет! Большой Театр! Не нужен... Это всё-таки не декорации, здесь всё живое. Нежнейшие, неуловимейшие переходы из цвета в цвет – акварель так не умеет... И какое небо над цветами раскинулось! Как водное зеркало, но не морское, а озёрное, тёплое, спокойное, безопасное – хочется нырнуть... И так высока эта синь, что человек тоже выше ростом становится, ему хватает пространства все до единой косточки распрямить, как будто и нет давления сверху, есть только зов: наверх! Карабкайся, Адель, карабкайся, если взмыть птицей не получается...  

Есть у каждого свой остров,  

Полный гадов, чудищ, монстров –  

До-минорная строка.  

Но бывает и другая,  

Та, где дворники взбивают  

В грязных лужах облака.  

А это уже приветик Большому Союзу от его «членки», Лидочки Абакумовой – вид с грядки... Значит, ещё стишочек сунем в папку не вошедшего в ковчег, пусть полежит в голове, всё равно на бумагу не рвётся. На бумаге – порвётся... Лидушка куда привередливее Адели: «до-минорная строка», например, из другого, далёкого ряда...  

Одно на двоих запомнить необходимо: и ты, Адель, и ты, Лидия, конечно же, без поэзии – никак. А вот она без вас – преспокойненько. Не стоит выискивать своё в ней значение. Лилипуточки вы обе, как, впрочем, и окружающие вас поэты в бездарнейшее из времён, когда все величины – и большие, и малые – дутые в разной мере. Уж сколько полопалось... Будьте осторожны, смотрите, чтоб не надули...  

А теперь – всерьёз.  

Осмотрись, сориентируйся на местности. И какова же ты среди даже вот этого средней руки великолепия?.. Лилипут?.. Куда там. Переоцениваешь, как обычно. Песчинка, и даже менее... Прочувствуй это! Нет, не прибедняясь, а по-честному... Что, трудновато тебе, Венец Творения?.. То-то же. Правда, она завсегда глаза колет...  

Ну, неужели?! Чувствуешь? Пылинкой? Точно?  

Вот и сочиняй теперь. Восхищайся миром или ужасайся ему, но изумление – обязательно. Мир велик, непонятен и определённо – щедр. Бери, что хочешь, он всё равно не видит ни тебя, ни той малости, которая тебе вдруг от него понадобилась: будь то заплаканный лунный лик на ладони Адели или синдром оставшихся в живых круглой сироты Лидии... И не забудь, что зарифмованные жалобы – это абсолютно бездарная дамскость. Усредняйся! Настоящий поэт – не мужчина. И тем более – не женщина. Это – монстр с того самого острова...  

4  

«Выдохлись знойные сны, скисли июньские вина,  

Трезвый, как ангел, Эрот свой зачехлил инструмент...»  

Михаил Гундарин  

Адель задумалась глубоко и безвыходно, и потому не сразу откликнулась на голос извне. Возвратив себе и окружающему миру первоначальные габариты, то есть уже не чувствуя себя ни пылинкой, ни монстром, она раскрыла объятия человеку слегка бомжеватой наружности. Это приехал Гриня, друг, тоже поэт или около того (не факт – любое утверждение относительно любой степени принадлежности любого человека к поэзии). Впрочем, Гриня не обидчив, как настоящий странник. Вид его болезненно-бледного лица и синеватых на почти прозрачных пальцах ногтей всегда возвращал Адель к волошинской мысли о космическом сиротстве и глобальной бездомности...  

- Тебе не холодно? – спросила Адель, улыбаясь, – Куда опять собрался? На Северный полюс?  

Одет Гриня не по погоде. Тем более, не по сезону. Одежда его всегда казалась сшитой на живую нитку из картофельного мешка. Но зрение всех обманывало. Чёрные джинсы переживут и внуков, и правнуков, даже если будут использоваться по назначению, то есть служить ежедневно и почти круглые сутки. Куртка заношена до цвета застарелой помойки, но тоже крепка необычайно. И, несмотря на весьма хорошую, с правильными пропорциями фигуру, все вещи сидят на нём до странности мешковато. Впрочем, уже через несколько минут общения люди перестают реагировать на внешний вид Грини. Это наверняка случится и на сей раз...  

Он никогда и нигде не появляется просто так. Словно быстроногий Эрмий, вестник богов, Гриня пролетает автостопом любые расстояния за самое короткое время, чтобы присутствовать при свершениях перемен – при стремительных взлётах и бесславных падениях. То ли он хочет к взлетающему прицепиться, то ли падающему помочь, то есть, отзывчив он или просто скучает, – этого до сих пор не понял никто. Адели же падать ниже грядок некуда, поэтому внезапному появлению Грини она даже почти обрадовалась: будут ей новости и столичные, и, может, даже глобальные... И обязательно касающиеся лично Адели... Впрочем, Гриня мог и просто так, по пути заехать, бывать у Адели ему давно нравится, и он не упускает такой возможности... Причём, Гриня не столько говорит о своём к Адели отношении, сколько пускается в доказывающие действия... Но этой истории без предисловия не обойтись.  

Адель не имеет привычки расстраивать окружающих людей по пустякам, и муж её тоже человек спокойный, но однажды они едва не развелись. Правда, повод был того достоин. Не какое-нибудь банальное, плохо замаскированное прелюбодеяние, и даже не замучивший страну бесконечный финансовый кризис (хотя и он виноват отчасти), супругов попытался развести не менее банальный вопрос: кто в доме хозяин...  

Андрей Абакумов обычно не посвящал жену в проблемы, планы, и вообще в дела – даже минимально, а тут как чёрт дёрнул... Правда, и план был рискованный, под удар ставилось семейное благосостояние. Но и на этот раз ни советы, ни помощь, ни тем более участие женщины ни коим образом не предполагались.  

Затевая дело, сразу показавшееся Адели скользким (все дела, которые вершились в то благословляемое разбойными людьми время, были в разной степени скользкими), он уже всё решил сам. Компаньонам Андрея по новому предприятию Адель не особо доверяла. Она, как истый Козерог, сочла нужным проконсультироваться в разных малодоступных местах: поскольку литераторы относятся к людям достаточно публичным, Адели при желании была доступна практически любая информация. Тут она и узнала о тех многочисленных опасностях, избежать встречи с которыми супругам при всём старании не удастся, даже если компаньоны поведут себя прилично. Дело изначально «дохлое», предупредили специалисты, и, чтобы отговорить мужа от затеи, Адель подробно и красочно описала ему беды, готовые на него обрушиться, преувеличив прогнозы специалистов разве что на треть. Но, услыхав в повествовании жены знакомую фантазийную интонацию, Андрей поулыбался, покивал головой и поступил по-своему.  

Как впоследствии оказалось, Адели надо было преувеличить несчастья не на треть, а втрое, потому что были потеряны не только все имевшиеся деньги, но и московская квартира, автомобиль, и даже та несчастная горсточка золотых украшений, что скучала в шкатулке со времён Лидочкиного девичества... Тут ошиблись даже специалисты, да и можно ли учесть факт, давно зарифмованный фольклором: «пришла беда – отворяй ворота»... Вышеперечисленные неудачи нельзя причислять к бедам, их вполне можно было бы пережить... Но неожиданно заболели и умерли родители – один за другим... Впрочем, почему неожиданно? Просто наступил возраст потерь, и этот факт почему-то никто не может предвидеть и учесть...  

У Адели нервы не выдержали. Когда сумма долгов доползла до критической отметки, она сурово выговорила мужу:  

- За пятнадцать лет совместной жизни ты мог бы убедиться, что поэтесса я плохая. Как раз за счёт того, что слишком прозорлива в житейских вопросах. И если кто-то из нас двоих человек творческий, так это ты. Не пора ли тебе прислушаться к моему трезвому уму?  

- Ты женщина, – не раздумывая, ответил Андрей, – и потому не можешь быть умнее меня ни при каком раскладе.  

Ещё не дослушав до конца гневную тираду мужа, Адель почуяла новую беду, самую главную. Андрей обиделся, обиделся весь, каждой своей клеточкой... И это в его родной, единственной семье, вот что получил он вместо понимания и сочувствия... Однако под влиянием настроения Адель отогнала дурные предчувствия. Какая ещё беда?! Развод и новый псевдоним?! Да полно! Просто очередное событие с пока неизвестными последствиями. А вдруг?.. Ведь тоже фольклор: «не было бы счастья, да несчастье помогло»...  

Муж после этого разговора на некоторое время тихо исчез, а сама Адель переехала в опустевший родительский дом, это окрестности областного города В., от Москвы, да, далеконько – всю ночь ехать в дорогом, но не очень-то комфортабельном поезде...  

Вот так Адель проживает в одиночестве уже третий год, закупая муку и сахар мешками и поливая на клумбе мак. Андрей навещает её изредка – занят, пытается выкарабкаться из долгов, и получается это у него не слишком удачно. Впрочем, «Жигули» он уже прикупил – с рук, на квартиру же средства всё ещё копит. И, по мнению Адели, будущее жильё растёт медленнее сталактита. Ну и пусть. В Москву Адель совсем уже не хочет. Даже и не скучает. Почти совсем. За исключением каких-то маленьких, но знаковых мест, вроде пешеходного моста, и незначительных предметов. Например, «Мерседесов» Адели не хватает. А что, она обожает классные автомобили, сама не знает почему. А ещё – хард-рок и Моцарта... Но ехать за этим в Москву... Ждут её там, в столице, как же... Ни Моцарт, ни Меркьюри... Может, хоть кто-нибудь?..  

А кто?!  

Коллеги, с головой ушедшие в разборки – кто же всё-таки круче?, – помогали ей некоторое время, особенно в похоронах, за что Адель Аксон благодарила Международный литературный фонд, а Лидия Абакумова – «Большой» Союз писателей России и Московскую городскую писательскую организацию, и обе поэтессы в одном лице исполнились уверенности, что всю двойственность поэтической личности коллеги сумеют достойно предать земле, когда придёт час, причём многие уже свершили прощальный ритуал, выражаясь фигурально. Разборки кланов если не важнее, то уж поинтереснее любых отдельно сложившихся судеб, потому все уехавшие в провинцию оказываются оторванными от литературной жизни, подменившей собою литературный процесс... Их забывают почти мгновенно, как будто они умерли... Впрочем, умерших пару раз в году всё-таки поминают: в день рождения и в день памяти... Сие Адель наблюдала неоднократно и относительно своей творческой особы иллюзий не питала.  

В отличие от столичного писательства семья Абакумовых вопрос «кто круче» решила почти сразу: она просто сняла его с повестки дня как риторический и некорректный. Но около месяца (а точнее – три с половиной недели) понадобилось Андрею для обдумывания случившегося и нащупывания путей к примирению, Адель же всё это время откровенно и почти самозабвенно депрессировала.  

Вот тогда-то и подоспел к её одиночеству Гриня и прорвал осаду через эту брешь. Он, к тому же, привёз авторские экземпляры двух книжек её стихов – одну, попроще, издала Московская городская писательская организация, а другую, поярче, писательство власть предержащих. Это были последние соболезнующие знаки внимания собратьев по перу. Конечно же, Адель можно понять: первая радость на пепелище жизни и первая ласточка, сулящая весеннее обновление, всем этим явился тогда Гриня, а ещё длилась первая неделя её горького деревенского заточения, первая неделя изгнанничества, первая неделя незаписывания стихов... Словом, атака Грини победоносно завершилась, но странная собственная податливость не столько удивила Адель, сколько привела её в чувство. Так победа Грини обернулась его же поражением на всех фронтах... Однако капитулировать он не собирается. Адель до сих пор не может окончательно восстановить статус-кво в их отношениях. Словосочетание «третий – лишний» Гриня понимать отказывается, по крайней мере, таковым себя не считает. А втолковать ему, что это именно так, Адель способа не находит. Уже втолковывала, не применяя такт... Бесполезно. Поэтесса – эх...  

Теперь же она оторвалась от безрадостных мыслей довольно охотно и раскрыла, как уже было чересчур громко сказано, навстречу странствующему рыцарю свои поэтические объятия. Правда из-за импровизированного письменного стола она так и не встала, вследствие чего полноценных объятий не получилось. И, пока Гриня обцеловывает кончики пальцев радушной хозяйки, необходимо хотя бы из скромности посмотреть по сторонам, ведь читателю должно быть интересно всё, что связано с обустройством писателя в полевых условиях...  

Рабочее место Адели весьма многофункционально. Представьте себе нечто вроде беседки для посиделок. Это вообще-то летняя кухня... Именно здесь производятся все основные заготовки на зиму, обязательность которых москвичам не объяснить. Здесь Аделью (нет, в данном случае – Лидией) самостоятельно сложена печь. Несмотря на явное недоверие соседей к освоению поэтессой по специальным книжкам печного мастерства, в печи загорается «с пол-оборота» и горит потом жарко и ровно. Остальным благоустройством занимался Андрей во времена редких супружеских свиданий. Сначала над печью была сделана крыша из старых досок и слегка побитого шифера, а в следующем году возведены две стены из уже использованной клеёнки. Третья стена – живая. К середине июня вьющаяся фасоль не пропускает ни дождя, ни света, потому в клеёнке над печью было прорезано окно и заклеено прозрачной плёнкой. Отсутствие четвёртой стены – это дверь, широко открытая для всех желающих собак, кошек и кур. В углу, где фасоль цепляется за клеёнку, глубоко вкопаны два толстых берёзовых столба, на них уложена столешница. Это стол в самом широком смысле. Частично – письменный. Не потому частично, что стол плохой. Заготовки стихов и в голове удержатся, а вот заготовки овощей, фруктов и ягод – никак. Основные строки пишутся не здесь и не сейчас. Не сезон, как говорится. Стихотворные времена наступают перед Рождеством и перед Пасхой. Зима... А в доме тепло. Там и стол есть, настоящий письменный, и он не Аделькин, а Лидочкин, тот, за которым она первые свои буквы писала. Именно с этого стола отправляются стихи в ковчеге конверта по старым московским адресам для публикации. Но надо признать, что всё реже видят мир стихи обеих... Так что в неписании не стол виноват. Это судьба... Просто Адель несколько раз выхватывала из стаканчика с писчими принадлежностями то вилку, то чайную ложечку, считала это Знаком свыше и послушно начинала обедать или чаёвничать. К тому же, авторучки, живя на свежем воздухе, поголовно писать отказывались. Так и окрепла привычка ничего здесь не записывать. Большая часть поэтических придумок так и потерялась среди овощетёрок, а Мнемозина в этом селении вообще прописана не была.  

