Arifis - электронный арт-журнал

. 

                                  (Начало см. здесь: http://arifis.ru/work.php?action=view&id=22908 ) 

……………………  

……………………  

...Когда у них столбик на градуснике достигал цифры «54», то все школьники молили Бога, чтобы он перескочил еще на одно деление, потому что «55» – это значило, что школа закрывалась, и это был праздник, значит весь день можно провести на улице, гонять на санках с сопки, строить снежные крепости и т.д. Грузины, армяне – для него были людьми с другой планеты, и если он встречал этих «пришельцев» там, у себя, ему было страшно их жаль: ну, мы – ладно, понятно, живем здесь, а эти-то за что мучаются?.. В «их» лагере сидел зубной врач, Отари, сидел давно, он сидел еще вместе с отчимом, и сидеть ему еще было неизвестно сколько. Им, тем, кто сидел, было намного хуже чем остальным – их выгоняли на работу в любую погоду, и нельзя было, если ты замерз и промок насквозь от снега, забежать в любую минуту домой, где мать тебе разотрет уши и щеки, снимет быстро все с тебя и бросит к печи, и ты тут влезешь во все сухое и – опять на улицу… Ему казалось, что Отари, как только его привозят в барак, тут же садится к окну, закутавшись во все, что у него есть теплое, смотрит в окно и думает о Грузии, о своей матери-грузинке и плачет… Еще он знал армянина, тот был содатом, сидел на вышке, прямо рядом с их домом, и Зоне было жалко его так же, как и Отари: оба они не сами захотели и приехали, а обоих п р и в е з л и. Но, если про Отари он только догадывался, что тот плачет, то солдат, действительно, плакал: он сидел наверху, в деревянной будке, обнимая железный холодный автомат, ни тулуп, ни теплые варежки его не спасали: ему было холодно; он рассказывал Зоне про Армению (хоть это было и запрещено, почти все солдаты пускали его «вышку»), как там тепло и красиво… Он приносил ему из дому поесть, тот ел и учил его армянскому языку. Сейчас он всё забыл, помнил только «паравдзес» – здравствуйте. Заключенные подходили к «вышке» близко, чуть ли уже ни входя в «запретную зону», и дразнили армянина, просили его, чтобы он «стрельнỳл» в них, а то им холодно, предлагали ему, «молодому и красивому», спуститься к ним, обещая его «согреть», и солдат плакал от холода, от оскорблений, от тоски… Зона знал, что, кроме эти двух, здесь на Колыме, и в других таких же холодных местах, есть другие люди из далеких теплых стран; время от времени проходил слух, что в магаданском аэропорту опять поймали и приговорили к расстрелу группу грузин, пытавшихся вывезти на «материк» большое количество золотого песка или намытого ими самими, или скупленного ими у старателей, или просто украденного: некоторые из них устраивались работать в военизированную охрану на старательские «драги»: там, на транспортере, попадались иногда довольно приличные самородки… 

Показалось Черное море, и поезд долго, ныряя иногда в туннель, ехал вдоль него, на остановках хотелось выскочить из вагона и добежать до него, окунуться и – назад, – ведь он впервые в жизни видел Черное море (он, конечно же, знал, что родился рядом с морем, в Одессе – только это было Черное море с другой стороны, – но совсем не помнил ни Одессы, ни моря, и сейчас он открывал в с ё э т о для себя заново, и эти слова – Юг, Черное море – входили в него заново и становились, наконец, и е г о жизнью), но было холодно, он понимал, что это было бы глупо, хотя он-то знал, что не замерзнет: разве это температура – -18ᴼ?.. Но он мысленно просил море немного подождать: станет чуть теплее и он весной приедет из Тбилиси сюда… Поезд отрывался от моря и зарывался в сё выше в горы, но все равно близость моря чувствовалась во всем, в домиках, увитых зеленью, в высоких красавцах-кипарисах, в аккуратных чистеньких вокзальчиках, в загорелых лицах людей, входящих на станциях, в гортанной речи, постепенно вытесняющей из вагона привычную, русскую или украинскую, и скоро уже, казалось ему, в вагоне не осталось не одного русского, и все спрашивали их – куда они едут, к кому, они отвечали: в Тбилиси, в театр пантомимы. Всех очень удивляло, что в Тбилиси есть такой театр, они охотно рассказывали, что это за театр, и что это такое – пантомима. С гордостью, как будто они работали в этом театре со дня основания, они объясняли, что это – единственный в стране профессиональный театр пантомимы. Грузинам нравилось, что такой уникальный и единственный в стране, а то и в мире, театр находится именно в Тбилиси, да и где ж ему быть еще, не в Ереване же, в самом деле? – и они гостеприимно раскрывали свои огромные корзины, узлы, грузинская речь начинала обретать запах и вкус: «сациви», «чурчхела», «лобио», «мсхали», «вашли»… Наконец, они приехали в Тбилиси, где их, конечно, никто не ждал, и Театра пантомимы еще не было в городе, он еще был на гастролях, и должен был приехать только через несколько дней. На последние двадцать пять копеек они купили на вокзале два чая с двумя булочками и долго ждали, когда же буфетчик отдаст им пять копеек сдачи, пока им кто-то ни объяснил, что «здесь не принято». Приближался вечер. Саня сидел в зале для пассажиров, разговаривая с кем-то, а Зона бегал по вокзалу, пытаясь что-нибудь придумать. Наконец, они с Саней разработали нехитрый план, идущий немного вразрез с нормами морали, но это их не очень беспокоило. Они разделили вокзал на две части и стали «задумчиво» бродить – каждый по «своему» сектору. Ждать пришлось недолго. «Ты одна»? – раздался негромкий голос. «Нет, с товарищем…» «Вот и хорошо, нас тоже двое. Откуда?» «Из Владивостока…» «О-о!.. Ночевать негде?..» «…» «Падём!». Долго петляли в узких темных переулках, наконец, пришли. Ужин, вино, «спасибо, не пью…», разговоры об искусстве, о пантомиме, о балете… Задача в том, чтобы до конца ужина «продержать» горцев на расстоянии. Наконец, всё: «Саша будет спать здесь, а ты ляжешь там…» «Спасибо, ребята, только мы привыкли спать вместе.» «Как?..» «А так!» – Саня несильно бьет ребром ладони в нижнюю полость живота «хлебосольного хозяина», они запирают сраженных неожиданным оборотом своих «новых друзей» в маленькой комнатке и ложатся спасть. Утром встают, завтракают, берут немного – не фашисты же! – с собой, Саня прихватывает сигареты, открывают хозяев: «Простите, не помешали, надеюсь, не замерзли, шучу, шучу, большое спасибо за приют, мы много слышали о грузинском гостеприимстве, но то, что встретили в этом доме – превзошло все ожидания, спасибо, простите, если что не так, до новых встреч…» Длинные волосы, юность, обаяние, некоторый артистизм, слова «театр»… «пантомима»… – действовали безотказно, расчет на трусоватость этих ребят и на то, что поднимать шум, обращаться в милицию они вряд ли станут, оказался верен: таким образом они провели несколько ночей. Наконец, в город вернулся Театр пантомимы. Руководитель театра Амиран Шаликашвили помнил Березняки, помнил даже одного из этих ребят – тот подходил к нему после спектакля, что-то ему говорил (да мало ли кто, где, что ему говорил после спектакля, поди всё запомни), но вспомнить, что он пригласил их в театр, он не мог. Тем не менее, отнесся к ним радушно, попросил своих ребят приютить их у себя, и разрешил пока приходить на репетиции, заниматься со всеми, – в театре был объявлен конкурс, который должен был начаться через неделю: Амиран хотел взять в театр двоих человек – юношу и девушку.Прошел конкурс, и Амиран, вместо двух человек, принял четверых – не потому, что они были такие уж талантливые мимы, просто понял, что деваться ребятам некуда… Начались репетиции. Амиран им не платил, числились они пока, вроде, как в студии при театре, – поэтому по утрам они шли на стройку, куда их тоже устроили ребята из театра Амирана, таскали кирпичи, готовили раствор для кладки, а к часу дня – шли в театр, там начиналась репетиция, и – до часу ночи, с перерывом в один час на обед. Так он никогда в жизни, до сих пор, не работал. Он обнаружил в себе множество дефектов, «Какой ты мим?» – говорил он сам себе. Ему казалось, что Амиран взял его из жалости (да так, наверное, оно и было), он был зажат, закрепощен, Амиран бил его, во время репетиций, палкой по рукам или по ногам, показывая, где именно он зажат. ему иногда казалось, что Амиран слишком требователен к нему, слишком жесток, он обижался, чуть ни до слез, но даже сквозь обиду, сквозь злость на Амирана, он испытывал к нему что-то похожее на любовь и – уж, конечно – благодарность. Он был кому-то нужен, им кто-то занимался, что-то от него требовал. Он учился «ходить против ветра», «скакать на коне», «ходить по канат по разного рода «лестницам», он вдруг начал ощущать радость от того, что тело – его «деревянное», зажатое тело, – всё больше и больше его «слушалось», он начинал чувствовать и слышать каждый палец, каждый сустав; его тело просыпалось и оживало, он гнул его, ломал и растягивал. Включался магнитофон и – в темпе, под музыку, – сначала общая разминка, чтобы разогреть тело, затем – растяжка, пластика, потом – переход к несложным упражнениям: «стенка», «волна», и так – несколько часов безостановочно. Однажды Амиран сказал им с Саней, что ему нравится, как они работают, из них может выйти толк, и что он хотел бы взять их в труппу, но – нужна тбилисская прописка. Это было почти непреодолимое препятствие: прописка в Тбилиси стоила несколько тысяч., но Зона быстро нашел выход: поехал в соседний городок Рустави – с руставской пропиской можно было работать в Тбилиси, – пришел в бюро по трудоустройству, рассказал трогательную историю о том, что он разыскивает здесь, в Рустави, потерянную в детстве сестру, те послали его на Руставский металлургический завод, там взяли его рабочим и прописали в заводское общежитие. Встав там на учет в военкомате и взяв справку о прописке из общежития, он вернулся через день в Тбилиси и пришел к Амирану со штампом в паспорте. Саня вскоре не выдержал – затосковал и уехал к себе домой, в Тулу, там, где-то, сразу что-то подцепил, залечил и ушел в армию Зона остался один. Он вводился в старые спектакли и в новеллы, репетировал в новых. Он привык уже, что жизнь его постоянно резко менялась. Как далеко была его магаданская общага со всеми ее страстями, с милицией и «кулинаркой»…Они ездили со спектаклями по маленьким грузинским городкам, по деревням,, после каждого спектакля обязательно, где-нибудь, в саду или в доме у чьих-либо родственников, им накрывали столы: длинные, не кончающиеся, тосты, огромные витые рога-бокалы, вазы с виноградом, грушами, инжиром, красивое, многоголосое мужское пение… Амиран подвигал фрукты поближе к нему:Он там, у себя, в Сибири, нечасто это видел…» Весной они поехали по побережью: Поти, Сухуми, Батуми… Он никак не мог поверить, что всё это всерьез: ему выдали удостоверение «артист театра пантомимы», его возили на поездах, кто-то покупал для него билеты – вечный «заяц», он всё время ждал, что кто-то где-то спохватится, разберется и все эти чудеса прекратятся, но пока этот «кто-то» не разобрался, и они продолжались: мало того что ему платили зарплату, что ему оплачивали гостиничные номера, – ему еще выдавали деньги – «суточные»… за что? – за то, что он занимался тем, что ему нравилось: репетировал и играл спектакли. Какая же это работа. – думал он, – работа, это когда тяжело, когда тебе не хочется, но – надо: из-за семьи, из-за денег и бог знает еще из-за чего. Ту было тяжело, но это была совсем другая тяжесть, и какое удовольствие было выходить вечером с репетиции и идти с ребятами по ночному городу – ноги подкашиваются, руки цепляются за стены, чтобы не упасть, но, постепенно, чуть хмельной, кружащий голову, воздух, выплывший из-за гор месяц, светящиеся огни фуникулера, доносящаяся откуда-то издалека грустная песня, теплый и легкий ветер – снимают дневную усталость, и сознание того, что ты весь день был занят делом, р а б о т а л, а теперь впереди – ночь и утро, и рядом – прекрасные, молодые, талантливые веселые ребята, и Зура рассказывает только что сочиненную им сказку про Оленя, а Гия со вторым Зурой выходят на середину проспекта заводят, прислушиваясь друг к другу и подхватывая один другого, песню, но – негромко, ночь ведь, но, если бы пели и громко, все равно никто не остановил бы, не распахнул бы окно и не обругал: что за грузинская ночь без песни?!.. Разве это – работа? Разве это работа, когда ты утром идешь из гостиницы в театр, на репетицию, днем лежишь на пляже, небрежно протягивая юной отпускнице контрамарку на твой вечерний спектакль, а вечером, после поклонов, цветов, аплодисментов, – лезешь по пожарной лестнице, на второй или третий этаж Дома Отдыха?.. Его совершенно не смущало, что больших, важных ролей ему пока не давали, – здесь все играли всё, и Зура, игравший только что царя, тут же выходил рядом с ним в маске стражника. Рабочих сцены в театре не было: всё делали сами, сами натягивали половик на сцене, каждый отвечал за свой нехитрый реквизит. На гастролях в Махарадзе, здание местного театра, в котором шел спектакль, ремонтировалось, задней стены у театра просто не было: играли, отгородившись от улицы «задником». Шел спектакль «Освободите песню» – про Чили, про Виктора Хара, про Сальвадора Альенде и про хунту. Сцена «Накануне мятежа»: «маленькие» счастливые дети Президента Альенде безямятежно раскачиваются на садовых качелях, Сальвадор, тут же, в саду читает газету, а счастливая мать растроганно наблюдает за всем семейством, поливая из лейки «клумбу с цветами»… «Клумбу» играли девочки-актрисы, переплетающиеся между собой телами в кругу, на половике. Мама поливала «клумбу», и «цветы» – руки девочек, облаченные в разноцветные шелковые перчатки, – на глазах у зрителя тянулись к солнцу, поднимались, вырастали и распускались: зрелище было необыкновенно красивое. Зрители встречали расцветающую клумбу – неизменно – аплодисментам. И вот, здесь, в Махарадзе, в тот момент, когда «свежеполитая клумба» начала прорастать и тянуться к солнцу, на сцену вышла забредшая в театр собака, дворняга. Подойдя к «клумбе» и обнюхав ее, она (о, волшебная сила перевоплощения!.. о, великий Константин Сергеич!..) п о в е р и л а в то, что перед ней действительно цветочная клумба и, задрав ногу, сделала то, что ей подсказал инстинкт. Зал взорвался аплодисментами. Кому? – дворняге, которую они тоже, может быть, приняли за актера: если одни актеры играют клумбу, то почему бы другому, действительно, не выйти в роли собаки? Девочкам-артисткам, которым удалось обмануть даже собаку?.. Во всяком случае, «хунта», которая сменила на сцене «клумбу», обычного успеха не имела, Напрасно актеры в черных трико хищнически изгибались, договариваясь о свержении Альенды и выставляя в зал рассеченные крестами оскаленные лица-маски, – публика шумела и требовала, чтобы на сцену вернули дворнягу… 

