Что останется после меня? Вымытая тарелка?
Будильник, поставленный на 6.50?
Жизнь – это вынужденная аренда
у атеистов, святых и бесят.
Живу. Не жалею, не жалую, тех кто плачет.
Не зову – ни в гости, ни из гостей.
Собственно, я и жив на сдачу
уже заплативших за это людей.
Жизнь! Ты прекрасна для всех, кто живы.
Для тех, кого нет уже, ты – ничто.
Все капиталы мы в смерть вложили.
Всех пронзает ее сквознячком.
И константа – не жизнь, наверно,
смерть – хозяйка твоя, босяк!
Что останется после меня?
Вымытая тарелка…
Будильник, поставленный на 6.50…
Ничего хорошего
В зябком ноябре.
Словно гость непрошенный,
Мнусь я у дверей.
Выпала нелегкая
Маяться стезя.
Наверху – нелетная.
На Земле – нельзя.
Непутевый пасынок,
Выгнанный взашей...
То ли в небе пасмурно,
То ли на душе.
Смотри, как барабанит дождь,
и на скамейке книга.
Учебник? Да, вот текст, чертеж...
Какой-то забулдыга
поднял ее и стал листать
промокшие страницы
и, поминая чью-то мать,
разглядывать таблицы.
Рукой водил, вздыхал слегка,
пришептывая что-то...
Ожил учебник, ведь читал
его хотя бы кто-то.
В завесе струй промокший двор
проглядывает смутно...
Мы тоже живы до тех пор
пока нужны кому-то.
Чтоб не стать мне плакучее ивы
И в тоске не закиснуть совсем,
Подниму настроение пивом,
Вдев заранее водки ноль-семь.
И, покинув земную обитель,
Где в потемках блуждал до поры,
Лягу я горизонтом событий
На границе кротовой норы.
И в бездонную канет пучину
Бытия укороченный блиц.
Сгинет страха мираж беспричинный,
Как фантом виртуальных частиц.
Где научные дремлют законы,
Где фантазий царит кутерьма.
И со свистом летят тахионы,
Вышибая токсин из ума.
И увижу: надежно залатан
Светлой радостью мрачный минор…
Словно вечно живой Судоплатов
Над Херсоном поднял триколор.
С.К.
* * *
Когда ушёл за полкило,
И мир понятен стал и прост,
И мил, как старое кино,
Встаёшь во весь гигантский рост,
Спокойный и слегка хмельной,
И, озирая край родной,
Упрёшься в небо головой,
Нальёшь и выпьешь со страной.
Она раздольна и нежна,
В ней тайна есть и глубина.
Какого же тебе рожна
Ещё? Будь счастлив, старина!
Но ты опять впадаешь в грусть:
Не удалось, мол, не сбылось.
Плевать, не вышло – ну и пусть!
Мы вечно жили на авось.
В труде, веселье и борьбе
Святая Русь чужда возни.
Пока ты в ней, она в тебе,
И ты бессмертен, чёрт возьми!
* * *
Уже пропел петух поэту,
Навязли рифмы на зубах:
Кто не готовит сани летом,
Сидит зимою на бобах.
Мир так чудесен на рассвете,
На рай мгновения похож.
Мы бурю жнём – кто сеял ветер?
Ведь, не посеяв, не пожнёшь.
Алкаем мудрого совета,
Копаем истину в веках.
Но не узнаешь, не отведав,
И снова будешь в дураках.
Молва людская, словно волны,
Пройдёт – и пусто на песке.
Нас разведут опять по полной,
Оставив нищими в тоске.
Беда, когда ничто не свято,
Во всём одна корысть видна.
Не жди, уйдя в вираж на пятой,
Ты ни покрышки и ни дна.
Конца не видно этим гонкам,
Судьба стирается в труху.
В краях, где ноги кормят волка,
Бараны жмутся к пастуху.
"Чтоб не пропасть поодиночке,
Возьмёмся за руки, друзья…"
Заснул поэт, дойдя до точки,
Пером приту́пленным скользя.
Блестит слезой источник радости.
На перепутьях бытия
Дуэт грозы басит раскатисто,
Не заглушая соловья.
Стерильность тут совпала с нечистью
Оттенком серого в ночи.
И ноль уже от бесконечности
Неотличим... Неотличим!
Но мы не канем камнем в скважину,
Откуда бьют одни нули,
Пока звезда сгорает заживо,
Не долетая до земли.
Тряслась Россия очумело
От водки, злобы и тоски,
А Украина песни пела,
Плела не козни, а венки.
Душой сияла просветленно,
Была невинна и горда.
Но в лоно танковой колонной
Вошла москальская орда.
Поэт готовит гневно спичи,
Жовто-блакитно красит дом.
И возбужденно в «клаву» тычет
Он указательным перстом.
Потом скрипит диван двуспальный,
В окне качая лунный буй...
Не ссы, поэт. Закрой хлебальник.
Бери шинель. Иди воюй.