Тем временем кончики пальцев Адели перестали удовлетворять рыцаря. Но Адель не хотела, как и стихов, ни здесь, ни сейчас, ни вообще это. Почему – сама не знает. Феминистка? Вряд ли. Синий чулок? Может быть. Главная причина ей не поддаётся. И только всезнающий автор сможет пояснить недоумевающему читателю, что происходит с его героиней. Причём, не только – что. Но и – почему. Лучше б, конечно, помолчал. Но болтлив, к сожалению. И честен даже по отношению к себе. А уж его лирическая героиня и подавно пусть терпит, куда ей от авторского произвола спрятаться? Некуда. Пусть утешается тем, что автор каждую её боль через себя пропускает...  

Нельзя сказать, что Адель не любит мужские ухаживания. Как настоящая поэтесса, она могла выстроить в уме весь путь своего обольщения, начиная от взгляда в её сторону. Вот чаще всего одним взглядом и довольствовалась. Потому что действенное продолжение не укладывалось в выстроенную схему, избирая путь попроще. Так территория её тела давным-давно стала запретной, а потому подзапущенной. На руки свои она, пардон за каламбур, рукой махнула: уже не спрячешь ни коротко остриженных ногтей, ни «крестьянского» – строго по запястья – загара, ни ободранных сорняками ладошек, ни потрескавшейся от соприкосновения с землёй кожи (ну, не может она работать в перчатках!)... Остальное прятать пока получается. Адель поправила широкую бирюзовую брючину: «Сиди там, бедолажка, не высовывайся. Я-то тебя и такую люблю. А другие наверняка обидят. Хоть ты и правая толчковая, а попробуй – защитись...». После раскорчёвки двух замёрзших в прошлую зиму яблонь вдруг вывалилась на ноге длинная синяя вена, обнявшая голень разлившейся Амазонкой со всеми многочисленными притоками. На эту ногу, как на контурную карту, смотреть глубоко обидно – ни одного названия... А до того случился уже двойной подбородок, съевший чёткость очертаний нижней части лица. Она только по утрам мимоходом полусонно заглядывала в зеркало, потому не сама заметила изменение физиономии – муж подсказал. Сначала хотелось оторвать подбородок вместе с головой, однако – привыкла. Медленно, но верно опадает бюст. Постепенно вырастает тугое, кругленькое брюшко. Все эти приобретения быстро перестали быть предметом для огорчения. «Жри, что дают!» – смеётся Адель, вспомнив услышанное от поварихи ещё в пионерском лагере. Андрей, тоже улыбаясь, соглашается: «А куда теперь денешься?», тем более что давали-то и раньше весьма редко. У его супруги, то есть нашей с вами героини, самый большой талант – отбивать желания... Вот она придвинула к печке скамеечку и занялась приготовлением растопки из бересты и смолистого соснового полена. Занятия своего не оставила, когда зубастый зев мгновенно вспыхнул, не упустив ни дымка мимо. Поставила на огонь чайник и продолжила щипать полено – впрок... Хорошо ещё, например, картошку чистить или другое что-нибудь крошить. Нож в руках вообще не способствует сближению... Останавливает почему-то... Это Адель давно заметила.  

- Хорошо горит, – вздохнул Гриня. – Сразу видно, что дрова сухие. А ты почему до такой степени отсырела? Даже не дымишь...  

- А, – махнула ножом Адель, – мёртвые не потеют. Ты рассказывай пока, рассказывай...  

Гриня задумался о чём-то не слишком, видно, весёлом, и долго молчал. Адель поняла, что он приставать теперь не собирается, и отложила надоевший тесак. Чайник уже вскипел. Когда Адель повернулась с полной кружкой, Гриня неловко сидел на полу у клеёнчатой стены. Его лицо словно только что побелили известью, а совсем посиневшие губы стянула судорога. Адель охнула и обожглась, плеснув на пальцы кипятком. Гриня не употреблял никаких лекарств, кроме водки, это Адель знала, но всё же нашла у себя в аптечке каким-то чудом занесённый туда корвалол, щедро накапала в стакан, заставила выпить и увела в дом...  

Гриню многие не любили. Но уважали все. Потому что с такого рода врождёнными пороками сердца люди не то, что автостопом, метро никогда не пользуются. Гуляют от постели до унитаза. И обратно к телевизору. Гриня молодец, не поддаётся. Вовсю используя льготы по инвалидности, мотается по белу свету, где электричками – бесплатно, где поездом – вполцены, а где-то и вот так – «голосуя» на трассах... А ещё он сочиняет игрушки для бородатых толкиенистов и сам играет в них на всю катушку. Шпажонки – ладно, они хоть лёгкие. Но бывают там и кольчуги, и шлемы, и мечи... Это пудовое железо нести тяжело, а уж махаться в рукопашной... И знающие о серьёзности его болячек, и не знающие, понаблюдав за такой кипучей деятельностью, относятся к нему на равных, без скидок и жалости. А ведь так нечестно...  

Адель, глотая слёзы, сидела около кровати и поглаживала Гриню по голове: волосы тонкие, разлетающиеся пухом, и уже сильно редеют на висках и маковке... Что же такое рядом вот с этим разлившаяся Амазонка на правой толчковой?.. Мелочь, не более...  

А Гриня словно следил за мыслью Адели. Он задержал эту жалеющую руку и притянул её к своим ещё твёрдым и непослушным губам. И слёзы у Адели почему-то сразу высохли.  

Потом они долго лежали рядом: обливающийся холодным потом Гриня и пылающая до ушей румянцем Адель.  

- Тебе нужно поскорее в Москву возвращаться, – сказал, наконец, он. – Быстрее входить во все прежние тусовки.  

- Зачем? – засмеялась Адель, – Я это всё проходила уже. Надоело. Да и зачем?  

- Газеты надо читать, – усмехнулся Гриня, – или радио слушать, если телевизор не любишь. Ты же знаешь, что твою последнюю книгу подали на премию? И знаешь, кто? И знаешь, на какую? И знаешь, кто подсказал?  

- Вот теперь знаю. Спасибо. Толку-то.  

- Много толку. Ты уже в десятке. И среди десятки – в главных претендентах. Сведения, ты меня знаешь, стопроцентные...  

- Да ты что... – Адель лениво накапала себе корвалол в тот же стакан. – Не может быть...  

- Рано радуешься, – поиздевался Гриня. – Премия всего одна. Конкурентов ты знаешь в лицо и со спины – нехилые ребята. Тем более – мужики. И ещё тем более – постоянно в струе. А ты, глупая, совсем не тусуешься, целку, извини, из себя строишь. Шансов у тебя поэтому мало, весовые категории разные. Это я не о литературе, а об имени как таковом. Какое там у тебя имя! Зарылась в землю по самые уши... Так что придётся бороться, и всеми средствами.  

- Не будем бороться.  

- Будем.  

- Зачем берёшь на себя так много? Не унесёшь ведь с таким-то здоровьем. Спасибо, конечно, но зачем тебе это всё нужно, не понимаю...  

- Как это – зачем? Суммочка – ой-ёй-ёй. Рассчитываю на проценты, хотя бы пяток, за то, что я тебя пропиарю. Мне этих денег на год хватит. По рукам?  

Адель поперхнулась корвалолом:  

- У нас тут в деревне есть хозяйственный магазин...  

- Ну и что?  

- Куплю тебе закаточную машинку в подарок – губу обратно скатывать... На меня не рассчитывай. Я никуда не поеду.  

- Поедешь.  

5  

«Через село лежал большак,  

Клубилась пыль, не оседая...»  

Сергей Филатов  

Сидя за чаем у клеёнчатой стены, Гриня упрямо продолжал уговаривать всё более мрачнеющую Адель:  

- Я сюда ехал со знакомыми байкерами. Они все к морю, но ради меня крючочек сделали. На обратном пути тебя заберут, если хочешь.  

- Ого, крючочек... Двести километров...  

- Да им какая разница. Им вообще ехать – в кайф, всё равно – куда. Предпочитают туда, где ещё не катались. Они ещё здесь, наверное, в речке купаются.  

Гриня вскарабкался по шаткой лесенке к чердаку и крикнул сверху:  

- Да, они здесь! Хочешь посмотреть?  

Адель тоже поднялась наверх, оглядела знакомые дали и, если бы Гриня не поддержал – упала бы.  

- Слазь... – выдохнула она и так осторожно спустилась вниз, словно вдруг ослепла – и руки, и ноги повиновались только конкретным приказам: отцепись, правая, перехвати перекладину, опускайся, левая нога... Всё это для того, чтобы не потерять застывшую в глазах картинку: мотоциклисты, расположившиеся на её любимой поляне, окружённой ивами, где омуток в излучине речки тёмен, как горе горькое, и луговая герань синеет так густо, что кажется видимой даже отсюда, из-под крыши, через расстояние в полтора километра...  

- Пойдём туда, – еле выговорила она, продолжая тяжёлый спуск.  

- Почему бы нет? – принял её в объятия Гриня, – Конечно, пойдём. – Но из объятий не выпускал.  

Адель ожесточённо высвободилась и сразу же припустила прямой дорогой: вниз по крутому склону, долгий пологий подъём и снова резко вниз по извивам тропинки, к воде, где, наконец, догнал её Гриня. Адель не остановилась. Так и выбежали из прибрежных кустов на поляну – ладошка в ладошке, как настоящие влюблённые в поисках укромного уголка на земном шаре. Внешнее сходство с влюблёнными было эфемерным и кратким. Адель сначала схватилась за голову, потом взнесла руки в жесте, достойном лучших образцов актёрского мастерства античной трагедии. Потом упала, спрятавшись в высокой траве, и разрыдалась: полянка была обесчещена...  

А насильники-байкеры уже зачехлялись в проклёпанные «косухи» и краги с шипами. Двое с рёвом гоняли прямо по голубым цветам, брызгая податливой приречной землёй. Один из их, живописно татуированный, в бандане с оскаленными мёртвыми головами и торчащими из-под неё пыльными рыжими кудряшками взрыл почву вокруг плачущей поэтессы и ловко выпрыгнул, чуть не на полном ходу покинув высокое, замысловато изогнутое седло.  

- Не понял... – протянул он, как видно, любимое словцо, приподнимая за подбородок лицо Адели, и, вдруг подмигнув, спросил: – Пиво будешь?  

Адель отрицательно качнула головой и снова уткнулась в колени.  

Байкер не отстал:  

- Чего ревёшь?  

Тут Адель действительно заревела громче мотоцикла:  

- Зачем же вы по цветам – колёсами? Живодёры...  

Байкер опешил:  

- А что, это ты их тут посадила?.. – и засмеялся: – Да ты сумасшедшая! Да ты не понимаешь!.. Ну, она сказала! – он воздел руки с экспрессией, не снившейся античности: – Совсем не въезжает! – и снова начал тормошить Адель: – Подруга, да ты пойми! Трава – она и в Африке трава! Другая вырастет! А тут! Это же родной «Харлей-Дэвидсон»! Классика! Это же – МАШИНА! С больших букв!!! – простирая ладони ко всё ещё ревущему под своим всадником агрегату, и правда дьявольски привлекательному, восхищённо говорил он. – Разве ты в своей деревне такую красоту увидишь? Смотри сейчас, дурёха! Будешь внукам рассказывать!  

А мотоцикл вспахивал поверхность поляны, оставляя чёрные кровавые рубцы на самом сердце Адели, и разделить восхищение байкера она никак не могла. Тем не менее, картина «Байкеры на привале» помимо негодования будила и любопытство, завораживала неприкрытой, редкостной даже в наши лихие времена разрушительной мощью...  

Адель любила автомобили, разбиралась она и в мотоциклах, потому не преминула съязвить:  

- Но у тебя же не «Харлей», а хоть и тоже чоппер, но происхождения неизвестного, почему же ты себе позволяешь...  

- Точно, чоппер, как ты догадалась? И вовсе не обыкновенный. Классный чоппер, сам собирал... Пока что самый лучший из чопперов, какие я видел... Хорошо идёт. С «Харлеем», ясно, не сравнить, ну кто же с ним сравнится. Вон, Гриню спроси, он скажет, он всю дорогу с Натахой ехал... Она, кстати, спрашивала, куда ты подевался... – заложил примолкшего спутника Адели словоохотливый байкер, – Нет, как ты догадалась? Ну, что чоппер?  

- Ну что я, слепая? Вон, втулка вперёд... Как ты сказал?! Сейчас на «Харлее» – женщина?! По живой поляне?!  

- Нет, ну, ты вааще... Гринписка... Байк понимаешь, а на «Харлей» не запала... Вот Натаха – да. Она у нас крутая... А братишка у неё ещё круче... Ничего, мы тебе объясним... Маркел. – вдруг решил представиться владелец самодельного чоппера.  