Доводилось и ему играть такие же ответственные роли, правда, не клумбу, а камень, но камень не простой – надгробный, и был он, порой, не менее убедителен, чем стяжавшая аплодисменты взыскательной махарадзевской публики «клумба», но, к счастью, собаки рядом не случилось. Они вышли дружно, в «Электре», на сцену и красивым широким движением все одновременно распахнули красно-черные – черным вверх – плащи и, молниеносно присев, замерли под накрывшими их плащами: скорбные надгробные камни, под одним из которых спит герой Трои, царь Микен, Агамемнон. Вот, приходит безутешная Электра, вот, они встречаются с братом, вот они вместе оплакивают отца, вот они покидают Пантеон, сопровождаемые бессловесным хором и уходят навстречу следующей страшной сцене – «Убийство матери», – они уходят, и так же молниеносно, как и «замирали», «оживают» «камни»: красиво и широко распахнув плащи, они встают и бесшумными тенями уходят со сцены… Бессонные гостиничные ночи и прекрасная музыка Пендерецкого сделали свое дело: он обратился в камень навечно, – он уснул на спектакле в городе Батуми, и не ожил, – так и лежал камнем, разрушая пластический рисунок хора и убив всю следующую сцену, и сцену, идущую за ней, пока кто-то из «умирающих» в жестоких мучениях воинов не дотянулся в судороге до него и, не рассчитав, не пнул его так сильно, что – «и камни заговорили» – взвыл он от боли, вскочил испуганно, распахнув плащ, оглядел диким, ничего не понимающим взором зал, сцену и пошел, красиво, широко и ритмично отмеряя шаги, куда-то в кулисы… Амиран терпел и прощал ему много, правда, в первый момент, сразу после очередного «окаменения». На глаза ему было лучше не показываться: яростный, горячий грузин носился по театру в поисках «этого русского!,,» и в такую минуту мог запросто убить. Но он быстро отходил и только несколько дней потом хмуро косился в его сторону. В Ленинграде, Зона пригласил какую-то девочку на спектакль, место было хорошее, третий или четвертый ряд, в проходе, но, оказывается, девочка – кто бы мог подумать, коренная ленинградка, – никогда в жизни не была в театре. Эффект оказался неожиданным: она вскакивала с места, хватала зрителей по соседству за руки,сообщая им: «Это же он! Я его знаю! Это же он меня пригласил! – смеялась она в восторге, потом бегала по проходу к сцене, размахивая ему приветственно руками и делая всякие знаки и вскрикивая: «Эй !.. Это я!..я здесь! Я пришла…» Он, понятно, не мог ей ответить, он не знал, куда деться от стыда и думал – как на этот раз спрятаться от Амирана; она же, не видя ответной реакции, думала, что он ее не замечает и шумела и прыгала еще пуще, пока ее не вывели из зала. Там же, в Ленинграде, в киноконцертном зале «Октябрь», он, после нескольких бессонных ночей, вдруг почувствовал во втором отделении, что начинает засыпать на ходу и делает что-то не то. Все его товарищи – «сборщики винограда», подходили – каждый к с в о е й – «лозе» и начинали собирать виноград – «срезать» тяжелые грозди и складывать их в корзины; «лоза», упруго взмахнув освобожденной «веткой», поворачивалась, подставляя «сборщику» другую свою «ветку»… (красивейшая эпическая новелла, одна из лучших в репертуаре театр); Зона начал было «срезать» гроздья со «своей» лозы, как вдруг заметил, что та на него шипит и вращает дико глазами, в то время, как в бок его активно толкает чем-то острым другой «сборщик»: оказывается, он подошел не к с в о е й «лозе». Тогда он «усталым шагом виноградаря» пошел через всю громадную сцену кино-концертного зала «Октябрь», подходя к каждой «лозе» и заглядывая ей в лицо: не его ли?.. Га него отовсюду шипели и посылали дальше, так он добрел до правой кулисы и вдруг увидел, что из-за нее к нему тянется Амран: «Моди ак! Моди ак, мамодзагло!..» Зона резко рванулся назад и, через заросли яростно шипящего винограда стал пробираться на другую сторону сцены, он уже не пытался найти с в о ю «лозу», в газах у него стояло только свирепое лицо Амирана и яростный громкий шепот: «моди ак, мамодзагло!..» гнал его к противоположным кулисам. Однако, Амиран оказался проворнее: когда он уже почти достиг спасительной тени кулис, он увидел перед собой всё то же лицо, и тот же яростный шепот отбросил его, вновь, назад. Он метался по огромной, залитой светом сцене, на которой ему не было места, а за кулисами ждало вездесущее возмездие в образе Амирана. Наконец, ецо выбросило на задний план, и там, за спинами своих товарищей, он остановился перевести дыхание и пытаясь сообразить, где он, где его «лоза» и где Амиран, как вдруг дикая резкая боль в спине заставила его заорать на весь концертный зал. Да! – он чувствовал всегда, что он – драматический актер и пантомима – лишь временное пристанище на пути к настоящей славе. История Фредерика Леметра повторялась в нем: тот, тоже, оказавшись. Волею судьбы, в театре пантомимы, не мог выдержать долгого молчания и то и дело срывался на драматические монологи; так и он время от времени срывался на вопль, предсмертный стон или крик, безжалостно попирая законы жанра. Железные пальцы Амирана, сквозь толстую холстину задника, впились в его спину, и он, забыв обо всем и потеряв последние крохи рассудка, рванулся, высвобождаясь из мертвой хватки разъяренного режиссера и, ломая тонкие молодые побеги «виноградной лозы», ринулся на авансцену, к рампе, даря себя зрителю, под ослепительные прожекторы софитов, – последние аккорды музыки дрогнули и замерли, и – шквал аплодисментов обрушился на него. Никто в зале не понял, кого он играл (такой жанр: не всякий сразу всё поймет) и что он делал, но ни у кого не возникло сомнений, что он – солировал в этой светлой и печальной грузинской новелле, на протяжении всей истории стараясь пробиться к нему, к зрителю, достучаться до его души, пытаясь выразить что-то, явно очень важное и философское, и зритель оценил это. Откланявшись, он, растроганный до слез зрительской неожиданной любовью и благодарностью, двинулся за уже давно ушедшими в кулисы актерами, как вдруг снова увидел горящие глаза Амирана и тот же яростный – но уже не шепот, а перекрывающий аплодисменты вопль, – так, наверное, командир батареи, стараясь перекричать шум битвы, грохот рвущихся снарядов, рев самолетов, крики раненых, становится во весь рост, пренебрегая опасностью и ничего не видя, кроме ненавистной цели, которую любой ценой надо уничтожить, орет охрипшим нечеловеческим голосом: «Ого-о-нь!.. Ого-о-нь!..» – только амиран кричал не «Огонь!», а… О! лучше бы ему никогда не знать ни слова по-грузински, чем п о н и м а т ь – что ему кричал Амиран… Страшные пальцы Амирана мелькнули около его лица, и он бросился вновь к спасительным прожекторам, и новый шквал затихающих было аплодисментов, встретил радостно его, и он опять раскланивался, пятясь и озираясь по сторонам, пытаясь сообразить в какую кулису побежал Амиран, , вычислив, по колыханию задника его маршрут, ринулся в противоположную сторону, выскочил за кулисы, пронесся, сбивая тела, в поисках какого-нибудь укрытия и скатился по подвернувшейся узенькой лестнице вниз, под сцену, толкнул какую-то маленькую дверь, за которой оказался какой-то пульт управления и, жестами умоляя сидящего за пультом и ничего не понимающего парня, не выдавать его и не прогонять, закрыл за собою дверь на задвижку, упал на пол и уснул, забыв обо всем, и о том, что второе действие еще продолжается, и что ему надо еще несколько раз выходить на сцену, и только вздрагивая во сне, когда где-то, то над ним, то – под ним, то – совсем рядом, раздавался рев Амирана: «Сад арис эс маймоно??? Момецит амас ак, мокрав эхла, амис дэдасватирэ!..» 

