Но прежде, чем ночной эфир
Заполнит бодрый дух клозета,
И сматерятся близко где-то,
И разольёт сосед кефир,
Давайте будем помечтать
В притонах греха и порока,
Что Он приидет, сын пророка,
И снизольётся благодать.
Он гордо встанет, весь такой,
И соберёт бататы с грядок,
И Наведёт в Стране Порядок
Он недреманною рукой.
Да! Он готов давно весьма,
И нарастил мускулатуры,
И фирменный орлин прищурый
Натренирован у трюма.
И каждый станет силой с рать,
И – слух не зря идёт в народе! –
Что шибко умных всех посодют,
А остальным дадут пожрать.
И мы удвоим ВВП!
А может, даже и утроим!
Всё грохнем нахрен и отстроим,
Причём не встамши с канапе!
И каждый сможет полетать!
И сбыча мечт осуществится!
И сладкой патокою пиццу
Наотмашь будем поливать.
Человек идёт вдоль реки.
Блестящие сапоги.
В следы набегает вода.
Усы, борода.
В отдалении виден мост.
Там же – военный пост.
Еще немного – и часовой
Выкрикнет: стой.
Ты улыбаешься, мальчик мой.
Ярка профессия – часовой.
Человек оборачивается и смотрит на нас.
Я приостанавливаю рассказ
И выхожу из тени:
Взгляни.
Человек немного удивлён.
Обходит со всех сторон.
Мусолит в руке папиросу.
Есть ли вопросы?
Малыш, ты тоже разинул рот.
Какой неожиданный поворот!
Автор – не более чем деталь.
Мы оба смотрим в речную даль
И курим – как будто давно знакомы.
Здесь будет выстрел. Возможно, промах.
Идём вдвоём по пути к мосту.
Военный вряд ли спит на посту.
Так и есть. «Стой!» –
Говорит часовой.
Малыш, не бойся, это игра.
Рядом со мной – генерал.
«Буду стрелять!» Я один из двух.
Автора нет. И экран потух.
Выстрел в кромешной тьме.
Дай же два слова мне.
Это не более чем финал.
Я не выиграл, не проиграл.
Автор уходит. Кругом вода.
Усы, борода.
Малыш, поверь, я всегда с тобой.
Патрон был холостой.
Вот и всё! Всё забыто.
Забыто, забыто...
Запах терпких мимоз.
Вкус твоих первых слёз.
Откровения слов!
Хоть сейчас – прекословь!
Но – молчишь.
А ведь только вчера
Криком, шепотом – да!
Всё забыто!
Налито!
Допито!
Отмыто!
Поросло и быльем,
и щетиной небритой!
Всё забыто?
Да и было ль о чём и кому вспоминать?
По душе проскакал обезумевший тать!
Вскинул легкое тело на круп лошадиный.
Всё едино, единая, и неделимо!
Рук горячих смущенных томленье,
Пальцы нежные в дрожи сплетенья,
Свет лица и моё восхищенье.
Всё забыто…
На груди у тебя след последнего поцелуя.
Аллилуйя судьбе! Аллилуйя вражде! Аллилуйя!
Не войти дважды в талую воду забвенья!
И не ждать впереди звук шагов – в сожаленьи.
Всё забыто, забыто, забыто…
Жизнь – по каплям…
И сердце – раскрыто…
Молчишь?
Здесь живёт народ бумажный.
Ты его не тронь.
Ты не знаешь, только каждый
За тебя – в огонь.
Только каждый, словно свечка
За тебя сгорит.
В ожидании словечка
Свечкою стоит.
Посещал кино и церковь,
Книжки ты листал.
По твоей досужей мерке –
Скучные места.
Но бумажный лик, смотрящий
Только на тебя,
Говорит: "Ты настоящий.
Я люблю тебя."
И замрёт. И ждёт он снова,
Кроток весь и бел,
Ждёт какого-то он слова,
Данного тебе.
обдираешь веками монументальный клей
снов бесплотных августы оторопели
полова по ней течет с пчелиных полей
и у краешка близнецы его март и аврелий
денежку закинувшие в медный купон
что висит и пылится в немытой сини
там с копилкой ходят нищие октавион
да девятый месячный тоже ссыльный
а потом все гладь и мороз и бля
как рванет по венам стеклянной кровью
отворенным знамением декабря
в леты отворованные изподловья
вот раскинешь руки и лета нет
как и небы плывущей в аустерлицах
возлежащие камень или князь андрей
моментальным клеем переклеивают лица
отдирает веки с наземных тумб
непохожих ни на вчера ни на завтра
из покатой хляби вытуренный котурн
на фундаменте взорванного амфитеатра
так и сон твой сорен и день округл
год неспешен врет календарь латинский
сквозняком простуженная хоругвь
сны листает по-детски и бьет пластинки
феб синильный божески рвет бумаг
на двуликих янусов бело-черных
третьей стражей крик влетает в дома
где терпимость чаще чем стук игорный
раздираешь века как засохший клей
утро горлом прохватит но всем не хватит
юных кончивших раньше всех и юлей
с двух сторон от пылящей на небо рати