- Адель. Другая система ценностей.  

- Вот и хорошо, – чистосердечно обрадовался он. – Ну, ты пиво-то будешь? Пошли к нашим, познакомлю... А зря... Классное пиво... Среди байкеров кого только не встретишь, даже доктор наук один есть... Но не у нас... А с нами зато просто доктор катается, хороший нейрохирург, чуть не лучший в Москве... Тоже фанат. Кого только нет! Писатели, музыканты, артисты – полно. Может, будешь пиво?  

- Бэкс! – Адель во всю накопившуюся злобу пнула банку, попавшую под ноги. Не полегчало.  

- Нет, – заверил её Маркел, – у нас сегодня «Миллер» в основном. Наше любимое.  

- А мне плевать... – изящно развела руками Адель, чуть было в реверанс не впала. – Я не пью.  

- А мы что – пьём?! – удивился Маркел, – Это ж пиво! – и он поддел острым носком сапога другую банку: – «Миллер»!  

- Бэкс! – нашла третью банку Адель.  

- «Гиннес», – поправил её байкер с добрыми, как у Айболита, глазами.  

«Наверное, тот самый нейрохирург», – подумала Адель, но книксен всё-таки состряпала:  

- А мне плевать на это, сударь.  

Байкер пожал плечами, продолжая зашнуровывание высоких армейских ботинок до странности выверенными, точными движениями, с неослабным вниманием, словно он боялся сделать ботинку больно.  

«А вот банки из-под пива разбрасывает!» – мстительно подумала Адель и отвернулась, чтобы не поверить ненароком внешней гармоничности самого симпатичного из присутствующих исчадий...  

- Её надо обкатать, – сказал глистообразный субъект. – Есть желающие?  

Он сидел, прислонившись к иве, а руки его блуждали под майкой у явно несовершеннолетней лысой девчушки. «Лучше бы морду ему побрила!» – подумала Адель. Девчушку ни манипуляции под её майкой, ни появление посторонних зрителей нимало не беспокоили. Она потягивала пиво и глядела в небо, устроившись на коленях неопрятного байкера. Даже его внимание к Адели не изъяло девушку из этого созерцательного состояния.  

- Это моя знакомая, Адель, – торопливо сообщил Маркел. – Со мной будет кататься. А это – тот самый доктор, нейрохирург, что я тебе говорил...  

- Вот этот вот – нейро... С вами кататься?! Ну, ты дал... Не слишком ли я для вас пестровата? – удивление Адели прорвалось вместе со злом. – А чёрное мне не к лицу.  

Худощавый оставил лысую девчонку в покое и ещё внимательнее рассмотрел Адель, словно через увеличительное стекло, прямо-таки анатомически.  

- Гонишь! – уверенно заявил он, закончив осмотр. – Чёрное тебе будет в кайф! В характер! Колись, гонишь?..  

- Что-то я вас, сударь, не понимаю. – Сарказм Адели всё крепчал, а компания ухмылялась всё откровеннее, всё более открыто, будто старой, доброй шутке. – Вы вообще-то по-русски говорите?  

Байкеры с готовностью выматерились кто во что горазд, то есть каждый своим собственным матом, но смысл получился общим и примерно такой: что ж, Маркелова подруга – ничего, смелая, независимая, в компанию примем, даже если будет сопротивляться.  

Чуть в стороне Гриня что-то втолковывал так и не покинувшей харлеево седло Натахе. Она улыбалась и кивала головой.  

- Посмотрим, – ответила Адель байкерам. – До свидания, варвары. – И пошла домой.  

- Ну, как ты себя ведёшь! – задыхаясь от бега, укорил её Гриня, – Совсем отвязанная... Увезут – ищи ветра в поле. Какое тебе до них дело, зачем полезла? Они раскрепощены более чем ты можешь себе представить. А может и надо пустить тебя по рукам, пока ещё не поздно. Поэтесса, бляха-муха... Совсем жизни не знаешь...  

Адель остановилась и повторила некоторую часть услышанного от байкеров, но смысл получился другой: продолжай кататься, Гриня, со своей живодёркой, и нечего строить из себя сутенёра, ты мне больше никогда в жизни на глаза не показывайся, я тебя, Гриня, знать не хочу теперь, понял?!  

6  

«И пришёл в столицу нашу я в печали шумных дней,  

Что не сеет и не пашет, тешит сказками людей...»  

Михаил Шелехов  

Четыре голоса одновременно:  

- Гриня!  

- Приветствую!  

- Присаживайся сюда!  

- Молодец, что пришёл!  

- Всем здрассте! Спасибо. – Это за моментально придвинутый от соседнего столика массивный, с высокой спинкой стул. – Ну, как вы тут?  

Снова четыре голоса:  

- Издеваешься?!  

- Давай, сам рассказывай!  

- Как на духу: что там наша Лидушка?  

- Тебе пивка? Или водочки?  

- Всего побольше, – ответил Гриня одному из них. – На самом деле, я голодный, как волк, с дороги прямо. У неё был. Сначала по бутерброду, ладно?  

Присутствующие переглянулись. Один из них, Яков, «крутые парни ходят в чёрном!», павлиньей походкой направился к буфету. Борщ – двадцать рублей, салат – пятнадцать, пять бутербродов по шесть, кружка пива, большая рюмка водки... Но сегодня Гриня того стоил. Визави Якова, почти юноша с красиво задумчивым лицом, кивнул ему и понимающе, и одобряюще, и почти обещающе (может, впоследствии разделит траты?)... А Гриня немедленно приступил к угощению. Яков со своим купидонистым Славиком подождут, они давно с Гриней знакомы и, поскольку особой дружбы не водили, то и противоречия в отношениях практически не возникали. Третьего человека, довольно известного поэта, Гриня хорошо знал в лицо, даже многие стихи, читанные в подобных застольях, время от времени почему-то вспоминались. А вот имя его Гриня к своему стыду никак запомнить не мог, хотя и запоминал несколько раз специально. Что-то там не так, в этом имени... Ну, по крайней мере, он тоже не до такой степени новостей жаждет, чтобы не дать человеку спокойно поесть. Зато четвёртый... Огромный, мощный, он благодаря полувековому возрасту стесняться и хитрить научен соответственно, но не в каждом случае считает это нужным... Можно сказать, случаи, когда он хитрил или стеснялся, вообще сошли на нет: мэтр всё же...  

Стукнув кулачищем так, что бутерброды подпрыгнули, и белорыбица с одного перелегла на пластинку куриного рулета другого, он во всю нехилую мощь лёгких вопросил:  

- Сколько можно жрать?! Давай, рассказывай!  

- Ну, дядя Петя... – умоляюще промямлил Гриня заполненным ртом.  

- Не ори на меня! – ещё более зычно возопил тот. – Где она, наша голубка? Что ты с ней натворил?  

Гриня подавился, закашлялся. Яков и Ярослав понимающе переглянулись и с двух сторон дружно стукнули Гриню по спине. Помогло.  

- Ешь, – мило улыбнулся Ярослав. – Пётр Николаевич, немножко терпения, пожалуйста...  

Но Гриня, накрыв недоеденную капусту надкусанным бутербродом, потянул к себе кружку пива и, хлебнув, отдышавшись и снова хлебнув, начал:  

- Короче, она была в своей деревне...  

- А ты где был?! – снова загремел Пётр Николаевич.  

- Слушай, Петь, прекрати уже, – с брезгливой гримасой процедил «чёрный павлин». – Сколько можно?  

- Попрошу на меня не орать!!! Ладно, ладно, молчу.  

- Я заезжал к ней, да. Думал погостить, тем более что в город она и не собиралась. Ну, тут муж приехал, я автостопом рванул к морю. Остальное только с чужих слов. То ли он заснул за рулём... Короче, почти ничего не знаю. На ровном месте – машина всмятку, сам – сразу насмерть, ну и ей тоже досталось... Ну, что: ушиб мозга, гематома под черепушкой, два ребра сломано, ещё сантиметр – без глаза бы осталась, стеклом порезало – семь швов на фейсе... Удивительно, что жива...  

- Это мы и без тебя знаем! – рявкнул, опять не сдержавшись, Пётр Николаевич. – Ты вот объясни, откуда там взялись мотоциклисты? Кто они такие?  

- Ну, да. Следователь спрашивал у неё. Она говорит – просто проехали мимо, ни при чём вообще.  

- А по следам, говорят, не просто... – проронил Яков, глядя по-птичьи холодно и зорко.  

- Честно, ничего не могу сказать. Меня другое беспокоит, то, что ещё изменить возможно... Ушиб мозга, это я вам скажу... Она галлюцинирует. О муже странные вещи рассказывает. Свекровь, говорит, приходила к ней прямо в палату, принесла ей персик (ну, любит Адель персики – знаете?) и плакать о муже не велела. Я, говорит, сына у тебя забираю, не могу там без него, нужен. Я проверил: косточка от персика совсем свежая, а их ей никто не давал, ни посетители, ни больные, никто. Чушь какая-то. Я сначала подозревал, что кто-то помогает ей болеть... А тут ещё вот какая мистика... – Гриня полез в карман куртки, но не в тот, обшарил остальные и взялся за холщовую, с верёвочными завязками, как у сельского подпаска, сумку, откуда и появилась записная книжка, больше похожая на разбухшую больничную карточку восьмидесятипятилетнего старца. – Вот, смотрите. Мать умерла девятого октября. Авария случилась девятого июля.  

- Ну, и что?..  

-Так ведь ровно девять месяцев. Можно предположить, что Адельку собственная свекровь разбила. Примета такая: если через девять месяцев дети за родителями уходят...  

В приметы писатели верят... Все принялись считать до девяти. На пальцах. Получалось по-разному, но громко.  

- Кто кого опять обрюхатил? – то и дело спрашивали знакомые из зала.  

Ответа, естественно, никто не дождался...  

Убедил всю компанию известный поэт, окончивший когда-то университет по физике:  

- Теперь мистикой и физика, и математика умылись. Параллельные миры – вполне объективная реальность... Да девять там месяцев, девять! Сколько можно считать, литераторы!.. Я его тут с ней видел раза два. Правда, поговорить не довелось. Хороший был мужик, это сразу видно. Компьютерщик, да? Выпьем. Пусть земля ему пухом...  

- Во-о-от, – пробасил Пётр Николаевич. – Сразу видно старую гвардию. Выпьем! Царство ему небесное... Как звали-то?  

Гриня промолчал, морщась от поспешно выпитой водки. Ярослав и Яков пожали плечами и звонко стукнули рюмку о рюмку.  

- А вот чокаться-то... Ну, ладно... Царство ему небесное... – приготовился, наконец, и Пётр Николаевич.  

- Рабу Божьему Андрею. – На этот раз присовокупил Гриня, ему сегодня как никогда охотно подливали.  

- Значит, переживает моя Лидушка, – подышав с полминуты в ладонь, шумно вздохнул Пётр Николаевич. – И как не переживать, голубушка ты моя...  

- Ну, уж и твоя... – снова прищурился Яков, будто смеясь.  

«Ну, уж и не твоя!» – ухмыльнулся Гриня, дохрустывая капусту и уже размешивая сметану в борще.  

- Наша, общая... – протянул Пётр Николаевич. – Никому бы такое не простилось: Адель... Аксон... Тьфу! Мой журнал псевдонимы в расчёт не берёт. Она у нас была и будет Лидушкой Абакумовой.  

- А по-моему, псевдоним звучит более классно, – заметил Ярослав.  

- Да не жидовка же она! – заорал Пётр Николаевич.  

- Аксон – слово греческое, – наполняя металлом гордую форму своей осанки, отчеканил Яков. – Ось, значит. А в медицине – что-то нервное. Я проверял. Адель – вообще имя французское.  

- А звучит по-жидовски! – возразил Пётр Николаевич. – Ну, ладно, спорить не буду. Подруга она хорошая. Добрая, умная. Талантливая! Кому достанется – это как раз вопро-о-ос...  

- Ещё и богатенькая теперь, – тихонько хихикнул Ярослав.  

- Вот такому же, не дай-то Бог, и достанется, – недовольно зыркнул на Ярослава известный поэт, бывший физик. – Есть такая информация.  

Гриня похолодел. Значит, и про это разнюхали. Хоть бы не связали появление певца у Адели с интересами бывшей его компании, тогда Натаха будет по уши в неприятностях... Господи, пронеси, пусть тут и заблудятся, Господи, Господи...  

- Да и я зна-а-аю... – насупился Пётр Николаевич. – Рок-звезда эта паршивая? Я уже и намекнул... – Он достал из огромной, в хозяина, будто кирпичами набитой сумки свежий номер журнала «Наша словесность». – Сейчас найдём... Во-о-от. Полюбуйтесь.  

Сидящие склонились над портретом Адели, которая удивлённо, даже с некоторым испугом улыбалась громадному цветку в своих ладонях.  

- Надо же, какая роза. Как сгусток крови, – сказал Гриня. – Или как сердце перевёрнутое... Я этого снимка у неё не видел.  

- А у неё его и нет... – захохотал Пётр Николаевич. – У меня архив не просто большой – необъятный! Это фото двадцатилетней давности. Видите, почти не изменилась... Она тогда встречалась с этим... как его?.. ну, лыжник-то был знаменитый... Потом вспомню. Эх, надо было и его фотографию рядом с этим... – Он щёлкнул пальцами по снимку внизу страницы.  

Нижний маленький снимок никем не был замечен, все взгляды притягивала красавица-роза на первом плане, а затем – широко раскрытые светофорно-зелёные глаза Адели... Теперь же опытный, можно сказать – тёртый народ ахнул. Рок-певец, разряженный под байкера, спокойно глядел из седла мотоцикла.  