На тех гастролях, в Ленинграде, они жили в гостинице «Ладога». Гостиница была новая, и жили в ней одни иностранцы, но их, почему-то, поселили в ней, может, потому, что грузины в Ленинграде всегда были немного иностранцами. Зона жил в одном номере с Ираклием, восемнадцатилетним высоким красавцем, с которым у них были странные отношения. Ираклий был родственником Амирана, и поэтому ему много е сходило с рук. В театре, например, во время репетиции, у кого-то из пальто или из сумки могли пропасть деньги, Все знали, кто это сделал,часто его даже в и д е л и, но… молчали. Он мог сорвать с шеи какого-нибудь артиста понравившуюся ему цепочку, если тот не соглашался подарить ему ее по-хорошему. Шум начал возникать, когда в театре появился Зона. Он впервые вслух в театре назвал Ираклия вором и потребовал, чтобы тот отдал деньги новенькой девочке-артистке. Первый раз они подрались прямо на репетиции, и Зона думал, что Амиран выгонит его из театра. Амиран сказал, что, если это повторится еще раз во время репетиции, то он выгонит обоих. Они дрались еще несколько раз – после репетиции, на улице. Иногда, после того, как Зона в очередной раз предлагал Ираклию вернуть ту или иную вещь и все уже знали, что сегодня, после репетиции, во дворе будет драка, кто-нибудь из сочувствующих украдкой подходил к нему и сообщал шепотом, что, мол, Ираклий «откручивает какую-нибудь железную штуковину от снаряда» (они репетировали иногда в школьном спортзале). Репетиция заканчивалась, и мужчины вытягивались потихоньку во двор, женщины же стояли в отдалении на улице, ожидая исхода поединка. Они переживали за Зону, понимая, что , как ни крути, он прав, но сочувствовали. Все-таки, больше Ираклию (тот – пришлый, чужой, а этот – свой) и своим подружкам: одна из артисток была сестрой Ираклия, а две – его любовницами. Несмотря на это «противостояние», злости у Зоны на Ираклия не было, а если и возникала – быстро проходила. Что-то было в Ираклии такое, что всем нравилось, и Зоне тоже: тот был был, безусловно, обаятелен, талантлив и – иногда – очень добр, – как-то эти качества уживались в нем с безмерной наглостью и цинизмом. Ираклия тоже что-то в нем притягивало, может, то, что русский у которого здесь, в Грузии, нет никакой «спины», его не боится… Ираклий таскался с тифлисской шпаной, проворачивал какие-то операции с «травой», без ножа на улицу не выходил (и –«доходился», но – позже); «я тебе порежу лицо, – говорил он Зоне, – какой ты тогда артист будешь?» «Порежь, – смеялся тот, шрамом больше, шрамом меньше, буду ходить Жофреем де Пейраком, поступлю на режиссуру…» В перерывах между яростными вспышками они могли очень мирно жить, вместе на гастролях, гулять вдвоем по городу, вместе снимать в гостинице девочек, оплачивая друг за друга стол в ресторане, но стоило маленькой искре пробежать между ними и опять все переживали: «порежут» они друг друга или нет.  

