Мой молодой отец стреляет в тире.
Дробинку заряжает, целится в мишень.
Жестяная птица падает. Ещё четыре.
Он целится. Далёкий длинный день.
Отец разламывает надвое ружьё,
Дробинку заряжает. В птицу целится, как будто
Он знает, что и я здесь буду.
И целится, как будто сквозь неё.
Сбивает. Остаётся три.
Он снова целится. Он выглядит усталым.
Каким-то взрослым и почти что старым.
Он словно говорит: Смотри.
И я смотрю, смотрю во все глаза,
Как облако большое наползает,
Как оборачивается отец назад
И в белый дым, не глядя, он стреляет.
И слышен крик утиный, и удары
Ослепших крыльев, а отец стоит,
Он говорит: Осталась только пара.
Сейчас, ещё немного – говорит.
Он убирает волосы со лба,
Ружьё разламывает. Дробинку заряжает.
А в облаке вовсю идёт стрельба…
Но мой отец не слышит. Он стреляет.
Стихает всё. Рассеялся туман.
Знакомый тир. И жестяная птица.
Последняя, на тонкой длинной спице.
И сбить легко. Но чувствую – обман.
Мне хочется сказать: владелец тира – плут.
Мне хочется спросить: что ты поставил
На это состязание? Но тут
Я понимаю: тир без всяких правил.
И то, за что сражается отец,
И то, чем он невидимо рискует,
Есть только сон. И есть у сна конец.
И этот сон никто не нарисует,
На стену не повесит. Но смотрю -
И вижу, как он целится серьёзно,
И понимаю: вмешиваться поздно.
И ничего уже не говорю.