- Это же «Харлей», – заметил Ярослав. – Круто... Где вы его подловили?  

- Это не я. Лидушку – да. Я когда-то любил её фотографировать, целую папку нащёлкал. Есть снимки ещё более ранние, она там совсем юная. Первое выступление на литературной студии у нас... Я её заметил, я!  

- Могли бы такую рекламную кампанию не разворачивать, если бы знали, что бой-френд у неё не из бедных... Да, кстати. Может – не у неё?.. А у вас тут прямой намёк... Тогда уж впредь молчите, а то заладили: дерьмократы, жёлтая пресса... Но, по крайней мере, в моей газете непроверенных сплетен не бывает... – Яков даже слегка улыбался, когда доставал из висящего на спинке стула чёрного пакета несколько экземпляров «Литературного обозревателя». – Согласитесь же, наконец, что на сей раз наша премия не по стихам дана, а по-человечески.  

- А кто спорит? – спросил Ярослав. – По-мужски поступили. Женщина мужа потеряла, сама теперь неизвестно какая из больницы выйдет. А всерьёз ли этот парень у неё – это, как Пётр Николаевич выражается, ещё вопро-о-ос...  

Яков посмотрел на Ярослава без всякого выражения, и тот мгновенно стёр улыбку с лица. Яков же продолжил свою тему:  

- В нашем Союзе, как видите, вовсе не монстры. Не только своим, но и чужим отламываем кусочек в случае необходимости. Печатали её стихи тоже больше мы, чем вы... Так вот... И снова у нас все всё правильно поняли. Ну, не кипятись, – Яков жестом остановил приготовившегося заорать Петра Николаевича. – Согласен с тем, что ты скажешь: продажные все у нас, и евреев много. А у вас евреев мало, и всё равно продажные все. Вот и вся разница. Нас же с тобой она не рассорит, правда?  

- Коне-е-ечно... С тобой-то – нет... Но лучше вообще не заводить разговор про это. А то – вдруг...  

- Вот и не будем...  

7  

«Так случилось – мужчины ушли...»  

Владимир Высоцкий  

Гриня неторопливо потягивал пиво и молчал. Ха-ха: – «Не будем...» Эта тема у них незакрываема... Теперь ему торопиться некуда... Надо поразмыслить, пока дают, чтобы не путаться в дальнейших показаниях. Они подозревают у Адели роман... Пусть. Это даже хорошо. Опять же, Натаху спрятать... Если прознают, что ситуация далека от сантиментов, что роман этот всего лишь сестру спасает, будет такой скандал... Страшно подумать... А вдруг прознали уже, журналюги чёртовы, и теперь ехидную картину гонят... Доказательства выуживают... Для сомнений почва вполне удобрена... Он ведь младше Адели лет на пятнадцать, это для неё бесповоротно, все знают. Что Грине кажется самым странным среди всех совпадений, случающихся вокруг, рок-звезда – один из немногочисленных поклонников музы Аделиной... То, что он, будучи в В. на гастролях, откуда Адель перевозить в Москву врачи не разрешили, навестил её в больнице, завалил цветами и фруктами – это нормально. Даже необходимо. Странно, что потом прилетал ещё дважды, урывая буквально часы между концертами в разных городах, вот это настораживает. Вёл себя корректно, Гриня присутствовал. А вдруг не дважды?.. Гринино сердце потяжелело, забилось с надсадой.  

- Расскажи, как теперь море? – попросил Ярослав.  

- Как и прежде – двадцать процентов мочи... – рассеянно ответил Гриня. – Народу уйма, тоже как и прежде. А всё плохо живём... Цены – убийственные, выше, чем здесь, представь...  

Да нет, куда там. Сосунок ведь. И Адель теперь, мягко говоря, не в лучшем виде. Значит, из-за Натахи, не более. Может, потому и поклонником стихов заделался... Э-э, нет. Со стихами – ещё до происшествия разговор был... Гриня вспомнил единственную до болезни Адели встречу со знаменитостью, она произошла благодаря Натахиной рассеянности и процентов восемьдесят этой пятиминутной беседы бывший байкер посвятил Адели и её строкам. Ну и вкус! – подумал тогда Гриня. Какие там стихи... Нет, неплохие, конечно. Каждая строка, как говорят хохлы, «зроблена», но темперамент перехлёстывает стремление писать классически-твёрдо и гладко. Меры нет. Эклектики чересчур. И постоянные наезды на человечество: и это ей не так, и то – не эдак. И все претензии на космическую философию в самых простых примерах пробуксовывают... Особо претензия на истину в последней инстанции... Диктат, давление интеллектом на читателя... Гриня задумался и вдруг заметил, что за столиком уже не сплетничают, а слушают певучие строки из до боли знакомой книжицы.  

Толпой у одра каждый день собираю товарищей,  

Меня забывающих ныне, и прежде, и впредь, –  

Страдать обо мне, никогда ни о ком не страдающей,  

Познавшей мираж воплощенья созвучия «смерть».  

Все вздохнули.  

- Как чувствовала, что с ней случится... – прокомментировал Ярослав.  

- Поэт – всегда пророк. Символисты это особо подчёркивали. И ещё до них многие, даже Пушкин, – заметил бывший физик.  

- А вот ошиблась же насчёт товарищей! – загорячился Пётр Николаевич. – Никто её не забыл! Наоборот!  

- Именно так она это и оценит теперь, – сказал Гриня. – Но в ваших словах не вся правда, сами знаете. Премии очень часто дают одному, чтобы не дать другому. Всю политику этого процесса ей, может, и не понять пока. Она наверняка примет вашу точку зрения, как самый лёгкий ответ на вопрос, и обидится. И будет не права. Да и никто, никогда, ни в чём не прав... – Гриню потянуло на философию.  

- Вот ещё одно нашёл, – перебил его Ярослав. – Тоже, наверно, своему мужу адресовала, Царство ему Небесное. – Он одним быстрым движением перекрестился и так же тягуче прочёл следующее стихотворение.  

И мимо город – мирно, мерно.  

Укрылись маревом дома,  

Кому – очаг, кому – тюрьма,  

И не уплыть, что характерно,  

И не уплыть...  

- Это её сибирские впечатления, причём тут муж... – заметил Гриня.  

- А может, и не зря за неё боролись... – задумался бывший физик, – Конечно, не отнять наносного, дамского, и в то же время даже в этой тоске – и чистота, и лад, и ум...  

- Ну, нет! – огорчённо покачал головой Пётр Николаевич. – Хоть я и люблю её, Лавруша, но стихи у неё всегда были – дрянь... Будь проще, говорил я ей, и люди к тебе потянутся. Не понимаю я там ни черта, честное слово. Намешано всего – каша, ложкой не провернёшь. То ли дело – Есенин, Рубцов...  

- Ну, насчёт Есенина и Рубцова, положим, я не соглашусь...  

Известный поэт Лавр Кирьяков (Гриня вспомнил, наконец, как его зовут) считал, что имеет право произнести под сурдинку застолья подобную крамолу...  

- Космос можно наблюдать и в одноклеточных организмах, да ещё какой космос! – продолжил он. – Процессы одинаковы. Величины разные. И вот ещё – время! Оно у каждого своё. И только единицы в состоянии почувствовать всю реку, из бесчисленных миллиардов ручейков собранную. В этом стихотворении есть всё: и пространство, и время. А ещё много маленького и родного... Запах, вкус, цвет... Когда щенка забирают у суки, хозяева обязательно дают его новым владельцам клочок общей подстилки, чтобы не скучал маленький... Да... «Кому – очаг, кому – тюрьма, и не уплыть...» – вот он, запах родного застенка... Хорошо! Плохо только то, что водочка, похоже, кончилась.  

- Может, на Поварскую? – оглянувшись по сторонам, спросил Пётр Николаевич.  

- Придётся, – вздохнул Лавр. – И, чтоб второй раз не бегать... Пять – много, две – мало... Берём три. Нет, пожалуй, четыре.  

- Правильно. Берём три. Одна уже есть, значит, хватит, – распорядился Пётр Николаевич, вынимая из сумки «кристалловскую» поллитровку. – А сбегает пусть Славик, как самый шустрый.  

Ярослав послушно поднялся и принял от Лавра деньги.  

В глазах Якова разлилось бледно-серое пламя.  

- Наливай, – сказал он, – А Славке потом, штрафную...  

- Может, ещё по бутерброду? – спросил Гриня.  

- Когда ты уже нажрёсся?! – загремел Пётр Николаевич, и Гриня сдался.  

Впрочем, парочка домашних бутербродов с докторской колбасой в необъятной сумке Петра Николаевича завалялась.  

- Это закусь, – предупредил он. – Только занюхать.  

Когда купидончик Слава вернулся из магазина, пили уже по четвёртому разу. Яков хмелел, и его обычная язвительность быстро превращалась в злость. Лавр от выпитого только трезвел – действительно, старая гвардия. Ну, а чтобы свалить Петра Николаевича, понадобилась бы слегка неполная цистерна алкоголя – великан... Гриня пока держался, но вместе с тем чувствовалось, насколько он устал...  

Вопросы, бесконечные и въедливые, всё больше напоминают допрос:  

- Ведь ты там был во время аварии?  

- Нет.  

- Значит, заика соврал? Зачем ему это было надо?  

- Не знаю.  

Хотел было встать и уйти, но почему-то не смоглось. Кто такой этот заика, кто? Гриня мучительно перебирал всех своих знакомых заик, и все они ни коим образом... И вдруг память выплеснула узкое, нервное лицо с подрагивающими губами... Тик у него, что ли?.. Кто это?..  

- А тебя этот следователь из В., что ж, не тронул?  

Точно. Следователь из В. ...  

Значит, не нравятся вам выводы, сделанные следствием, журналистское расследование затеяли... Заманили. Напоили. Допрос устроили. А вот фиг вам.  

Гриня твёрдо решил молчать. И почему-то немедленно начал рассказывать. Всё, как было. Сам себя не в состоянии унять. Потом он плакал, а друзья-собутыльники оставили его в покое.  

- Теперь они легко ещё три премии с него срубят! – всё более злясь, заявил Яков.  

- Ну-ну, не жалей о том хорошем и добром, что ты в своей жизни совершил, – прищурился Лавр, – не так уж и много ты успел...  

- Что ты хочешь этим сказать? – вскипел Яков.  

- Уже сказал, что хотел. Не суди по себе. Если этот звёздный мальчик поможет ей встать на ноги, это же хорошо. А деньги – что?.. Их всегда мало. И не такой она человек, чтобы с него за потерю мужа взыскивать... Вишь, чего выбрала... – Лавр кивнул на опущенную голову Грини. – Она скорее своё отдаст. Баба-то – русская... О, вот и анекдотец в тему... Английская леди, французская мадам и русская Манька с любовниками...  

- Как Манька хахалю мужеву шапку подарила? Не надо, все знают... – поморщился Пётр Николаевич.  

- Ну, тогда я пошёл.  

Знаменитый поэт Лавр Кирьяков любил уходить эффектно.  

- Ну, и иди на х... – проводил его уже абсолютно пьяный Яков.  

- Я-то пойду хоть на х..., и там буду поэтом, а ты как был бездарностью, так и в п... ею останешься. Банкиру ж... лизать – это, конечно, большой талант нужен. Но не завидую. Сначала напиши хоть что-то стоящее.  

- А вот и устные рецензии пошли! – засмеялись в зале.  

Ярослав заботливо сложил вещи Якова в пакет, извинился перед оставшимися и повёл друга домой. Причём, тот почти не упирался и даже несколько подобрел.  

- Какой дуэт... а? – гыгыкнул в ладонь и Пётр Николаевич. – Похоже на садо-мазо... – Опустил глаза на всё еще всхлипывающего в пьяном полусне Гриню и посерьёзнел: – Бедняжка Лидушка... Вот это чудовище ей точно не унести... Пора и нам. Вставай, дружище.  

- Посадите меня в поезд... На метро... – сумел попросить Гриня.  

- Я тебя сейчас в поезд «Москва-Владивосток» посажу... – проворчал Пётр Николаевич, но Гриню до метро проводил.  

И хорошо, потому что вряд ли бы он смог в одиночку живым пересечь Садовое кольцо. Поток автомобилей ревёт по Кудринской невыразимо долго, а ждать Грине невмоготу, и неоднократно порывался он на проезжую часть. Пётр Николаевич, умница, зажал его под мышкой едва живого, почти бездыханного... Отдохнуть бы, выспаться, выгнать из организма проклятую отраву, но домой Гриня даже не заехал: сразу за Кольцевую и – автостоп на Воронеж...  

8  

«И стыдно не быть бесстыдным...»  

Августин Аврелий  

- Так я не понял, ты кого из них трахаешь, байкершу или поэтессу? – переспросил словоохотливый Серёга, – Или обеих?  

- Трахаешь – слишком крутой глагол для наших отношений... – помялся Гриня, – Хотя, наверно, да, трахаю... Обеих... Можно так сказать... И в то же самое время не так всё это. Ведь это не главное... более того... ведь это такая малость в отношениях вообще... У меня с ними просто дружба, иногда переходящая в секс. Во термин – сексуальная дружба! Сам придумал! Но, кроме шуток, Натаха – это же подшефная, ученица, можно сказать... По Играм. А Игры – это святое... Обижать никого нельзя. И обманывать. К тому же, у неё заслон – дай Бог всякому, зароют, если что... Ну, она-то по малости лет не всё понимает. Ей кажется, что она – как все. А это совсем не так... Да с нею и не только поэтому сложно... Очень самобытная девочка...  