В этот раз, в Ленинграде, они опять жили вместе. Ираклий был постоянно занят поисками денег, вытряхивая их по крохам из сестры и из двух своих подружек: он закупал у перкупщиков килограммами «план» на Гостином Дворе», и в их комнате всё время плавала в воздухе какая-то хмарь, и сидели обкуренные «ученики» Ираклия – Зура Кикона и Эльдари Мегвинейшвили. Зона иногда заходил к Киконе, на третий этаж (их с Ираклием номер находился на пятом), «поговорить», хотя сделать это можно было лишь в очень редкие моменты: запах «дури», выплывал из номера Киконы и «висел» по всему этажу; сам он, обычно (если не сидел у Ираклия), валялся у себя в номере, «заначка» на несколько «мастырок» валялась тут же, на подушке, – и размахивал иногда руками, выгоняя дым в коридор: дверь в его номер всегда была открыта. Однажды Зоне на глаза попался, несколько раз за день, один и тот же парень, и каждый раз – на третьем этаже, недалеко от номера Киконы. Непонятно было, что ему нужно тут, и что это он всё время лезет под ноги…. Зона решил разобраться. «Тебе чего, старик? – подошел он к парню.»Ты дружок этого? – кивнул тот на дверь Киконы. «Ну…» «Зайдем?..» – тот приоткрыл дверь в свой номер. «Что ж, – подумал Зона, примерившись к парню: ростом с него, но- крепыш, могут быть неожиданности, – можно и в номере». Парень, однако, позвал не для этого.В номере он вытащил из кармана красную книжечку, из которой стало понятно, что он – старший лейтенант госбезопасности. Старший лейтенант рассказал, что давно наблюдает за Киконой, того ему уже «передали» по смене, – оказывается, на каждом этаже один номер – «конторский», и они дежурят, каждый по своему этажу, сменяя друг друга через сутки. Если и он передаст своей смене Кикону, то у театра будут большие неприятности, их снимут с гастролей и отправят в Тбилиси, а не «передать» он не может, если Кикона будет, по-прежнему «смолить не вынимая»: «Вон, смотри, дыму – в моем номере , и то – дышать нечем, не я – так дежурная или горничная его «заложат», все же видят, ему белье меняют в номере, а у него весь арсенал – под подушкой, здесь же все «спецы» работают, – разоткровенничался вдруг парень, им не надо долго объяснять, что как называется. Жалко вас, глупых.» Зона поблагодарил парня и пошел к Киконе. Тот вяло махнул рукой, не поднимаясь, -он лежал, в ботинках, на постели, пакетик с планом валялся на полу. «Знаешь, что за мужик крутится в коридоре?» «Да он мне надоел уже, сейчас пойду его вырублю…» – сделал попытку приподняться Кикона, но, как только услышал – ч т о это за мужик, и чем он занимается в гостинице – всю «вялость» с него как ветром сдуло: он вскочил с кровати, начал метаться по комнате, не зная, что хватать, увидев на полу пакет с планом, он в испуге отшатнулся от него, затем схватил его и сунул под подушку, но, тут же, обругав себя, выхватил его оттуда и сунул, почему-то, себе за пазуху, таким жестом женщины прячут туда самое ценное; затем он сорвал с себя рубашку и, ловя в нее хлопья хмари, висящей в номере, начал выгонять их в коридор, но, выглянув в дверь, стукнул себя по голове и начал прыгать по коридору, размахивая рубашкой и теперь уже загоняя коридорную хмарь обратно, в свой номер, потом опять спохватился, побежал, открыл в номере окно и снова начал носиться по коридору… Несмотря на всю драматичность момента, смотреть на это без смеха было невозможно. Кикона вновь побежал в номер, схватил в ванной комнате какой-то дезодорант и начал разбрызгивать его по комнате и, уже совсем одурев, направил, было, струю себе в рот, но тут Зона отобрал у него дезодорант и ушел. Дверь в номер старшего лейтенанта была приоткрыта, и тот, выглянув, пригласил Зону опять зайти. Отказываться, после всего, было неудобно, и он зашел. Они еще посидели, парня интересовало, что это за жанр такой, пантомима, и сам, в сою очередь, рассказал пару случаев из своей непростой работы… «Перегрузок много…» Зона собрался уходить, встал и парень: «Пойду, загляну к товарищу на четвертый…» Они зашли в лифт, и парень спросив: «Тебе на пятый?», – нажал на цифру «5». Они вышли на пятом. «Ты где живешь?..» «Да вон…» – кивнул он. «Ну, давай, – простился парень и Зона пожав ему, с облегчением, руку, пошел к своему номеру. Хорошо, что тот не увязался с ним: не впустить – неудобно, вроде, уже, как бы, кореша, а впусти его в комнату – кто его знает, что там у Ираклия происходит: не «план», так какой-нибудь арсенал оружейный на кровати валяется. Он нажал уже было на ручку двери, как сзади раздался голос «нового друга»: «Знаешь, зайду-ка я, пожалуй, к тебе, посижу немного, а то тут от скуки помереть можно…» В номере кто-то был и делать вид, что дверь – на замке, а ключ он забыл, было поздно. Он начал дергать ручку, показывая, что что-то там заедает и о чем-то громко спросил парня… Больше он уже ничего сделать не мог, если там в номере, что-то и было – уже вполне можно было сориентироваться и понять, что он входит н е о д и н, и – спрятать всё. Зона открыл дверь. Картина, которую они увидели, называлась «Мечта оперативника». У окна, в кресле, свесив на пол руки, с отвисшей челюстью и запавшими глазами, полулежал Эльдари, посреди комнаты, на нескольких расстеленных на полу газетах, возвышалась г о р а «плана», , а перед ней, на кровати, широко расставив длинные ноги, согнувшись, сидел Ираклий – на одной его огромной ладони лежала горстка «плана», а в другой руке была зажата пустая папиросная гильза: он сосредоточенно «забивал косяк». «Вот, ребята, – громко сказал Зона, боясь повернуть голову в сторону чекиста, – познакомьтесь: н а ш д р у г, старший лейтенант государственной безопасности, Костя…» Эльдари никак не отреагировал на сообщение, только челюсть отвалилась еще ниже, и кисти рук безвольно шевельнулись, как бы силясь приподняться навстречу нарисовавшимся в его воспаленном мозгу наручникам…. Ираклий же, как сидел, не подняв головы, вдруг начал как-то странно разворачиваться, плавно, на полусогнутых ногах, сделал полукруг, перекрыл телом г о р у, и вдруг, упав на нее, стал заталкивать ее, вместе с собой, под кровать. «Наш друг из комитета», понимая, что «несколько помешал», произнес: «Ну, ладно, ребята, я, наверное, попозже зайду, пока…» – и вышел. Зона, уже до этого, начавший закатываться беззвучным, а теперь уже – громким истеричным смехом, рухнул на кровать, прекрасно отдавая себе отчет, что смееется в последний в своей жизни раз. Ираклий очнулся довольно быстро, минут через пять к нему уже вернулся дар речи, и еще минут сорок он, вдохновенно и талантливо рассказывал и показывал, какими способами и как долго Зону будут умерщвлять ираклиевы друзья, в том случае, если он сам не успеет вонзить в него «вот этот нож», когда за ним придут. У Эльдари оцепенение прошло к утру, но удар был настолько сильный, что челюсть еще два дня не закрывалась.  

