Отшумели во дворе липы-великаны.
Загромоздили стол грязные стаканы.
Опрокинут стол, и стаканы бьются.
У меня в живых осталось только блюдце.
А на блюдце дом,
А на блюдце двор,
А на блюдце тишина,
Липовая страна.
Самолёт летит над большой страной.
В нём сидит отец обреченный мой.
Отказывает мотор – люди разобьются.
Но на коленях у отца крошечное блюдце.
А на блюдце том –
(Сглотни в горле комок)
Дом и тишина
И липовая страна.
Я был мал и смешон и носил капюшон.
Я гулял с родителями в парке большом.
«Почему листья падают и не бьются?»
Мать и отец надо мной смеются.
А тогда блюдца не было.
Была весна.
Была осень, было лето,
Была зима.
Это блюдце я только что выдумал, нарисовал,
Чтобы тот, кто падает, не упал,
Чтоб в разломе и грохоте оставалась полна
Бессмертием липовая страна.
А на блюдце у меня
Летит самолёт.
В нем сидит отец
И глядит вперёд…
Как прежде я люблю тебя
И улыбаюсь на угрозы.
Ведь безрассудство – правда дня!
И не заметить шип у розы!
Ведь так свежа и хороша!
И кружит голову дурманом!
Но счастье – первые полдня,
Вторые – горечь и обманы!
Но сердце знает правоту
И льстит надеждой повторений –
Под умных мыслей дремоту
Я нахожу твои колени...
А по уму бы – под дремОту
Колени позабыть твои.
И разуму открыть ворота,
И сдать в утиль свои стихи.
И, набекрень надвинув кепку
«Привычкой не дрожащих рук»,
Закинуть прочь, как жизнь, дискетку,
Чтобы замкнуть повторов круг!
Не хочу ни с кем делиться мыслями.
Тишиной пугливой полон дом.
Одиночество вокруг такое чистое,
Будто озеро, и я, как рыба, в нем.
Синеву ночей родной окраины
Размывает известь неродной.
Мне немного хлеба тут оставили,
А вода бежит с небес сама собой.
Паста высохла, пишу теперь предания
Старины своей тупым карандашом.
Вылось. И хотелось сострадания,
Камни прошлого катились нагишом.
А теперь не хочется. Канистрами
Черпаю тоску лишь из ночи.
Не хочу ни с кем делиться мыслями.
Лето стынет в микроволновой печи.
Лошадь любить не умеет,
Лошадь умеет терпеть.
Людям поверить не смеет,
Лошадь не глупая ведь.
Лошадь открыть не захочет
В сердце незримую дверь.
Лошадь – понятливый очень
И всепрощающий зверь.
Ослепительная молодость моя!..
Предо мною дальняя дорога…
Как мне жаль, что я не верю в Бога,
И отверг все тайны Бытия!
Как мне жаль, что я не верю в Чудо:
Ясен взгляд, и мысль моя тверда!
Мысль моя надменна и горда:
Бог во мне – и больше ниоткуда!
Утро!.. дождь!.. в туман идёт дорога!..
Мне – вперёд… сквозь этот дождь и мглу…
Вот стоит и церковь на углу!
Бог – во мне, а в церкви – нет уж Бога…
Увешана красным рябина.
Окно шторой завершено.
Ребенок играет в песке.
Собака лежит в тоске.
Всё, что я увидел – было.
Свершилось и вдаль ушло.
Песочница отъезжает,
Собака из мрака лает.
И мир, уходящий от,
Догонит ли кто, поймёт?
Вливаю коньяк прошедший
В желудок, давно ушедший...
И закрываю глаза,
Слегка отъезжая назад.
если бы можно было влюбляться на раз-два
и по щелчку так же просто забыть об этом
я бы плела из красавчиков кружева
и наверное не мечтала бы стать поэтом
я бы тогда посвятила тебе долгий день
скажем второй понедельник месяца..пусть июля
ну а во вторник уже целовала б ресничек тень
на щеке какого-нибудь молодого под ником дрюля
мне и жалеть бы тогда не пришлось что взяла разбила
сердце чужое.. ну или мне моё кто-то
всё это было бы правда довольно мило
есть одно но это бы шло прямо совсем по нотам
хочу просыпаться утром и видеть первым
только твоё лицо целовать плечи
пусть даже мне не светит покой нервный
пусть даже мне от такого не будет легче
Небо над проспектом Фридриха Энгельса
Имеет совершенно точно двойное дно,
Оба дна купаются в росе и шевелятся,
Будто синие глаза смеются и вертятся,
А я высунут собою в маршруточное окно.
Водная карусель бьется о камни тусклые,
Медным горнилом стихия глотает рыб.
Сначала было грустно, потом не очень грустно,
Если ты устал быть героем Марселя Пруста,
Просто нужно набрать полные глаза неба и воды.