- Ну, ты мужик! Никогда бы не подумал, с первого взгляда. И не раскисай, ты что?! Чего переживать-то? Бабы – они на то и существуют, чтобы их трахать. Хоть какие они золотые. А как начнёшь принимать всерьёз их проблемы – пиши пропало, это мужик на финише... А тут, как я понял, ты просто боишься. Ну, кто не рискует, тот не пьёт шампанское... Чем рисковее, тем интереснее... А что же с поэтессой?  

- Поэтесса в больнице. Чуть не погибла. И виноват в этом я. Я думал, что сексуальная дружба – это не просто нормально, а вообще классная вещь, передовая, можно сказать, сексуальной революции... Теперь понимаю, что это не просто нехорошо, непорядочно, безнравственно, но иногда и преступно...  

- Что, аборт неудачный?  

- Ты что! Она ... Короче, они с мужем ехали в «Жигулях»...  

- Ага, у неё и муж имеется...  

- Был. Короче, разбились они. Он – насмерть. А она в больнице.  

- Во как. Ну, а ты-то тут причём?  

- Я там был. С Натахой на «Харлее». Короче, она догадалась. Про Натаху. И оскорбилась, потому что... только что, пару часов назад, мы с ней... Ну, ты понимаешь.  

- А муж?  

- Да, это точно... Приехал бы он на четверть часа пораньше... Жив был бы. А вот я бы, наверное, не был. И это был бы правильный расклад.  

- Да ну, выдумываешь. Стыдно тебе что ли, я не понял, что чужую жену трахнул? А годиков тебе, малыш, сколько?  

- Не поверишь – раньше я такого наоборот не знал. Старею, наверное. О душе задумываюсь.  

- Да брось! При хороших бабах не постареешь. Не надо брать в голову лишнего, вот и всё.  

- И почему мне так плохо сегодня, Господи?!  

- Водка палёная попалась, – понимающе кивнул водитель, – это теперь сплошь и рядом. Хочешь, остановимся, поблюёшь? А то, не дай Бог, прям здесь укачает... Меня ж хозяин уроет за эту тачку... Эй, ты меня слышишь? Во, бля, влип... Эй, Гришаня, ты чего, ну-ка дыши! Дыши, тебе говорят! Пошли, пошли на воздух, давай на бочок, захлебнёшься ещё, не хватало... Давай, полежи, отдохни, потом голоснёшь кого-нить, здесь это просто... А мне некогда, шеф ждёт... Да чего, ладно, не извиняйся, я же понимаю. Бывает. С каждым может случиться. Давай, не болей.  

Так Гриня остался один на обочине жизни, которая шуршала и шуршала крепкими шинами неподалёку. И снова никакого ощущения реальности. Стеклянные, обжигающие острыми осколками зайчики в глазах. В бешеной круговерти они медленно, очень медленно собираются в одно целое. И снова это белое пятно – «Жигулёнок», солнечным зайчиком играющий на тёмно-сером полотне асфальта... С боку на бок и ещё с боку на бок, теперь через голову, ещё через голову... Гриня обязательно докрутил бы самое страшное кино своей жизни в обратную сторону, но тут вспомнил, как всегда не вовремя, что внутри этого солнечного зайчика – Адель. И в голове у него разорвалась граната.  

...Девчонки пристроились неподалёку. Гриня услышал весёлое журчание и испугался: не заметят. Хотел сказать что-нибудь вроде: зачем вы, девочки, репутацию странствующего рыцаря подмочили, но горло пропустило только: ё-о-о-о....  

- И-и-и-и! – многоголосие визга вплелось в этот его хрипящий рык.  

Сначала была какофония.  

Потом симфония.  

И, наконец, музыка сфер.  

ИЛИ САМАЯ «УЖАСНАЯ» НОЧЬ.  

.  

.  

Спать хочется всегда. Даже во сне позевывается и клонит прилечь. Но в сновидениях особо не разоспишься. Время в них скомкано, события не связаны. И следствия чаще предваряют причины, чем наоборот.  

Устав от бессмысленности происходящего, начинаешь мечтать о гармонии и задумываться о пробуждении. Но, чтобы проснуться, необходимо до себя достучаться. Вопишь благим матом, а получается беззвучный шепот. Это редко, но помогает. А чаще протискиваешься, как спелеолог, в результате страстного порыва из одного пласта сонной яви в другой. И еще неизвестно, какой из них ближе к поверхности.  

Некоторые утверждают, что просыпались полностью, и плетут небылицы, как там все устроено. Причем каждый на свой лад. Очевидно, они обретались в неведомых, но явно полусонных средах и, может быть, видели блики света. Но не более, иначе их россказни не носили бы столь противоречивый характер.  

Но тоска по истине непреходяща. Даже второстепенному, едва проявленному соучастнику снобдений понятно, что истинная реальность существует. Иначе откуда берутся сны?  

Попытки проснуться доводят до исступления, и в психиатрии впору вводить диагноз «Мания просыпающегося».  

Спишь, бывало, в собственной постели, и вдруг в горло вцепляется мелкая пушистая тварь и душит с остервенением. Наглая такая, ловкая. Откуда взялась – непонятно. Да и не до зоологических изысков – в живых бы остаться. После судорожной борьбы, с криками и слезами жалости к себе, просыпаешься мокрым от испарины с ощущением, что на тебе пахали сутки напролет. Придерживаясь трясущимися руками за стенку, бодро тащишься на кухню попить водички и перекурить наваждение. Но в коридоре тебя рывком переворачивает вверх ногами и штопором ввинчивает в линолеум. Ясное дело, не до перекура – надо срочно продолжать просыпаться. А голова тем временем успела просверлить межэтажную перегородку и оживленно сплетничает с соседкой. Ноги же завились в лоснящуюся косичку.  

Семь потов сойдет, пока до сигарет доползешь.  

Следующая попытка пробуждения заносит в снежную пустыню, где под низким серым небом метет пронизывающая поземка. Знакомый пейзаж – это же из «Попытки к бегству» Стругацких. В гостях у братьев кошмар задерживается основательно, и холод пробирает до костей не метафорически, а буквально. В тулупе, что ли, укладываться? И каким образом из этой струганины выбираться? А если головой в снег? Нырки иногда помогают.  

Ура – будильник взревел! Башка чугунная, как с похмелья, настоящий бодун. Утренний туалет, яичница, кофе и первая, изумительная сигарета. Похоже, приключения кончились. Выходишь из квартиры, привычно забиваешь гвоздями дверь и вызываешь лифт. Он открывается, а в кабине красотка со страусиными ногами и накрашенными ушками. Вот тебе и проснулся. Все по новой…  

И так за утро три-четыре раза побреешься, пока до службы доберешься.  

Но и в конторе ощущение сюра не оставляет. Разговоры вокруг странные, в курилке вместо обычного сапога спирта по кругу гуляет медный таз с импортным вермутом. Может, день рождения у кого? Да нет, вроде. И траву в коридоре уборщица не подстригла. Одуванчики облетают, и парашютисты липнут к задним ногам. Но разбираться некогда – работа не ждет. Ночная бестолковщина оставила ощущение свинцовой тяжести в холке. Поспать бы, притулившись к забору. Но начальник вызывает и заявляет, что я сегодня под первым номером иду в третьем заезде. Поэтому несусь в кузницу на перековку.  

Стоп-стоп – это же бред сивой кобылы. С какой стати я в лошади угодил? Ладно бы слоном. Но таскать на себе полуспившегося дурнопахнущегося карлика? – Дудки! Сейчас я отсюда как проснусь! Короткий мощный разбег – и стенку головой, знай наших! Очухиваюсь рядом с диваном. Шишка на лбу намечается выдающаяся. Это я о гантель. В морозилке, кажется, лед оставался. Смотрюсь в зеркало: главное – рожки целы. А то пригонят на пастбище с обломанным рогом, так овцы засмеют.  

Баран я – ведь сплю еще!  

Помню, в прошлом году несколько лет тянул цепку сторожевым псом в Академии наук. Драл всех подряд, надеясь, что пристрелят. Так наоборот жирные куски бросали и даже сук по вечерам приводили. Улизнуть удалось чудом – залез под припаркованный физиком-ядерщиком танк, и меня всмятку разбудило.  

Есть верный способ проснуться – надо расслабиться и постараться получить удовольствие. Чужого удовлетворения снотворцы долго не переносят. Что-то у них перестает сходиться. Но про этот метод всегда почему-то забываешь. Как я только про него в ипостаси пианиста вспомнил? Ведь за роялем особо не расслабишься. И зал сегодня сложный. Сидят одни козлы, и все на нервах. А хлюст с ехидной рожей норовит в глаз угодить тухлым яйцом. Скотина! В оркестровой яме караси икру мечут с упоением и на мои импровизации ноль внимания. Спать-то как хочется. Залезу-ка я на пюпитр, устроюсь поудобнее и… Нет, переворачивают, по два-три листа одним махом. Оригинальная манера игры: здесь спим, тут не спим – не спим, здесь опять спим. Но хватит вертеться – вперед на барабаны! Отбарабань-ка меня, добрый барабанщик. Красотища! Хотя я предпочитаю сауну, но и в русской бане есть свои прелести. Эти веники, эти велосипедные цепи… Что может быть полезнее хорошей велосипедной цепи? Она проберет те6я до каждой жилки, до последней косточки. Потом чувствуешь себя заново родившимся.  

О, снова будильник. Судя по мотивчику, третий по счету. Приятель рассказывал, что проснулся однажды на семнадцатом, да и то не был уверен. Я тоже на спор не подпишусь. Хотя места знакомые. Здесь, надеюсь, от меня хоть что-то зависит. Вот сейчас позвоню в соломенный колокольчик, и в форточку влетит щебечущая чашечка горячей чачи.  

Впрочем, шучу. Но шутка с утра, две в обед и три за ужином гарантируют отличный урожай мандаринов в березовых чащах по Малой Грузинской. Шутки шутками, а дело нешуточное. С одной стороны, спать хочется сильно, а, с другой, проснуться никак не получается. Замкнутый круг какой-то. И кручусь я в нем белкой, не помню сколько. И с каждым кругом все больнее за бездарно прокрученное.  

О логичности и адекватности вспоминается с трудом. Неведомые силы тасуют меня, размазанного по личностям и временам. Старая колода истрёпана и перемешивается причудливо. Верх валета – низ шестерки. Или низ дамы – верх джокера. И все расклады приходится выносить на собственной шкуре. Прав был Маяковский, вопрошая:  

                         А вы ноктюрн сыграть могли бы  

                         На флейте водосточной рыбы?  

Играли-с! И «на флейте», и «рыбы». И ноктюрн, и цыганочку с выходом. И гоп со смыком. Ухватишь скрипку за балалай и давай шмычком смыгать, пока не заблестит. Если я кому и напакостил, то не по злобе, не из-за корысти. Сколько меня за прошлые грехи снить-то? Я вам конкретно… Нет-нет, меня сегодня доили. Да, два раза. Три коньяка и банку томатного сока. Воблой? Давайте позднее – я не в форме. Гнет меня, ломает всего. Вот остекленею слегка, кристаллизуюсь малость, тогда и бегите за пивом.  

А, кстати, снотворец не пробегал? Увидите – передайте ему в морду. Хотя не обязательно – куда придется, туда и передайте. Но обязательно. И в морду, от всех нас.  

Видели ли Вы когда-нибудь, любовь коней? Нет!? О, Вы многое потеряли! Это величественное, необычайное, захватывающее зрелище! Действо! Театр!  

Представьте. Лето. Утренняя зорька. Роса на изумрудной траве. Роса на крупах коней. Народившееся светило окрашивает пейзаж в пастельные тона, а коням придает фантастические оттенки небывалых мастей. Шкура гнедой кобылы, в лучах Авроры, загорается багряно-золотистым огнем, а иссиня-черная спина вороного скакуна отливает перламутром!  

Вот, молодая игривая лошадка беспечно резвиться на бескрайнем лугу, и рыжая грива плещется в такт её упругим прыжкам… сколь изящна и легка её поступь! А сколько благородства в её влажных глазах, сколько едва сдерживаемой, затаенной радости! Она царственно встряхивает своей чудной головой и наполняет прохладу утра призывным: «И-и-и-го-го-го!» Жалко, у меня не получается передать эти звуки…  

И вот, вдалеке, как будто из той розовой полосы на восточном горизонте, появляется он. Высокий, широкогрудый, статный, черный, как крыло ворона, жеребец! Бурей летит он к своей подруге, откликаясь на зов громким и сильным ржанием! Вот он, разгоряченный стремительным бегом и предвкушением желанной встречи, уже рядом с ней. Сколько в нём нерастраченной энергии! Какой избыток силы в его крепком и быстром теле! А сколько достоинства и гордости в каждом повороте головы!  

Они некоторое время стоят морда к морде, нос к носу. И дыхание одного смешивается с дыханием другого. Ноздри легко шевелятся, ловя аромат, который пьянит обеих! Он нежно кусает её за холку и она, будто испугавшись этого, бросается прочь!  

О, эта игра!.. Это высокое искусство! Поэзия, пир чувств! Сколько красоты, любви и грации в их движениях. Кони пускаются во всю свою прыть по бесконечному лугу, отдаваясь бешеной скачке и наслаждаясь ею. Наслаждаясь тем, что они свободны, тем, что они несутся совсем рядом – голова к голове! Всё быстрее и быстрее! Сказка! Мечта!  

С обеих валит пар, когда они останавливаются. И здесь начинается таинство…  

Но, сколь невинны и чисты их помыслы, сколь естественны их желания, незамутненные ни единой каплей стыда!  