…Он любил эту гастрольную жизнь, хотя не все в ней было уж так и замечательно. Иногда он приходил на спектакль с синяком, или с несколькими, и даже толстый слой грима не мог скрыть темно-фиолетовые разводы… В Суздале, или в Муроме, он не помнил точно, в общем, где-то в этом «золотом Кольце», что б оно сгорела, ему еще и ногу чуть не перебили – потащился, дурак, к местной девочке домой, на самый конец города, обрадовался, что отец ее в командировке, да еще эта его пионерская привычка – целоваться на улице – подвела, утратил на секунду бдительность, а у нее, оказывается, там «любимый» со шпаной кружил: она с ним поссорилась и решила «отомстить ему с заезжим артистом, вот они его и «подсекли на взлете», – так и не успел сообразить – откуда «прилетело», Любимому, правда, успел в ухо дать, но тут кто-то так по ноге доской саданул, что, думал, всё, отъездился-отпантомимился… На следующий день на спектакль еще как-то собрался, зубы сжал, отпрыгал, но потом, в кулисах рухнул и подняться не мог, до гостиницы ребята почти несли его. К счастью, назавтра, спектакля не было, и он за два дня, хоть как-то, отлежался… Он как будто испытывал терпение Амирана. Впрочем, не он один, но с ним всегда какие-то истории шумные происходили. Другие ребята – тоже, стрелкú известные – Гога, Зура, Гулади… С ними, только зазевался, только задумался – подойти или не стóит, а они – уже там, и уже знакомятся, и уже – на спектакль приглашают, а вечером она уже у них в номере сидит, и они ей поют а капелла… Так и тогда, в Гомеле, он влип из-за этого… Зашли они, втроем – он, Зура и Гога, в кафе, внизу, при гостинице, те пока меню взяли, а он смотрит – за соседним столиком блондинка – одна – сидит, на салат печально смотрит… Зура с Гогой только заметили ее, а Зона уже к ней за столик подсаживается. Сначала она никак не шла на контакт, сидит, головы от салата не поднимает, но потом, все так же, не отвечает, но – уже улыбается, и даже смеется, а потом вдруг говорит: «Вы меня извините, только я вас очень прошу – не смотрите на меня, и не разговаривайте со мной, – за нами наблюдают, муж со своими братьями, посмотрите в окно, только не сразу, а чуть погодя, будто бы случайно: они на улице стоят, сюда смотрят, они меня ни на секунду не оставляют, я их боюсь, они могут в с ё…» Он смотрит в окно: там стоят три абрека – огромные бородатые кавказцы, только бурок и кинжалов не хватает, а так – горные мстители, Дата Туташхия с товарищами… Зона загрустил и как-то почувствовал, что интерес к блондинке резко ослаб, но позиции сдавать пытается с достоинством, делает еще одну, не очень искреннюю, попытку: «а может, все-таки, выберете время, может, придумать что-нибудь для мужа: в кино, там, пошла или еще что?..» «Нет. – отвечает, не поднимая головы, – они меня ни в кино, никуда, одну не отпускают, это случайно получилось, что я здесь одна, и то, видите – они тут же появились…» «Что ж вы замуж так рано вышли, да еще за такого дикого, с братьями-головорезами», – совсем уже потеряв аппетит, спрашивает он. Она рассказывает, что т а к п о л у ч и л о с ь, уже ничего изменить нельзя (он вздрогнул: его невинные вопросы она истолковала как попытку что-то изменить в ее жизни, надо было быстро уходить), а сейчас у них – свадебное путешествие, медовый месяц, они ездят по городам и заодно покупают машину. Она встала из-за стола (три тени за окном всё это время не шевельнулись, ожидая, когда она кончит есть), не глядя на него, простилась. Обрадованный, что всё заканчивается, не успев начаться, он не удержался и сделал последний – дежурный – петушиный выпад: «В каком вы номере живете?» Она закатила глаза: «Неужели вы еще не поняли? Это – самоубийство.» И пошла. «Все равно я вас найду!» – шепнул он вслед, она ушла, «тени» исчезли, и к нему вдруг вернулся аппетит. «Ну, как?.. Почему ты не пошел за ней?.. Она живет здесь, в гостинице?..» – налетели Зура с Гогой. «Все в порядке, мы обо всем договорились. Сегодня вечером.» – небрежно сообщил он им. Те зацокали языками, что означало: блондинка им понравилась. Зона вышел из кафе в вестибюль, оглянулся и глаз его упал на двух девушек, поднимающихся по лестнице на второй, гостиничный, этаж. Тут же (Зура и Гога были уже в дверях и медлить было нельзя) он взлетел по лестнице на второй этаж, но там уже никого не было, они исчезли, зашли в какой-то номер. «Куда они пошли?» – налетел он на ничего не понимающую дежурную по этажу, столик которой стоял как раз напротив лестничной площадки, так, что обе стороны длинного коридора находились под ее постоянным контролем. «Кто?..» «Ну, эти… только что… две девушки, одна такая светлая, другая – такая, темная…» «Не знаю… Не видела… Хотя, светлая, если вы ее ищите, живет вон там – последняя дверь направо.» Он ринулся в указанном направлении, постучал – никто не ответил, но он слышал, что в комнате кто-то был. Он постучал снова – дверь открылась. На пороге стояла юная жена абрека. Увидев его, она испуганно выглянула в коридор и быстро втащила его в комнату, закрыв за ним дверь. В чем ему нельзя было отказать, это – в находчивости: «Я же сказал, что я тебя найду, – произнес он роковым мужественным голосом, Она и сама уже поняла, что э т о т – не шутит. Она рассказала, что братья повели ее в кино, но в кинотеатре она им сказала, что у нее болит голова и ей хочется отдохнуть, – она вернулась в номер, оставив их там. «Прекрасно. – бодро сказал он, взглянув на часы, – у нас есть как минимум, час!..» В этот момент дверь распахнулась и на пороге выросли три невеселые фигуры. Дата прошел в номер, братья-разбойники остались в дверях. Суровая музыка гор зазвучала в комнате и жесткий колючий ветер заколыхал занавески. Черно-белая картинка из какого-то старого грузинского фильма промелькнула перед его глазами: карабкаясь, цепляясь за камни и кусты, ползет куда-то вверх, по занесенной снегом скале, загнанный человек, а внизу стоят и молча смотрят на него хмурые бородатые люди в папахах и в бурках. Камни скатываются из-под его пальцев, и сам он то и дело скатывается, срывается вниз, к ним под ноги, и снова карабкается вверх. Самый молчаливый медленно поднимает ружье… «Не на…» «Умри, собака!» Горное эхо многократно повторяет сухой одинокий выстрел… «Та-ак, – сказал Зона, задумчиво осматриваясь, – значит, у вас в номере всё нормально в этом смысле?.. Ладно, спасибо, посмотрим в других…» – сказал он, кивнув всем, то ли здороваясь, то ли прощаясь и шагнул к двери. Братья чуть раздвинулись, он вышел в коридор и остановился перед дверью напротив. Братья молча, скрестив руки на груди, стояли за его спиной. Он постучал. Дверь не открылась. «Та-а-ак, здесь никого…» он постучал в следующую дверь. «И здесь никого…» Что бы он говорил, откройся вдруг одна из дверей, он понятия не имел, но, на его счастье, была середина дня и все приличные люди были заняты делом, и в номерах никого не было. Дежурная по этажу с удивлением наблюдала за приближающейся к ней странной группой: впереди шел Зона, стучась в каждую дверь и ожидая, за ним, молча и неотступно, двигались три тени. «А-а-а…» – открыла было рот дежурная, собираясь его спросить о чем-то, но Зона предупредил ее вопрос: «Ну, у вас на этаже пока всё в порядке. Правда, многих жильцов нет в номерах, что ж, зайду попозже… – кивнул он ей на прощание и вышел на лестничную клетку. Там, оглянувшись и убедившись, что он остался один, он в два прыжка оказался у себя на четвертом этаже. В номере он перевел дух и поклялся себе, что ноги его на втором этаже не будет. На следующий день репетиции не было, он получил суточные, погулял по городу и, радуясь жизни – а у него был повод радоваться ей – вернулся к себе в номер. Он включил телевизор и только было прилег на постель, как в дверь кто-то постучал. «Войдите», громко крикнул он, и в дверь вошла блондинка со второго этажа. Она спешила и обрадовалась, что застала его в номере. «Я сказала, что выйду в магазин, рядом, и они меня отпустили одну, у нас очень мало времени, всего минут десять, говорила она, быстро раздеваясь. Очевидно, увидев, что э т о т от намеченной цели отступать не привык, и что объяснять ему, как это опасно – бесполезно, она решила, во избежание жертв, прийти к нему сама. Он н и ч е г о не хотел, мало того, он не мог делать э т о быстро, в спешке, нужны были хоть какие-то условия, да и потом перед глазами все время маячили три бородатые тени, почему-то очень хотелось жить, но не мог же он, женщине, которая идет буквально на смертельный риск, спасая его, такого отчаянного и безрассудного, не мог же он сказать ей: «ты знаешь, я что-то сейчас, как-то, не очень… не готов, в общем, извини, оденься, пожалуйста и давай останемся друзьями», – нет, он не мог такого сказать женщине, и он начал с тоской стаскивать с себя рубашку…. Она осталась в одних сапогах, которые, в целях экономии времени, снимать не стала. Эти сапоги так и остались в памяти на всю его жизнь. Он смотрел на них, на эти высокие черные сапоги, мелькающие перед глазами и, с грустью, думал: почему так получается в жизни – и женщина красивая, и сапоги ей идут, а радости всё же нет… Она ушла, и на следующий день всё повторилось: она постучала, в спешке и деловито разделась; он уже начал привыкать к сапогам, но вдруг раздался стук. Он накинул халат, вышел. В коридоре стоял Дата Туташхиа. «Она здэс?» «Кто – она?..» – непонимающе взглянул он на горца. – Послушай, старина, у меня сейчас никого нет, но, если бы даже кто-то у меня и был – с чего это я должен отчитываться перед тобой – кто у меня есть, кого нет? Прощай, и больше стучать не надо – я отдыхаю.» Тот печально, сверху вниз посмотрел на Зону и, выслушав его монолог, так же печально, сказал ему: «Ну, смотры…» И ушел. Горец, в отличие от Зоны, был немногословен, и это поселило тревогу в его душе. На следующий день, на обязательную утреннюю пятиминутку, на которой Амиран раздавал «суточные» и рассказывал о планах на день, почему-то не явился Гога Осепашвили. Когда уже все расходились, Гога, запыхавшийся, показался в конце коридора, озадачив всех своей ярко-желтой, как у железнодорожного рабочего, курткой. Тут надо сказать, что на гастролях в Риге все мужчины театра купили одинаковые черные кожаные плащи, и все поэтому, были похожи один на другого, и Гога тоже ходил в таком плаще, и любил его, и сейчас, в этой ярко-желтой жел.дор.куртке выглядел непривычно и странно. Гога сразу обратился к мужской половине театра: пока мы не уедем из Гомеля – забыть про черные плащи! Оказывается, Гога, который жил на втором этаже, идя сегодня по коридору, услышал за спиной топот: его кто-то догонял. Он обернулся и сначала увидел перед носом нож, а потом – три бородатые физиономии. В коридоре было темновато, и кто бы знает, чем всё кончилось бы, но тут самый высокий из них сказал: «Нэ он!..» – и Гогу отпустили, только чуть его примяв. Гога тут же пришел в номер, снял свой черный плащ, и в магазине, рядом с гостиницей, купил эту ярко-желтую куртку, что и всем советовал сделать, «а то вас всех из-за этого сумасшедшего, – кивнул Гога на Зону, – перережут, как цыплят». Зона понял, что надо что-то делать, пока те, действительно кого-нибудь не зарезали. Он решил сам шагнуть в пасть тигра: пойти к ним и поговорить с мужем, попытаться ему объяснить, что тот зря подозревает его в чем-то, а если его, все-таки, что-то беспокоит, то пусть разбирается с ним, с Зоной, а не бегает по коридорам с ножами за ни в чем не повинными людьми. Подготовив примерно такой монолог, он отправился на злополучный второй этаж. Дверь открыла ему она. Она была одна, всё опять повторилось: она в ужасе выглянула в коридор, втащила – не дав ему открыть рта – его в номер, закрыла дверь и зашептала: «Ну, зачем ты, я тебя сама найду, они сейчас вернутся!..» Он так и не успел сказать ей ни слова – они и впрямь вернулись. Объяснять что-либо в такой ситуации было бесполезно, разум его был светел и ясен, он был готов к смерти. Он лишь каким-то уголком сознания отмечал, что всё происходит точно так, как и ожидал он, он уже привык к тому, что всё в этой истории повторялось: Дата прошел в комнату, братья, закрыв дверь, застыли у порога, скрестив руки на груди. Дата медленно надвигался на Зону, взгляд его был темен и не выражал ничего. Зона с любопытством и как-то, со стороны, наблюдал за всем этим. И вдруг, она, выдохнув что-то, вроде «Да что ж это такое, Господи!..» – распахнула окно, вскочила на подоконник – перед его глазами лишь мелькнули знакомые высокие сапоги, и – «А-ах!..» – прыгнула вниз. Всё произошло в одно мгновение, никто из них не успел ни шевельнутся, ни сообразить что-нибудь: она стояла на крыше кафе, которое находилось прямо под ними и с тоской смотрела на небо. Железный абрек схватился рукой за сердце и опустился на кровать: поди успей в одну секунду сообразить и что этаж – второй, и что там – крыша кафе, и высоты-то – около метра, – она стояла, по грудь, в окне, живая и невеселая; Зона не стал искушать судьбу и, бормоча себе под нос: «Так, ну, ладно, мне пора…». – проскользнул между братьями-разбойниками, тупо уставившимися на ее, высеченный в окне, бюст: они еще н е у с п е л и сообразить про кафе… В этот день на втором этаже все было тихо, на следующий день у них был выездной концерт, а через день они уехали из Гомеля, и больше он никогда эту семью не встречал…  

………………………..  

