"Возьмите журавленка!
Вот.
На счастье.
Бумажный, он не будет есть и пить."
Ах, девочка,
когда бы в нашей власти
Свой глупый бег на миг остановить.
Ты – царь, он – королевич, я – сапожник,
Как в детстве рассчитаться:
чет-нечет,
На сбитую коленку подорожник
наклеить –
ладно, завтра заживет!
Скорей взлететь,
все выше,
выше,
выше...,
С бумажным журавленком в облака.
Увидеть сверху двор, траву и крышу,
и маму,
что не старая пока...
Ведь я вернулся!
Слышишь, мама,
слышишь?!
Ты снова заворчишь: опять летал!
Коленки смажешь йодом, и потише:
«Садись-ка есть,
наверно, ты устал.»
Когда ты будешь превращаться в птицу,
a те, кто рядом, это не заметят
Все будут думать – ты остался с ними.
Но ты поймешь, что ног уже не надо -
Они усохнут, или их не станет-
и на земле ты будешь неуклюжим.
Неловкими дрожащими руками
Нельзя поднять ничтожные предметы -
Поэтому ты станешь дальнозорким.
Ты будешь слышать только то, что важно.
Напрасны птицам волосы и зубы,
их потерять и вовсе не потеря.
В стекляном небе слабым птицам место –
Ты улетишь на новых легких крыльях
И узнавать не будешь никого.
Вот и я на землю. А что ж –
человечье жилище манит.
Пусть заветная птичья дрожь
отструится и перестанет.
Вон! – акаций свист от крыльца,
пусть рябина дорогу скроет,
пусть солёная влага с лица
мою тягу земную утроит.
Пусть луна мурлычет в окне,
подрастает лук в огороде...
Больше воли не надо мне,
объявляю при всём народе.
Только спрячьте костровый дым,
а не то он меня подхватит:
"Что ж ты, милая? Полетим!
Отдохнула чуть-чуть и хватит."
От вороньей зимы не заломит в висках соловьиных.
Вечномлеющий юг наш мороз не скуёт до кости.
Ты получше соври о тайге, о медведях, о льдинах...
А языческий страх перед дикой отчизной прости.
Там цветы не цветут — полыхают беспечностью душной,
И роскошная роза почти как ромашка скромна.
Ты вокруг погляди, ты весёлые песни послушай,
а вернувшись, соври, что у них незаметна весна.
Что под Южным Крестом ой лишь плачет соловушка грустный,
вспоминая погост в деревушке таёжной одной...
Нет, пожалуй, не ври, расскажи, как ты спел им по-русски.
И как Африка бредит с тех пор нашей дикой страной.
"Потеряла часы, – говорила мама опустошённо.
- Папин подарок. Носила тридцать лет".
А вчера я услышал по телефону,
Что папы нет.
И вот я со своей сестрой и её мужем
Выбираю на день рожденья маме часы.
Маме нужны часы. Ремешок маме крепкий нужен.
Тридцать лет их носи.
Время стирает память. Через тридцать лет мне будет шестьдесят. Маме – девяносто.
На старческой руке следы птичьих лап.
Застегнуть ремешок – это уже не просто.
Но ты всё равно смогла.
.
* * *
...Выл ветер простуженным пьяным солистом,
В хористы разжалованным... До зари
Бил стекла и плакал — со стоном, со свистом,
То — рвался за горы, то вдруг — из-за них,
К утру же устал, в рыжем ворохе листьев
Зарылся, вздохнул тяжело и затих...
И в этом непрочном — прозрачном — покое
Предчувствие новых потерь пронеслось:
Слепыми птенцами — под сталь на покосе —
Глаза — неожиданно, резко — под осень —
Двумя угольками сверкнули сквозь кольца
Осенне-янтарных — внезапных — волос...
...И мир залило вдруг янтарным и рыжим,
И я ослепленным стоял и немым...
Но кто-то жег листья, и — к морю ты вышла,
А через минуту — остался лишь дым...
...Теперь, когда снова срываются крыши,
И волны доходят до горной гряды —
Затишья недолгого шорох я слышу,
И вижу ведущие к морю следы...
.
Больна тоской, повязана одышкой,
Хромая по траве на каблуках,
Держа под мышкой сумочку и книжку,
Безмолвна, как стареющий монах,
В костёр из листьев топлива подбросив,
И, посадив на цепь шальной мистраль,
Устало на скамейку села осень,
У ног её причалила печаль.
Пора домой, в упряжке мёрзнут кони,
И кучер запирает чемодан.
Зима в пути, как водится, догонит,
И смёрзнется в сугроб сырой туман.
Дыханье непрозрачно словно вата,
Стеклянный бисер катит по щеке...
Ах, осень, ты ни в чём не виновата!
Ты возвратишься летом.
Налегке...