Распалившаяся кобылка нетерпеливо перебирает тонкими ногами, прядет ушами, жаждет, ждет того момента, когда этот прекрасный красавец-жеребец овладеет ею! И он, ретивый, уже сгорает от страсти! Страсть переполняет его и горячими, яростными струями вырывается через раздувающиеся ноздри! Комья земли летят из-под копыт! Конь величественно поднимается на дыбы и опускается на огненный круп своей невесты…  

Я, любуясь этими божественными созданиями, лицезря их любовь, тоже прихожу в дикое возбуждение! И, гонимый жгучим вожделеньем, устремляюсь куда глаза глядят… Конечно же, к себе домой… В свою нору… К своей жене…И там, насыщаю плоть, но, так, наспех. Без игр и ржания, без пастельных тонов и всякого изящества. А в глазах супруги нет никакого благородства и ничего затаенного. В лучшем случае – усталость… Да и я не чистокровный молодой рысак, а всего-навсего, пожилой Хорёк…  

Но, все равно, мечтаю... о кобыле!  

«Одно из самых главных событий Николина дня – выгон лошадей в поле… В этот день, парни в первый раз едут в ночное и на лугах, при свете костров, справляют свой нехитрый пир: привозится водка, закуска, жарится неизменная яишница, а после заката солнца появляются и девки. Надзора со стороны старших не полагается, и молодежь на полной свободе водит хороводы, поет песни и пляшет до утренней зари». Круглый год. Русский земледельческий календарь. М.: 1991. С. 191.  

Скажи мне, Господи, где Ты нашел такого мужчину? Ответь, Боже, почему Ты послал его именно мне? О, благодарю Тебя, Господи! Велика сила Твоя и благи помыслы Твои!  

Увидев его впервые, я чуть не лишилась чувств, и с тех самых пор, нет мне покоя! Я плачу от горя, когда его нет, и от радости, когда он рядом! Боже, я вся трепещу, даже если только думаю о нём! С ним, лишь только с ним, я вкушаю из полной чаши любви! И за всю жизнь не осушить мне этой чаши! Только бы не уронить ни одной драгоценной капли, только бы не расплескать!  

О, мой ласковый и нежный! О, мой внимательный и заботливый! Ты никогда не приходишь с пустыми руками: хотя бы горсть орехов или яблоков, но принесешь своей возлюбленной! И поцелуями прогонишь все горести и печали! Никто не понимает меня так, как ты! Ну, может быть, ещё Ты, Господи!..  

О, как сладки слова его, когда он говорит со мной! Я таю, слыша его мягкий, бархатный голос! У меня кружится голова, когда я смотрю ему в глаза! О, глаза! Проницательные и мудрые, добрые и печальные. А там, в самой глубине, горит жаркий огонь! Мне кажется – это любовь ко мне! Ведь, правда, милый? Ты же любишь меня, твою серну, твою газель, твою голубку!?  

О, песня души моей! Мой господин и повелитель! Я твоя бумага, папирус твой и пергамент! Пиши на мне свои загадочные знаки! Ты для меня альфа и омега, начало и конец… Твоя шея, как столп Давидов…Боже, что я говорю, Господи…  

Господи, как он красив, как он ангельски красив! Ничего в мире нет более прекрасного, чем его лицо, прекраснее, чем его руки! Весь ты прекрасен, возлюбленный мой!  

Господи, знаешь ли Ты, каков он в любви? Конечно, знаешь! О, это чудо! Я растворяюсь в наслаждении, как во рту растворяется леденец! Я дышу им, как целительным воздухом гор! Ласки его не знают границ, а фантазия не ведает пределов! То он могучий лев, а я – слабая лань, добыча свирепого хищника. Я бьюсь исступленно под ним и умираю в агонии, чтобы снова воскреснуть от одного его слова, и снова умереть… То он, кроткий агнец, а я – голодная тигрица с пылающим взором, готовая растерзать в куски робкого ягненка. То я добрая мать, ласкаю своё дитя и даю ему мёд и молоко груди моей… То мы – две лианы, обвиваем друг друга тугими кольцами… Или – две снежинки, кружимся в забытьи, соединив уста. Кружимся, чтобы упасть на тёплую ладонь Любви и растаять на ней, и слиться в единую, светлую и чистую, каплю нескончаемой неги… Так не хочется покидать его крепких объятий! Объятий, в которых страсть заставляет меня вновь и вновь предаваться безумству, где нет места разуму, памяти или… совести!  

Да, я грешна пред Тобою, Господи! Я не чту седьмой заповеди Твоей! Ибо сладки плоды запретных яблонь Твоих! Душа моя принадлежит тебе, Господи, чресла мои – мужу, но сердце – ему, моему герою, моему рыцарю! И пусть, тело мое Ты дал во владение мужу моему, но я втайне радуюсь, когда его похищает он, возлюбленный мой!  

Я не ропщу на то, что по воле Твоей, о Господи, муж мой – пустая, серая душонка! И не жду тепла и ласки от этого грубого животного, этого самца, что любит смотреть на похотливые игрища других и совсем не любит свою жену! Я не ропщу на это, Господи! Так и Ты не гневайся на меня…  

Да уж, в бабах-то я кой чего смыслю! Всяких видал и знавал – и толстеньких, и тоненьких, и беленьких, и смугленьких, и блондинок, и брунеток! Всяких!  

От то, был у меня амор с двумя сестричками-белочками. От то были девки, экие афродитки – крепкозады, да грудасты… а до энтого дела охочи – страх! Еле управлялся с имя! Ей бог, я, здоровый мужик – с ног валился! Неделю держался, опосля сбёг! И с той поры, чтоб с двумя зараз, ни-ни… ан нет, вру, было было у меня две подружки, но те – возрасту разного. Что помладьше, ей много-то и ненадо… Во… а со старшой-то мы всю ноченьку кувыркаемся, и так и эдак, и как бог на душу положит! Ну, прям, что твоя камасутра, ети её!  

А вобще-то, много баб перебрал. Много… А чего, увидишь какую венерку гладкую да справную – чугунок кипит, да крышка поднимается, того и гляди – сплывёт!..  

Да. Вот так. А что? Надо и расслабленье организьму давать! Ты думаешь, эт ерунда – деревья валить? За день намаешься – будь здоров! А вечерком забредешь к какой-нибудь киприде – и хорошо! Да, эт тебе не порнуха какая! Вот сосед у меня, тот дюже до порнухи охочь! Даже меня надысь вытащил смотреть, как здоровенный лошак обихаживал тощую клячёнку! Тьфу, срамота! Да и то сказать, какая польза-то от энтих картинок? Так, расстройство одно… вот с хорошей бабой, да под бутылочку винца – эт другой коленкор! Эт я уважаю! Это – мужицка забава, не порнуха какая! А сосед-то, так, мозгляк! Ему токмо и пялиться на других… Хотя, жинка у него ничего, справная. Токмо – дура! Я к ней иной раз захаживаю – орехов её принесу или яблоков. А она от меня без ума вовсе, и ноги рогаткой! А что – бобёр я ишо крепкий, дело своё, мужицкое знаю, чего ишо надо?..  

Так что, поверь, брат, в бабах-то я разбираюсь…  

Муравьишка любил муравейник, неосознанно, но до самозабвения. Хотя мур, как он ласково называл свой дом про себя, и являлся безобразной кучей, сложенной под березой из всякой дряни. Отсюда ему впервые открылся весь этот прекрасный и яростный мир. Куда бы ни забрасывала его служба, будь то куриное море или осиная малина, голубиная слободка или земляничный край, он с нежностью вспоминал родной мур.  

Детство прошло в темной, тесной дыре. Зато там было тепло и сухо. Мурик лежал в яйце и протекал через предыдущие воплощения. А их накопилось не мало. Украшением, несомненно, являлась бытность скарабеем. За прошедшие тысячелетия детали и подробности потускнели, но осталось ощущение собственной божественности и непреходящий привкус навоза. И зародыш с брезгливой гримасой горделиво распрямлял в оболочке крохотное тельце.  

Суета обыденности рядового муровца постепенно стирала из памяти эзотерические воспоминания. Круг серых буден замыкался на нескольких повторяющихся ситуациях. Рейды на границы троп, облавы на чужаков, глубокая разведка территорий неизведанных запахов, борьба за зоны влияния с рыжими ублюдками из-под дуба. Суровое, но достойное существование не оставляло времени на поиски смысла жизни. Обязанности были вбиты глубоко и накрепко, а право дано одно – исполнять их. Взамен муравьи имели счастье единения, по-своему справедливого распределения пищи и самочек и не страдали комплексом неполноценности. Даже не годный к службе инвалид имел право не умирать с голоду, а при желании подработать пастухом тлей. Ползающие рядом интенданты и строители тоже казались ублаготворенными.  

Установленный свыше порядок претворялся ежесекундно неукоснительной службой того же мурика, готового отдать и не раз отдававшего за него жизнь. Да его и не спрашивали. Брали и снова давали, как бы напрокат, взаймы.  

Однажды, преследуя обнаглевшую гусеницу, уничтожавшую тлиные пастбища, мурик очутился на самом краю березового листка. Порыв ветра сорвал листок с ветки и поднял над лесом. Струхнувший было, мурик пришел в себя и, вцепившись всеми лапками, посмотрел вниз. Открывшийся вид поразил воздухоплавателя. Покачиваясь на восходящем потоке, он начал обретать память, доселе не открывавшуюся ему. А, может быть, это была память ветра? Или солнышка, клонившегося к закату? Кто знает. Мур представлялся теперь просто кучей дерьма, чем он и был на самом деле. Друзья-сослуживцы – безмозглыми исполнительными убийцами, работяги – биороботами с примитивными программами. Мурик не знал таких слов, но уже чувствовал и прозревал их.  

Его несло и кружило, а затем опустило на воду и волной вынесло на стремнину. Здесь охотилась стайка молодых судачков. Один, совсем глупый, с размаху проглотил листок вместе с муриком. Необычная смерть перевернула все его будущее.  

Закон гласит, что в следующем воплощении ты возрождаешься в облике пожравшего тебя.  

Начинался новый круг бытия. Мурик лежал в икринке. Неподалеку шевелилась ужасная гадина с выпученными глазами и огромной пастью. Она, облизываясь, поглядывала в его сторону. Хорошо, что икрёнок не ведал законов. Поэтому он мог наслаждаться каждым мигом, в котором видел, слышал или вообще как-либо ощущал.  

Тварь плавно подплывала к икре, как вдруг на нее опустилась длань Божья и выдернула из воды.  

Несомненно, чудесное спасение от бездарной гибели еще до рождения было доброй приметой, залогом значительных событий, ожидавших его в непривычной судьбе.  

И икрёнок-муровец сладко забылся в терпеливом ожидании.  

- Макароны... иваси... майонез!.. масло... молоко... молоко... молоко...  

Разложив приобретенные продукты на столе, Альбина устало, но с заметным удовлетворением рассмотрела этот «изобильный» натюрморт. Вспомнила о записульке, лежащей на тумбочке трюмо и, снимая на ходу плащ, берет и шарф, вернулась в прихожую.  

- Ну и рожа у тебя... – беззлобно заметила отражению в зеркале, привычно разглаживая кончиками пальцев утолки глаз: – Опять какая-то бяка выскочила...  

Появилась необходимость заняться «бякой» на подбородке вплотную. Потянувшись за лосьоном, снова увидела записку, но теперь стало совсем не до неё, поскольку желание нанести питательное молочко для увядающей кожи ело поедом.  

Ругая себя за хроническое нежелание заняться собой, Альбина пошла умываться в ванную, оставив послание супруга «на потом». Оно вряд ли любовное. Скорее, предупреждение о предстоящей ночной работе. Наконец, густо смазав лицо и шею, она взяла записку, села за кухонный стол и, отпивая молоко из пакета, принялась расшифровывать Сережины иероглифы, изо всех сил стараясь не улыбаться. Не зря учителя в школе принимали его почерк за издевательство. Каракули мужа напомнили ей другую записку, самую первую. Тогда Аля после долгих мучительных усилий решилась подойти к Сергею:  

- Пожалуйста, изложи устно, – попросила она, – не могу прочесть, даже любопытство не помогает.  

Она, признаться, слукавила, потому что содержание угадала до того, как развернула этот листок из альбома... Но до сих пор никакого содержания Сергей устно не изложил, оставаясь для жены загадкой: даже суммы его заработной платы не были ей известны, а уж времяпрепровождение – тем более. И до сих пор смысл написанного мужем Аля скорее угадывала, чем читала: «Поехал за продукцией... куда-то... буду поздно».  

- Все ясно, ясно, ясно... – мурлыча, она расставила пакеты, банки и свёртки в холодильнике, – как бы не погасло...  

Музыкально-поэтический изыск прервался телефонным звонком.  

- Ау! Я здесь, – пропела она в трубку голосом известной певицы Иммы Сумак, используя, насколько возможно, полярные регистры.  

- Альбина? Привет тебе от Виталия. А Сергея можно?  

- Нет его. И будет поздно.  

Ох, как она не любит этого Виталика. Наглые циничные глаза, постоянно слюнявый рот, как будто все время желающий сплюнуть...  

- Утконос беременный твой супруг! Так ему и передай! – мокрая пасть вулканом изрыгает гадкие словосочетания, сквозь которые Альбина с трудом уловила смысл: – Когда же я теперь домой попаду?!  

- А какое отношение у Сергея к твоему дому?  

- Да так, никакое...  

- Нет, сказал «а», говори и «б».  

- Это можно. Вплоть до «ё». Я могу с любой буквы, не так ли?  