...На улице, красиво и медленно, как в кино, большими хлопьями падал снег, и заправочная станция – напротив отеля, через дорогу – тоже красиво светилась желтым и синим светом, и это тоже было как в кино; всякий раз, когда Зона смотрел – особенно вечером – на станцию, он вспоминал «Шербургские зонтики»: в финале фильма героиня с ребенком останавливается на «заправке», чтобы залить в машину бензин, и в вышедшем ей навстречу служащем станции узнаёт своего любимого... Звучит прекрасная знаменитая мелодия, падает – большими киношными хлопьями – снег, и они расстаются, уже навсегда, и он так и не узнает никогда, что рядом с ней – его ребенок... Он смотрел впервые этот фильм в городе своей юности, в кинотеатре «Океан», фильм ему очень понравился, а оттого, что он смотрел его вместе с Ольгой, он ему нравился еще больше, потому что она была очень похожа на девуш¬ку из фильма – тоже блондинка и такая же красивая, и вообще, всё бы¬ло очень похоже на то, как было у них, хотя, вроде, всё было и по-дру¬гому. Он незаметно вытирал слезы – с ним это бывало – в кино или в театре, – они шли после фильма молча, переживая опять этот финал, и он думал о том, что как хорошо, что он посмотрел этот фильм, теперь-то он знает, как легко можно потерять Ольгу, и теперь-то уж этого не произойдет... Потом они смотрели вместе «Ромео и Джульетту» Дзеффирелли, и опять ему казалось, что всё про них, и что Ольга очень похожа на Джульетту, хотя та была совсем не блондинка и ей было четырнад¬цать лет, и опять его пугал и печалил финал, и опять он думал, что уж у них с Ольгой все складывается иначе, более счастливо... Врач ему советовал смотреть кино в очках, но они все время у него разбивались, Ольга его ругала за то, что он смотрит без очков, он доставал из кармана ма¬ленький треугольный осколок стеклышка, оставшийся от очков, вставлял в глаз, как монокль, щурился и смотрел фильм одним глазом, она опять его ругала, говорила, что так зрение испортится еще больше, – он посмотрел через это стеклышко много хороших фильмов с печальными, грустными и трагическими финалами – может, он так хорошо бы их и не запомнил, если бы рядом не было Ольги, – однако это не помогло ему, он потерял Ольгу, так же, как и многих других людей, которые его люби¬ли и которым он был дорог, женщин и мужчин, подруг и друзей… Он был, наверное, удачливым – он встречал в жизни много хороших людей, но он был и несчастен – он не умел удержать их, они оставались в городах, которые он оставлял, и постепенно забывались, стирались в памяти, иногда только, старая фотография, или случайно найденная в чемодане открытка, отзывалась глухой забытой болью в сердце, смутным чувством вины... Он сам часто отталкивал тех, кого любил – так человек бросает камни в собаку, чтобы она не шла за ним, потому что с н и м – н е л ь з я, потому что у него другая дорога и другая жизнь... 

............... 

…Они шли, после репетиции, вдвоем с Амираном по Невскому, Амиран рассказывал ему о том, что мечтает сделать такой театр, в котором даже и музыка будет лишней, вернее, музыка там будет, но – другая: движение – жест и пластика – будет настолько прекрасно и талантливо, что зритель, посмотрев спектакль и не заметит, что музыки – не было, напротив, у него будет ощущение, что действие было наполнено музыкой… «У тебя есть женщина, которую ты любишь?» прервав, вдруг, свой монолог о музыке и остановившись, спросил, Амиран. «Да, есть.», – смутившись, и не зная сам, кого он имеет в виду – на всякий случай – ответил Зона. «Она далеко?» «М-м… да.» «Она умеет двигаться?» «Ну… танцует.» «Смогла бы она работать у меня?» «Да. – Он уже знал, о ком он говорит Амирану. – Она прекрасно танцует, поет, и вообще, она очень талантливая.» «Напиши ей, пусть приезжает в театр. Я ее возьму. Что-то надо делать: все-таки, я в тебя что-то вложил, ты уже чему-то научился, мне проще взять еще одного человека, чем тебя терять, да и актриса мне всё равно еще одна нужна…»  

Два дня назад, во время их ленинградских гастролей, к нему в гостиницу пришла девушка. Было поздно, он дал швейцару «трояк», чтобы тот не шумел. Швейцар «трояк» взял, а в три часа ночи начал стучать в дверь номера: «У вас посторонняя женщина, она должна немедленно покинуть номер!..» и т.д., разбудил всю гостиницу, сбежались администратор, дежурный милиционер, Амиран… Этот случай был, видимо, последней каплей, и теперь Амиран решал – увольнять его или, все-таки, найти какой-то выход.  

...Все эти годы, после того как он уехал из Магадана, он помнил свое обещание найти Нину, где бы она ни была, и – искал. Однако, никто толком не знал, куда она уехала, где живет, а ее подруги, тоже, сразу после десятого класса, разъехались из поселка, а те, кого он, все-таки, находил – ничего о ней не знали. И вдруг, несколько месяцев назад, он получил письмо от одной из них, она писала, что Нина живет в городе Топкú Кемеровской области. Он послал в Топки запрос, ему прислали точный адрес, и он написал ей. И неожиданно – впервые в жизни – он получил письмо от н е е . Она писала о том, как ее удивило и о б р а д о в а л о его письмо, жаловалась, что у нее ничего не получается из того, что она хотела, два года она поступала в Кемеровский институт культуры, не поступила, нужен был стаж, она устроилась работать продавщицей; писала, что очень рада за него, что это счастье – работать в театре и все такое… Он не стал ей сразу отвечать: что писать? – и так понятно – ей плохо, и надо ехать, вот закончатся большие гастроли и – сразу… И тут, вдруг, Амиран – как угадал – такое делает ему предложение. В этот же день он написал Нине обо всем – что ее приглашает на работу художественный руководитель театра, и написал о том, как ей повезло, о том. какой это замечательный театр, и что скоро они поедут на гастроли в Грецию, и что, если она ему не верит (что вполне допустимо, он бы и сам не поверил, если бы ему такое написали), то пусть сначала приедет и убедится во всем сама – дорогу он оплачивает. Он отправил письмо, но ответа всё не было, и вот, наконец, закончились эти длинные гастроли, они вернулись в Тбилиси, он получил зарплату, взял билет на самолет и полетел в Кемерово. Прямого рейса в Кемерово не было, в Свердловске надо было пересаживаться на другой самолет. Было тридцатое декабря, он представлял, как он войдет к ней – три года они не виделись! – и скажет, что он приехал за ней, а ее родители начнут плакать и упрашивать, чтобы они хоть Новый Год с ними с ними встретили, и они останутся, конечно, что ж лететь куда-то под самый Новый Год, и это будет самый счастливый Новый Год в его жизни. Ему уже и в самом деле казалось, что все эти годы у него никого не было, ну, во всяком случае, ничего серьезного не было, что всё это время он искал е ё (так, в действительности, и было), и что ждал только ее. «Что ж, – он думал, – пора уже и жениться, хватит, побегал…», и смотрел с жалостью на людей, сидящих и лежащих в аэропорту Кольцово города Свердловска: вот, куда-то они все едут, где-то они будут встречать Новый Год, но ни у кого из них этот Новый Год не будет таким счастливым, как у него. Он представлял, как они с ней вместе будут работать в театре – он не сомневался, что у нее получится, – она же талантливая, и пантомима – это как раз то, что ей нужно, а потом, может, они сделают концертную программу на двоих, и приедут к себе, в поселок, и везде будут висеть афиши: «Впервые! На гастролях! В нашем поселке! Известные мимы… и – их фамилии – ее и его, или нет, одна фамилия, ведь у них теперь будет одна фамилия, или нет, в паспорте будет одна, а для сцены – останутся две, ее и его, у нее тоже красивая фамилия, жалко, и потом – как же тогда их друзья старые поймут, что это именно она, а обязательно надо, чтоб все всё поняли… Он прошелся по залу ожидания, разминая ноги. Подошел к «Справочному бюро», узнать, когда прибывает его самолет. Он и так знал, когда прибывает, и спросить хотел от безделья и от хорошего настроения. В кабинке сидела симпатичная серьезная девушка, он взял лежащий на стойке листок и написал: «Девушка, Вы очень красивы и очень серьезны, я давно искал такую серьезную девушку, очень хочу с Вами познакомиться, напишите – когда и где мы сможем встретиться (прошу учесть, что времени у нас мало, у меня через четыре часа самолет).» Он совсем не собирался ни с кем знакомиться, просто, – слишком уж та сидела серьезная и неприступная, и у него появился интерес – «расколется» или нет? Да и скучно так, без дела, сидеть всю ночь… Подошла его очередь. «Вот, пожалуйста, я тут всё написал, прошу ответить.». Она прочла и улыбнулась. Написала: «Я на работе не знакомлюсь.» Он снова занял очередь, и занимал ее еще несколько раз. Вскоре они уже были «друзьями по переписке» «Эх, – думал он, – не случись это в такой момент, провел бы я Новый Год в этом аэропорту, и неплохо провел бы.,,» Объявили посадку на его самолет, и она попросила какую-то женщину в форме подменить ее на десять минут. Она вышла из кабинки, и он успел за эти десять минут узнать, что живет она здесь же, в Кольцово, в авиагородке, вдвоем с отцом, и хоть там и тесно, но, в общем, он понял, что и втроем поместиться можно. Они трогательно попрощались, и он, уже по привычке, пообещал вернуться к ней. «Да. все вы только обещаете…» – грустно ответила она. «Вот увидишь, мы скоро увидимся!» – пообещал он и был искренен: с его перелетами и переездами, их встреча – тем более, в аэропорту, в котором все маршруты пересекаются – была неизбежной. Он поцеловал ее – «отечески!» – мысленно объяснил он недоумевающей Нине, и – улетел. Из Кемерово шел автобус в Топки, и вскоре он был уже около ее дома. Но Нины дома не оказалось, ее младшая сестра, которая его узнала, сказала, что она поступила в кемеровский политехнический институт, и живет в там же, в студенческом общежитии. «Она приедет на Новый Год, наверное, завтра, подожди ее здесь, уже вечер, куда ты?..» Он поехал опять в Кемерово, снял номер в гостинице, оставил там чемодан, затем нашел общежитие – корпус № 6 – и постучался в ее комнату…  

Она сидела за столом, рядом сидели ее соседки по комнате, он поздоровался, не видя никого вокруг, подошел к столу, она что-то сказала подружкам, кажется, представила его, те посидели, пауза затягивалась, подружки тихо исчезли из комнаты. Он смотрел в ее глаза, в них было что-то такое… точнее, в них чего-то не было, того, что было у нее всегда – какое-то сиянье, блеск, какая-то отвага и риск были всегда в ее больших красивых глазах, и вот, сейчас – все было то же, она была такая же красивая, даже красивее, чем была, она чуть пополнела, но это ей даже шло, «сбросится за несколько репетиций» – автоматически подумал он, – она была та же, и только глаза были другими – какими-то п о г а с ш и м и… «Брось, – отмахнулся он, – те же глаза, и она – та же девочка, которую ты любил и любишь, и к которой ты прилетел на Новый Год.» «Но почему ты з д е с ь, в этом институте?.. – спросил он, – это была какая-то ошибка, и ее надо было срочно исправлять. «Учусь». «На кого?!» «На м а р к ш е й д е р а.» «Но ведь это что-такое… в горах, с рудой?..» «Да, в горах, не обязательно с рудой…» «И тебе это нравится?..» «Нет, я просто испугалась, что время идет, и я вообще никуда не поступлю… Этот – хоть рядом с домом…» Она рассказала ему, как обрадовалась его первому письму, но потом он долго не писал, она подала документы в политехнический, поступила, потом пришло письмо от него, всё было очень заманчиво, но… она все-таки не поверила, испугалась ехать в такую даль – в Грузию, и потом – там еще неизвестно – будет театр или нет, а здесь уже, какой-никакой, а институт, стипендия, общежитие… «Но ведь всю жизнь потом заниматься нелюбимым делом?!.» – он не мог понять этого. «А что?.. Оглянись, все занимаются нелюбимым делом. Где его найдешь, любимое? Таких сумасшедших, как ты, мало.» В комнату вошел какой-то плотный парень. «Знакомься – мой… еще не муж, но скоро…» Тот уже знал про гостя и был в «стойке». «Спортсмен» – определил Зона про себя. «Борец?» – неожиданно спросил он парня. «Да, – выпятил «еще не муж» грудь, – а что?» «Ничего, просто рад за вас. Ну, ладно, мне пора, ребята.» «Подожди, куда ты, Новый Год завтра, поедем все вместе в Топки, наши обрадуются…» «Они уже обрадовались, – ответил он. – Мне лететь надо, я-то, вообще, здесь проездом, дела, Новый год я должен встречать в Москве.» Он пошел, она вышла в коридор, проводить. На лестничной площадке они остановились. «Ты на меня не сердишься?» «Что ты! Наоборот, я тебе благодарен.» Они помолчали. На площадку вышел борец. «Ты знаешь, старик, ты уж, это, слишком..,» «Ладно, парень, выпусти воздух. Счастья вам и детей хороших и послушных, пока, ребята, опаздываю на самолет!» …Он забрал чемодан из гостиницы, и администратор удивленно проводила его взглядом: номер он оплатил на три дня вперед. Билетов в аэропорту никуда не было, были только до Свердловска, и он взял туда билет: оттуда, думал он, всё проще улетать, да и – куда угодно, лишь бы не здесь торчать. В Свердловск он прилетел на следующий день, утром, и быстро нашел домик, в котором жила его серьезная знакомая с отцом. «Я же сказал, что скоро вернусь». Она испугалась и обрадовалась, отец ушел на работу – он работал тоже в аэропорту, – и они провели весь день вдвоем. К вечеру они засобирались – она на смену, а Зона – лететь дальше. «Может, останешься?..» «Нет, что ты!.. Я бы с радостью, но дела… Нужно лететь.» Куда лететь, он еще не знал. В аэропорту она куда-то пошла, с кем-то разговаривала, но все было бесполезно. «Куда тебе нужно-то?» «В Южно-Сахалинск.» Он вспомнил, что в Южно-Сахалинск уехала работать одна его знакомая, и решил, что это прекрасный город, и им с его знакомой будет что вспомнить, а то живет там, подумал он, одна, в чужом городе… Он улетел бы еще дальше, но дальше лететь было некуда, и Южно-Сахалинск – это было сейчас самое подходящее для него место. Однако, в Южно-Сахалинск билетов не было – не было вообще никуда! – и она все время ему говорила: «Не расстраивайся, не улетишь – даже лучше, не в аэропорту же ночевать будешь... Все дела не переделаешь, отдохнешь хоть немного..,» «Надо лететь!» Он мог бы остаться и здесь, действительно – не в аэропорту же… да и она очень не хотела, чтобы он улетал, но город, из которого он утром прилетел, был слишком близко, и он спешил убежать от него куда угодно, лишь бы это было далеко, чтобы долго туда лететь и ехать, и не останавливаться, и чтобы забыть всё быстрее – и Кемерово, и Свердловск, и всю эту поездку забыть – где угодно, с кем угодно… «Есть! Два места, одно – в Москву, другое – на Хабаровск!» Может, в Москву?.. Нет, близко. «Давай на Хабаровск.» Оттуда, подумал он, как-нибудь улечу на Сахалин. Уже заканчивалась регистрация, и они начали прощаться. Она плакала, и у него не было ни сил, ни желания утешать ее, говорить, что он скоро вернется, что найдет ее. Что ее искать, вот она, здесь, живет с отцом, никуда не убегает. Они стояли у трапа, и он поднял чемодан, не зная, что сказать. «Не говори ничего, я всё знаю» – сказала она, крепко поцеловала его и пошла по полю к зданию аэровокзала. Что она знала? – он не очень об этом задумался, он поднялся в самолет, загудели моторы, и он тут же уснул, а когда проснулся в Хабаровске, то уже не помнил ее. Стр. 58 