Да уж! Недавно, будучи в состоянии «на бровях», он пытался приударить за Альбиной и весьма откровенно выразил неудовольствие по поводу её целомудрия.  

- Где я смог бы его найти?  

- Тебе лучше знать. Он что, ключи взял у тебя?  

- Догадливы, сеньора, ну просто чересчур. А ещё дама.  

Альбина, как нарисованного, увидела Виталика: лицо плохо воспитанного подростка, который только что подглядывал за своими родителями, теперь всеми черточками хихикает о каком-то постыдном знании.  

- Ближе к делу. Зачем ему ключи от чужой квартиры?  

- Я, видишь ли, развёлся...  

- Неудивительно. От души её поздравляю.  

- ... и сдал твоему кооператору одну комнату под склад. Чтобы не мучился. Теперь из черемушкинских лавок товар ежевечерне переезжает ко мне, что существенно поближе. Ему хлопот меньше, и я доволен: всегда под рукой друг, который при деньгах.  

- И что же?  

- А то, что он сегодня должен был сделать вторые ключи, а эти вернуть мне. Но не вернул.  

- Ступай домой. Он, вероятно, там.  

- А если нет? Такой конец отмахать, чтобы лбом в двери постучаться? Ишь, как на улице распога-а-адилось...  

- Где вы договорилась встретиться?  

- У меня в конторе.  

- Тогда жди. Может, побольше делишек обстряпаешь.  

- Юрист – не пожарник, по ночам обычно дома спит. Хотя не без исключения... Уже восьмой час, сколько можно ждать?  

- Восьмой?! О-о-о! Мне пора за дитём. Потом перезвоню, через часик.  

Наскоро вытерев лоснящуюся от крема мордочку, Аля выбежала за дверь с плащом и сумкой под мышкой. Движения рассчитаны до автоматизма: вызвать лифт, надеть и застегнуть плащ, в опускающемся уже лифте завязать «хитрым» узлом шарфик...  

... По улице упруго шагает моложавая, элегантная мадам – мадмуазель? – под ядовитого цвета зонтом.  

«Она, она...зелёная была...»  

Мурлыканье уютно устроилось внутри, его не заглушить даже монотонному хлюпанью дождя.  

И всё-таки этот стряпчий темнит...  

- Алик, стой! Не торопись на красный светофор!  

- Ой, сколько зим! Шурик! Куда идешь, нарядная? И как жизнь?  

- Жизнь как всегда. А иду в филармонию. Начало в двадцать. Хочешь?  

- А дите куда?  

- Маме позвони.  

- Неудобно. В другой раз как-нибудь. Спасибо.  

- Не за что пока. А где твой?..  

- Работает.  

- Красивая у него работа.  

- Конечно.  

- Блондинка, наверное.  

- Ты о чем?!  

- Молоденькая и худенькая, не то, что мы с тобой.  

- Не выдумывай!  

- Шуток не понимаешь.  

- Слушай, я опаздываю в сад. Не теряйся, звони, ладно?  

- Ладно, ладно. Завтра позвоню, расскажу о концерте.  

- Кто с кем играет?  

- Наши с чехом. Дирижер импортный.  

- Ну, пока. Буду ждать восхищенного звонка. – Чмок.  

- Жди. – Чмок.  

Пробежав два квартала, Альбина случайно увидела в длинной витрине магазина знакомое отражение под зелёным зонтом.  

«Неужели я?! О боже! Квашня! Растрёпа!»  

Телефон-автомат на углу. Исправный!!!  

- Мамочка, здравствуй, дорогая. Ты, случайно, не можешь...  

- Могу. У тебя всё в порядке?  

- Конечно! Вот, билет в филармонию достала. На восемь. Такая была битва! Дирижер приехал заграничный.  

- Ну, уж и битва... Иди-иди, не беспокойся. В кои-то веки надумала и вырвалась. Запасай положительные эмоции.  

- Ой, ну спасибо! Ну, ты прелесть!  

- Иди, опоздаешь. Да и я тоже. В штанах не ходи, не вздумай!  

- Что ты, что ты... Как можно...  

Теперь домой, домой, домой...  

Вдруг он уже приехал?! Уж я заставлю его объяснить намёки разных стряпчих и филармонисток. Отныне буду жёстко его контролировать. Прямо с сегодняшнего дня...  

Ку-ку!  

Нету никого.  

Виталику позвонить?.. Пусть ещё что-нибудь расскажет. Вытяну из него главные улики… Часик кончился… Можно звонить.  

Нет! Это всё неправда! Все завидуют нашему счастью…  

Повяжу пока. Осталось чуть-чуть, полрукавчика. Довяжу – и позвоню.  

По-моему, великоват... Нет, ничего…  

Лучше вообще не обращать на эти бреди внимания.  

Но информация к размышлению всё-таки есть... Вот вернётся, а я буду с ним холодна. Намучаю, сам себя выдаст.  

Последний ряд…  

«А Германа всё нет…»  

Ох, и дурочка. Это же явная провокация. Он ра-бо-та-ет! Вот явится, а для него свитер готов. Обрадуется, наверное. Впрочем, когда это он откровенно радовался?  

Буду сшивать. До готовности. Остаётся отутюжить…  

Блеск…  

Александра, Александра…  

Ты не Шура, ты… Кассандра…  

Готово.  

Два часа. Уже два часа ночи!!!  

В конторе почти сразу же сняли трубку.  

– Алло? Ты ещё там? Не спи, замёрзнешь. Диктуй адрес. Я съезжу за твоими ключами. Да, и привезу в контору. Не до утра. Ты-то чего разволновался?.. На тачке мигом обернусь. Записываю... А это как найти? Рисую... Ну, пока.  

Частник попался симпатичный, с разговорами не пристаёт…  

- Зачем, если не секрет, среди ночи в незнакомую местность? Поди, мужа вытаскивать?  

Сглазила. Но кивнула.  

- А надо?  

- Может, и правда, не надо.  

- Поедем лучше ко мне кофе пить.  

- Я подумаю, – затосковала Альбина.  

- Ну, думай. Ты какую музыку предпочитаешь?  

- Хорошую. Хард-рок…  

- Я тоже хорошую. Вот послушай.  

«Матушка, матушка, что во поле пыльно?..»  

- Да это же фольклор какой-то!  

- Ты не возмущайся... Это Бичевская вообще-то... Слушай лучше.  

«Сударыня-матушка, что во поле пыльно?..»  

- Знаете что, лучше довести начатое до конца, а потом видно будет, кофе захочется или цианистого калию... Поедемте на Черёмушки…  

- Мы туда и едем. Я, кстати, тоже там живу.  

«Дитятко, милое, тебя благословляю…»  

- Приехали?  

- Да, сейчас посмотрю, какой подъезд... Сиди в машине, не мокни зря. Как будто сюда.  

- Вы подождёте, ладно?  

- О чём разговор.  

Двери открыл Сергей. И отпрянул, увидев.  

В глубине комнаты сидела, погрузившись в кресло с ногами, юная и очаровательная.  

-Я за ключами. Виталик просил привезти.  

- Он должен был сам сюда приехать. Я его жду.  

- Красиво ждешь.  

- Это не моя девушка.  

- Неужели?! Что же она спешит уйти, не представившись?  

Юное очарование прытко стучало каблучками по лестнице.  

- Отдай ключи, говорю. Я обещала их Виталику.  

- Больше ты ему ничего не обещала?  

Альбинина сумка прилетела неожиданно. Сергей охнул:  

- Ну, ты даешь... – под глазом быстро синело, из носа капала кровь.  

Приостановившаяся было блондинка резво покинула подъезд.  

- Шеф, в центр едем?  

- Нет. Гуляй, девочка.  

Не сумев из двух связок ключей, добытых в бою, выбрать нужные и сунув обе в сумку, Альбина вдруг притихла. Ведь финиш. Не исправить. И зачем всё было затеяно, кому это было нужно?..  

- Едем домой, Казанова?  

- Едем.  

В машине сухо, тепло, спокойно.  

- На прежние места?  

- Да. И включите, пожалуйста, музыку. Она у вас действительно хорошая.  

«Он говорил мне: «Будь ты моею!»  

И стала жить я, страстью сгорая...»  

Звенели струны гитары, мерцали цветные отражения реклам на мокрой мостовой, редко, оттого и ярко, неслись навстречу светящиеся окна домов. «Дворники» танцевали на лобовом стекле автомобиля, удивительно попадая в такт. Сергей же тактом не отличился:  

- Слышишь, Аленький, хочу, чтобы ты знала: ты для меня пусть не единственная женщина, но единственно любимая...  

- Не мешай. Музыку слушаю. – Альбина дернула плечом, и рука мужа упала на сиденье.  

Остальной путь проделали молча.  

- Остановите здесь, пожалуйста. – Аля полезла в сумку за кошельком. Кошелек никак не находился.  

- Что-то звенит, значит, деньги есть, – засмеялся частник.  

Аля выудила поочерёдно три связки ключей. Больше не звенело. Для верности еще потрясла сумкой.  

- Сколько можно копаться? Я уже промок до нитки! – Сергей уже сердился.  

- Закрой дверь, дует, – не менее сердито ответила Альбина, продолжая поиски.  

Сергей захлопнул дверцу и перебежал до карниза. Частник снова засмеялся:  

- Ну, как же ко мне на кофе?..  

- А, – махнула рукой Альбина, – поехали...  

Мистер Шерлок Холмс, который завтракал обычно очень поздно, исключая те нередкие случаи, когда он вообще не завтракал, сидел за столом и завтракал. Я стоял перед камином на ковре из гималайского суслика, собственноручно убитого мною в Афганистане, и вертел в руках французскую дудку, забытую нашим вчерашним посетителем. Это была не очень тонкая, но и не очень толстая дудка, с мундштуком в форме луковицы, из тех, про которые говорят обычно: «Хорошая Ореховая Дудка». Прямо под мундштуком вилась широкая серебряная полоса почти в дюйм толщиной со следующей надписью на ирландском языке: «Джеймсу Мортимеру, ССВвА, от его друзей ЧКСД», и датой «1884». Это была такая дудка, с которой старомодные семейные врачи посещали своих пациентов – добротная, прочная и надежная.  

- Ну, Ватсон, какие выводы вы сделали?  

Холмс сидел спиной ко мне, и я не понимал, каким образом он узнал о моем занятии.  

- Как вы узнали, что я делал? Вы что, имеете глаза на обратной стороне вашей головы?  

- Я имею, как вы изволили выразиться, тщательно отполированную теорию дедукции. Во время осмотра этого музыкального инструмента вы ненароком наигрывали на нем свою любимую песенку «Кентерберийские придурки – вперед!». Из этого я делаю сразу три вывода. Во-первых, что за моей спиной стоите именно вы, а не профессор Мориарти. Он любит песню «Блондинки лучше, чем коровы». Во-вторых, что вы рассматриваете какую-то дудку. И, в-третьих, что эта дудка не ваша, у вас ведь никогда ничего не было кроме геморроя, – сказал он. – Так что же вы скажете о дудке нашего вчерашнего посетителя? Поскольку мы были так неудачливы, что прозевали его и не имеем понятия о цели его визита, этот случайный сувенир очень нам пригодится. Позвольте мне услышать, как вы восстановите образ владельца дудки, а я пока съем этот салат из воробьиных гузок.  

- Я думаю, – сказал я, следуя, насколько хватало ума, методу моего лучшего друга, – что др. Мортимер – преуспевающий пожилой врач, уважаемый друзьями и родственниками, потому что только друзьям и родственникам придет в голову подарить врачу французскую, а не немецкую дудку.  

- Хорошо! – сказал Холмс. – Отлично!  

- Я думаю также, что он – практикующий врач, который лечит несчастных алкоголиков в деревне и слегка глухой человек.  

- Это еще почему?  

- Потому что это дудка, первоначально очень красивая, так замусолена, что я не представляю ее во рту городского врача-терапевта. Посмотрите на мундштук. Он так стерся, как будто на дудке играл весь наш королевский оркестр. Какой же нормальный человек, не выпивший бутылку виски, выдержит полчаса этих звуков? А то, что сам доктор выдерживает свои мелодии, свидетельствует о его глухоте.  

- Вполне логично, – сказал Холмс.  

- И затем надпись: «друзья ЧКСД». Я полагаю, что эти буквы означают какую-нибудь забегаловку или трактир, в котором ошиваются его пациенты. Он оказывал им помощь, снимая похмельный синдром, за что ему и преподнесли такой нужный каждому врачу подарок.  

- Ну, Ватсон, вы превзошли самого себя! – сказал Холмс, ковыряясь в ухе и закуривая сигарету. – Я обязан отметить, что во всех анекдотах, которые вы были так любезны сочинить про меня и мои скромные дела, вы обычно преуменьшаете свои собственные умственные возможности. Если вам иногда и нелегко самостоятельно найти туалет, то, по крайней мере, вы возьмете баночку, чтобы не запачкать ковер. Немало людей, не обладая талантом, имеют замечательную способность зажигать его в других. Я признаю, мой дорогой друг, что я должен вам три шиллинга и восемь пенсов за это.  

Он никогда не говорил ничего подобного, и я должен признать, что его слова доставили мне острое наслаждение, ибо его необыкновенное равнодушие к моему восхищению им и ко всем моим попыткам написать трактат о методах его работы не раз и не два ущемляло мое и без того ущемленное самолюбие. Я был горд тем, что своим объяснением поднял его метод на невообразимую высоту и, благодаря этому, получил три шиллинга восемь пенсов из рук самого основателя.  

Холмс взял дудку из моих рук и несколько минут изучал ее при помощи своих невооруженных, но таких проницательных глаз. Затем с выражением неподдельного интереса он неуловимым движением руки отбросил сигарету, и, поднеся дудку к окну, рассмотрел ее снова, но уже через огромную выпуклую лупу, – его неразлучную спутницу.  

- Интересно, но элементарно! – сказал он и возвратился в свой любимый угол диванчика. – Несомненно, есть одна-две любопытные детали на дудке. Они дают нам основу для некоторых размышлений.  

- Что-нибудь ускользнуло от меня? – спросил я с некоторым самодовольством. – Надеюсь, что ваш великолепный метод еще не настолько великолепен, чтобы определить, например, количество сахара в моче предполагаемого владельца этого инструмента.  

- Я боюсь, мой дорогой Ватсон, что большинство ваших выводов были ошибочными. Когда я сказал, что вы стимулируете мой талант, это означало, что ваши недалекие высказывания частенько помогают мне встать на правильный путь, и, если быть откровенным, замечая ваши ошибки, я невольно нахожу истину. Не то, чтобы вы полностью были не правы в данном случае. Этот человек является, несомненно, практикующим сельским врачом. И он лечит безобидных деревенских обывателей.  

- Значит, я был прав.  

- В этом отношении – да.  

- Но ведь это все, что можно сказать, исходя из примет этой дудки?  

- Нет, нет, дорогой Ватсон, не все, далеко не все. Так, например, я склонен предполагать, что подобное подношение доктор может получить скорее от своих более удачливых коллег, я имею в виду врачей, работающих в какой-нибудь лечебнице, а никак не в питейном заведении. А когда перед лечебницей стоят буквы «ЧК», название «Черингкросская» напрашивается само собой.  

- Возможно, вы правы.  

- Все наводит на такое толкование. И если мы возьмем это за рабочую гипотезу, у нас будет фундамент, на котором мы построим образ нашего неизвестного посетителя. Дорогой Ватсон, вспомните, куда вы попали в позапрошлом году после успешного окончания одного моего дела. Вы еще так любезно согласились описать его в памфлете под названием «Синие бобры».  

- Боже мой, Холмс! Это же «Черингкросский Сумасшедший Дом»! Хорошо, но какие дальнейшие выводы можно отсюда вывести?  

- А вам ничего не приходит в вашу голову? Вы же знаете мои методы. Примените их!  

- Я прихожу только к одному очевидному выводу, что это человек, прежде чем уехать в деревню, работал в Лондоне, в сумасшедшем доме. Кстати, Холмс, если с «ЧКСД» все понятно, то что такое «ССВвА»?  

- Эти буквы, дорогой друг, могут означать все, что угодно, но, если хорошенько пораскинуть мозгами, становится предельно ясным, что означать они могут только одно.  

- Что же?  

- Самому Смышленому Врачу в Англии!  

- Поразительно! Как вы догадались, Холмс?  

- Вы знаете мои методы, Ватсон. Я постоянно твержу вам, что строить догадки – дело абсолютно бесперспективное. Мои выводы – это больше чем догадки. Это гипотезы, которые рано или поздно подтверждаются. А что касается расшифровки надписи «ССВвА» – это и есть гипотеза, которая когда-нибудь обязательно подтвердится.  

- Фантастика! Когда вы говорите мне о ваших выводах, не упоминая об умозаключениях, приведших вас к ним, я думаю, что вы или чародей, или шарлатан. Но когда вы описываете ход ваших мыслей, я удивляюсь, до чего все просто!  

- Ну, поехали дальше. Посмотрите на этот предмет с обратной стороны: за какие такие заслуги ему был сделан этот подарок? Когда друзья, скрепя сердце, наскребли четыре пенса и, проклиная про себя нашего незнакомца, на которого пришлось раскошелиться, преподнесли ему сообща эту никчемную вещь? Естественно, когда он их покинул. Они так обрадовались, что, не считаясь с затратами, подарили ему эту дудку в надежде, что больше никогда его не увидят. Предположим, что работу в дурдоме он сменил на более подходящую для его умственных способностей практику в деревне. Обнаглеем ли мы до крайней степени, если предположим, что подарок сделан именно в связи с его уходом?  

- Это кажется весьма вероятным.  

- Теперь отметьте, что он не мог состоять в штате лечебницы, ведь в сумасшедших домах и доктора обычно тоже сумасшедшие, а это возможно лишь в том случае, когда за плечами несколько лет близких контактов с душевно больными. Такой врач вряд ли покинул столь теплое местечко. Тогда кем же он был? Если он работал там, не будучи штатным психоаналитиком, тогда ему отводилась скромная роль вивисектора, живущего при лечебнице, то есть немногим больше, чем ваша роль двадцать седьмого помощника подносчика заряжающему в столь пафосно описываемой вами афганской компании. И он ушел, а, вернее, сбежал оттуда пять лет назад, смотрите дату на дудке. Потратив столько сил и времени на идиотов, он решил оставить врачебную практику в городе и заняться излечением безответных деревенщин. Таким образом, дорогой мой Ватсон, ваш солидный пожилой доктор испарился, а вместо него перед нами вырос симпатичный молодой человек, полный раздолбай, пижон и профура, нежно любящий своего попугая, который, как я приблизительно прикидываю, больше волнистого и меньше какаду.  

От последних слов Холмса я так зашелся хохотом, что ненароком прищемил себе палец каминной кочергой. Шерлок Холмс откинулся на спинку дивана и пустил в потолок струйку дыма, которая немедленно превратилась в слабо колеблющийся портрет миссис Хадсон.  

- Что касается последнего пункта, – сказал я, немного прочихавшись, – то тут вас ничем не проверишь. Но насчет всего остального...  

Я снял со своей книжной полки справочник «Все прощелыги Лондона» и нашел там нужную фамилию. Там оказалось насколько Мортимеров, но я сразу же отыскал нашего посетителя и прочел вслух все, что к нему относилось:  

- «Мортимер Джеймс – раздолбай, пижон и профура. Сельский врач приходов Гримпен, Торсли и Хай-Бэрроу. Автор статей «Без пива тяжко» («Ланцет» 1882), «Когда же это все кончится?» («Кривая скрепка» 1883). Сбежал из сумасшедшего дома из-за одной старой карги».  

- Никакого намека на трактир, Ватсон, – сказал Холмс с улыбкой только что опохмелившегося алкоголика, – но врач в деревне, как вы проницательно заметили. Вам, дорогой друг, нужно держаться подальше от этих вонючих пабов в Сохо, иначе забегаловки и трактиры вам будут мерещиться даже в Вестминстерском аббатстве. Что же касается прилагательных, я попал в точку, как вы, вероятно, заметили. Только раздолбай может забыть свои вещи у нас, к нам ведь шатается всякая шушера день и ночь, только пижон будет таскать с собой попугая, и только профура может сбежать из доходного и теплого места из-за какой-то старой карги.  

- А попугай?  

- Попугай имел обыкновение носить эту штуковину за хозяином. Взгляните, по отпечаткам попугайских зубов мы можем легко установить что это... Ну конечно же! Среднеевропейский ворон!  

С этими словами Холмс нервно расхаживал по комнате, потом внезапно прыгнул к оконной нише. В его последних словах прозвучало такое зловещее убеждение, что я чуть не упал в обморок.  

- Послушайте, друг мой! – вскричал я надрывно. – Почему вы в этом уверены?  

- Элементарно, Ватсон! Я вижу птицу и ее забывчивого хозяина у наших дверей. А вот и его звонок. Куда вы Ватсон? Не бойтесь, вороны не кусаются. Прошу вас, дорогой друг, останьтесь, вы же с ним коллеги, ваше присутствие поможет мне раскрутить его на несколько лишних фунтов. Вот она, роковая минута! Вы слышите подагрическое, отвратительное шарканье стоптанных штиблет на лестнице, эти штиблеты врываются в вашу жизнь как страховой агент в момент оргазма, но что несут они с собой? Черно-коричневую грязь с Кеннингтон-роуд или застывшие фрагменты фекалий пьяной проститутки с вокзала на Хай стрит? Что понадобилось доктору Джеймсу Мортимеру, раздолбаю и пижону, от гения частного сыска Шерлока Холмса?.. Ком раус! В смысле, входите!  

Наружность нашего гостя очень удивила меня, ибо я рассчитывал увидеть типичного сельского врача, погрязшего в пучине пороков от вынужденного безделья в глуши. Доктор Мортимер оказался очень коротким, толстым человеком с носом, похожим на прошлогоднюю картофелину, между бесцветными, широко расставленными глазами, которые светились нездоровым блеском за золотой оправой очков, держащихся на яйцеобразной голове при помощи резинки от панталон. Одет он был, как и подобает человеку его профессии, но с некоторой неряшливостью: на голом теле сильно поношенный бараний тулуп, облитые какой-то гадостью брюки, торчащие из-под них завязки от кальсон, просящие каши рваные башмаки с разноцветными шнурками. Он постоянно вытирал платком, похожим на половую тряпку, пот с красного лба и по-гусиному вытягивал тощую шею, как бы примериваясь к обстановке. Как только наш гость вошел в комнату, его блуждающий взгляд остановился на дудке в руках Холмса, и он со сдавленным криком протянул к ней свои корявые грязные руки.  

- Какое счастье! А я никак не мог вспомнить, где я ею профукал, здесь или в публичном доме на Питт-стрит. Профукать такую вещь! Это было бы ужасно!  

- Презент? – лукаво спросил Холмс.  

- Да, сер.  

- От Черингкросского сумасшедшего дома?  

- Да, от тамошних коллег, будь они трижды, ко дню свадьбы.  

- А-а, какое безобразие! – вскричал Холмс, мотая головой.  

Доктор Мортимер изумленно заморгал:  

- Что же в этом такого безобразного?  

- А то, дорогой сер, что вы своим бестактным заявлением нарушили такой блестящий ход моих бесподобных умозаключений. Так значит, подарок свадебный?  

- Да сер. Я имел несчастье жениться на одной старой карге, но через три дня сбежал от нее, оставив надежду на должность старшего кладовщика. Пришлось поселиться в деревне, обзавестись своим домом и постоянными проблемами с местными алкоголиками.  

- Значит, мы не так уж сильно ошибались, – сказал Холмс, потирая руки. – А теперь, доктор Мортимер...  

- Что вы, что вы! У меня никогда не было докторской степени, я всего лишь скромный член Королевского ортопедического общества.  

- И человек точного ума, очевидно?  

- Я имею некоторое отношение к науке, мистер Холмс: так сказать, собираю пустые бутылки на краю необъятной свалки познания. Если не ошибаюсь, я имею честь говорить с мистером Шерлоком, как его...  

- Не ошибаетесь, доктор Ватсон – это вот тот человек с простреленной в пяти местах ногой и умными глазами.  

- Рад с вами познакомиться, сер. Ваше имя, упоминаемое рядом с именем вашего друга, уже начинает набивать оскомину у людей с научным складом ума. Вы очень интересуете меня как мужчина, мистер Холмс. Я никак не ожидал, что у вас такие огромные, как у питекантропа, надбровные дуги и такой приплюснутый череп. Вам никогда ничего на голову не падало? Разрешите мне вас пощупать. О-о! Слепок с вашего, хм, мог бы служить украшением любого зоологического музея, до тех пор, пока не удастся получить оригинал, естественно. Не сочтите за лесть, но я очень, очень завидую доктору Ватсону!  

Шерлок Холмс показал странному гостю на место.  

- Мы с вами, уважаемый, кажется, оба энтузиасты своего дела, – сказал он взволнованно. – Судя по вашему указательному пальцу, вы предпочитаете сами забивать папиросы, а не покупать джойнты на улице. Не стесняйтесь, закуривайте.  

Доктор Мортимер вынул из кармана пакет и с поразительной ловкостью скрутил папиросу. Его длинные, членистые пальцы двигались проворно и беспокойно, как отвратительные щупальца насекомого.  

Холмс сидел тихо, но внезапные, проницательные взгляды, которыми от буквально пронзал нашего занятного собеседника, ясно говорили о том, что этот человек вызывает у него невероятный интерес.  

- Я полагаю, сер, – начал он наконец, – что вы оказали мне честь вчерашним и сегодняшним посещением не только ради обследования моего, хм?..  

- О нет, сер, конечно нет! Хотя придти к вам стоило и ради этого тоже, но привело меня к вам совсем не это, мистер Холмс. Я человек отнюдь не практической складки, а между тем передо мной внезапно встала одна чрезвычайно запутанная и странная задача. Считая вас вторым по величине... Хм, европейским экспертом...  

- Вот как, сер! – в бешенстве вскричал Холмс, хватая со стола нож для вскрытия почтовых конвертов. – Разрешите полюбопытствовать, черт возьми, кого же вы считаете первым?  

- Портреты г-на Бертильона в натуральную величину внушают большое уважение людям с научным складом мышления.  

- Почему же тогда вы, сер, пришли ко мне, а не к этому вашему Бертильону? – с нескрываемым презрением в голосе спросил Холмс.  

- Я говорил о «научном складе мышления», но как практик... – доктор Мортимер сладострастно взглянул на Холмса. – Вы не знаете себе равных. Это признано даже у нас в Гримпене. Да и господин Бертильон живет во Франции, а билеты на паром снова подорожали… Надеюсь, сер, я не позволил себе ничего лишнего?  

- Так, самую малость, – ответил Холмс, остывая. – Однако, доктор Мортимер, вы поступите совершенно правильно, если сейчас же, без дальнейших промедлений и отступлений, расскажете мне ваше дело, для разрешения которого вам требуется моя высокооплачиваемая помощь.