Билетов в Южно-Сахалинск, естественно, не было, аэропорт был забит снующими людьми – до двенадцати оставалось три часа, и кто-то еще надеялся встретить Новый Год дома. Он решил поехать в общежитие, где, он знал, ему всегда найдется место за новогодним столом, а утром – опять уехать в аэропорт и, как-нибудь, улететь, все-таки, на Сахалин. Можно было остаться и здесь, в Хабаровске, но он уже как-то настроился на Южно-Сахалинск. Недалеко от аэропорта была воинская часть, в которой служил Юра Васильев, его владивостокский друг. Они были с ним очень похожи, все принимали их за братьев и часто их путали. Он подумал, что хорошо бы встретить Новый Год вместе с Юрой, поймал машину и поехал в часть. На КПП ему сказали, что Васильев находится на «губе» и, по этой причине, вызван быть не может. Зона попросил пригласить на КПП командира части. Дежурный лейтенант начал искать какого-то майора, искали его долго, наконец, Зоне показали дом на территории части и сказали, что он – майор – там, но никому не открывает, пусть он, если хочет, попробует сам достучаться. Зона начал стучать в дверь, заглядывал и стучал в окна, наконец, когда он потерял уже надежду, дверь открылась, и на пороге появился пьяный майор, который пытался застегнуть пуговицы кителя, но у него ничего из этого не получалось. Зона начал объяснять майору, что приехал из Тбилиси, к брату, и что он просит отпустить брата, до утра, с ним. До майора, наконец, дошло, что от него хотят, но, ответил он, к сожалению, на время всех праздников в части повышенная боевая готовность, потому что, объяснил майор, всякие вражеские вылазки и провокации как рази надо ожидать к празднику, такая у н и х сволочная натура, и поэтому он, майор, не имеет права в такой момент отпускать кого-либо с «территории расположения части», тем более, что, оказывается, Васильев находится на «губе», и вообще, ему уже этот Васильев – «вот где», как говорится, спасибо вам за братца, и, кстати, надо разобраться еще – братья ли они, и кто его пустил в расположение, здесь – майор показал рукой на дом, из которого вышел, и из-за приоткрытой двери которого доносился женский смех, – кругом секретные объекты, может, это, как раз, вражеская вылазка и началась, предъявите документы, заявил он и, плюнув на незастегивающиеся пуговицы, затянул, наконец, китель ремнем. Зона протянул майору документ, удостоверяющий, что он является артистом грузинского театра пантомимы, на словах объясняя майору, что он прилетел из братской республики за столько тысяч километров, чтобы встретиться с братом – есть ли у вас, товарищ майор, братья, сестры или мать? – пытался он схватить за душу боевого командира. Тот долго рассматривал документ, не в силах разобрать скачущие перед глазами буквы, но с фотографии, действительно, на него смотрел брат Васильева, или сам Васильев, но, поскольку сам Васильев сидел у него на «губе», то он не мог являться артистом пантомимы из Грузии, значит, перед ним был брат… майор внимательно продолжал сверять фотографию с личностью представителя, так называемого «артиста», а вполне могло оказаться, что и никакого не артиста – граница была недалеко, и майор в любой, самой сложной, как сейчас, ситуации, не терял бдительность и требовал этого от подчиненных. Зона снял шапку, чтобы майору легче было сличать. Наконец, Да, вроде, брат, всё совпадало: и физиологически – похож, и антропонимически – один Васильев, и другой, по документу – Васильевич. Сомнения майора рассеялись: перед ним был брат. Сам – брат, и прилетел из братской республики. Майор вдруг расчувствовался. «Да нет, брата у меня нет, а мать, вот, да, есть, тоже в братском Биробиджане, здесь, недалеко… Ладно, – решил он, – скажи там, чтобы привели Васильева на КПП, посмотрим…» Может, это даже лучше, подумал майор, чтобы во время повышенной боевой готовности таких разъе…в как Васильев удалять из части подальше… Но, оказалось, что привести Васильева не так-то прост: на «губе» его не было, и никто не знал, где он. «Пожалуй, зря я это затеял, – подумал Зона, – теперь, из-за меня, шум поднимется, и Юре совсем туго придется, как бы в дисбат не загремел…» Через час Васильева нашли. Он был уже «хорош»; ему сообщили, что к нему приехал брат, но он не хотел идти, заявляя, что у него нет брата, – его привели под конвоем. «Зона, братан!..» – завопил Юра, увидев его и со всего размаху швырнул шапку со звездой на пол. Они обнялись. Пришел майор. «Твое счастье, Васильев, что братский.. что брат из Братска… а то бы!.. К тебе человек за тыщи километров, зимой, прилетел, а ты что тут вытворяешь? А?..Првез, понимаешь, в часть, – обратился он к сокрушающе кивающему головой «брату», – целый грузовик баб! И это – в момент повышенной боевой готовности!.. Трибунал тебе, а не Новый Год!.. Скажи спасибо… Почему так? – одна мать, понимаешь, рóдит, один – артист, а другой – баб пачками таскает в расположение территории… Чтобы завтра в 12.00 бы здесь! На минуту опоздаешь – расстреляю!»  

До Нового Года оставалось полчаса. Они кое-как остановили «газик» и – без пяти двенадцать они вошли в звенящее, шумящее, и всегда их ожидающее общежитие института культуры, набитое хвоей, шампанским, тортами и пирожными, серпантином и нетрезвыми молодыми женщинами… «Я же говорила: Зона обязательно появится! – раздался радостный голос, и шум приветственных криков, поцелуев и объятий перекрыл бой курантов. Что ж! Это становилось уже традицией – встречать Новый Год в этом городе и в этом общежитии. Здесь было то, что он искал, пересаживаясь с самолета на самолет: его здесь ж д а л и и помнили, во всяком случае, ему были рады, и он почувствовал, как затихает что-то там, внутри, как это «что-то» отпускает его, и он с радостью погрузился в этот шум, смех, в этот праздник, в эти женские голоса, в знакомое и сладостное состояние невесомости…  

Откуда-то, из музыки, из шума и звона, до него доносился какой-то шепот: «Надо позвонить ей…» … «Она не знает… вот, будет радость…» Но он не связывал никак этот шепот с собой, и даже, когда его взяла за руку знакомая девочка – та самая, прошлогодняя – «слова с обугленных губ не оброню…» – и заговорщицки подмигивая, сказала: «Пойдем…» – он не понял ее, вернее, понял, но, оказалось, неправильно понял: она привела его в пустую комнату, то есть комната была не совсем пустая – в ней сидела маленькая большеглазая девочка… «Наташа! – виновато и радостно бросился он к ней, и до него, вдруг, дошло, что все т а к и поняли его приезд, – ну, конечно, она же писала ему в Грузию письма, говорила, что ждет, и все такое, конечно же, он приехал к ней, – какое счастье, что он не успел объявить, что здесь он проездом на Сахалин… «Вот видишь, Наташка, – смялась подружка, которая привела его, – какой подарок на Новый Год тебе,.. Счастливая!..» Наташа рассказала, что живет, по-прежнему, не в общежитии, а у подруги с мужем, и они уже обо всем договорились: подруга с мужем, на то время, пока он здесь, поживут у ребят в общежитии, а квартира – в их распоряжении… Ему немножко было жаль оставлять такую гостеприимную, хмельную общагу, но – этот сценарий раскручивался без него, и он был со всем согласен и принимал безропотно все новые, вдруг возникающие, обстоятельства, тем более, что все они ему, в принципе, нравились… Он простился с Юрой и с девчонками, они с Наташей поймали машину и приехали на квартиру ее друзей. 

Через неделю он улетал в Тбилиси. Его провожали Наташа, ее подружка с «обугленными губами», Бобёр, другие ребята, Юра Васильев, который всё никак не мог протрезветь и добраться до «расположения территории», – «Все равно расстреляют», – махал он рукой. «Как хорошо, что я залетел именно в Хабаровск, думал Зона в самолете… 

В Тбилиси он жил сначала у ребят – у Зуры и другого Зуры, а потом его приютила у себя бабушка – «Бебо», восьмидесятилетняя грузинка, вдова генерала ещё царской армии. Зона спал у нее на террасе и просыпался от того, что по дворам начинали ходить торговцы всяческими местными хитростями: «Мацони!.. Мацони!..», «Марожини!.. Марожини!.. Накини!..Накини!..» ..."Зэлэн!.. Зэлэн!.." «Тачу нажи-ножницы!..» Потом на террасе появлялась Бэбо и кричала: «Зонико, швило, адэке, генацвале, цади, ра, шени чириме, боржоми моитане!..»  

Он никогда не дарил Бебо цветов. Лишь однажды, вернувшись откуда-то с гастролей, он купил букет и побежал к ней, наверх, на улицу Арсена, но – не успел...  

«…Но отчего не согнать 

Слёз, подступивших внезапно? 

И почему из окна 

Бьёт стеариновый запах?..» 

…Снимать постоянную квартиру, из-за частых гастролей, не было смысла, и он придумал выход: надо поступить учиться, чтобы дали общежитие. Но куда поступать? – с его семью классами с переэкзаменовкой по геометрии… Подвернулось художественное училище им. Тоидзе, с театральным отделением. Училище привлекало его тем, что предоставляло общежитие и своими бесплатными талонами на обед. Он собрал свои рисунки, деревянную маску (которую он когда-то начал вырезать, да так и недовырезал до конца и возил ее с собой, вместе с набором штихилей, всё собираясь вернуться к этому занятию…), сложил всё это в сумку и пошел к высокому начальству, в ведомство которого входило и это училище. Учиться там надо было три года, и он решил проситься сразу на второй курс Высокое начальство, которому он ничего не сказал про свои семь классов, твердо заявило, что на второй курс сразу без экзаменов – это исключено. Он выложил на стол маску и рисунки и попросив начальство посидеть молча минут пять, начал рисовать. В конце концов, ему сказали, что, если руководитель курса возьмет его, то оно, высокое начальство, возражать не будет. Руководитель курса, седоусый Бидзина Квливидзе, посмотрел маску и рисунки, и сказал: «Беру.» Ему выдали талоны на обед и дали место в общежитии, а про «Свидетельство» об окончании восьми классов его никто не спросил, а пока спросят, думал он, я к тому времени что-нибудь придумаю, может, уже и окончу все одиннадцать классов. Во всяком случае, хоть какое-то время поживу в общаге, пока разберутся и выгонят. Никто не разбирался, и его не вгоняли, и он, приезжая с гастролей, ходил в огромную мастерскую Бидзины, где занимался его курс, собственно она, мастерская, была не Бидзины, а театра им. Марджанишвили, где Бидзина работал главным художником. Там же, в мастерской, писал огромное – во всю стену – эпическое полотно народный художник Грузии Роберт Стуруа. На этом полотне происходила какая-то знаменитая битва. Лица, изображаемые на нем, все были исторические, с подлинными именами и фамилиями, с самими этими лицами художник по понятным причинам. договориться не мог и использовал в качестве моделей ребят-студентов, и каждый день какой-нибудь очередной «воин» стоял, замахиваясь мечом на художника, или умирал в судорогах под копытами коня, а так как женщины тоже присутствовали на полотне – они стояли поодаль, переживая за своих братьев и сыновей, то и девочкам-студенткам тоже нашлось там место, и так, вскоре, весь их курс вошел в историю Грузии. Был там и Зона, но его лицо не очень вписывалось в этот исторический ряд, и он вошел в историю с лицом залитым кровью, дабы не вводить в заблуждение будущих исследователей и зрителей. 

В общежитии училища, однако, он жил недолго: он перебрался вскоре в студгородок, где были собраны «общаги» всех учебных заведений города, – там, в одной из комнат корпуса театрального института, обнаружилось для него свободное место. Кроме студента актерского факультета Славы, который и привел его туда, там жили еще два грузина-первокурсника, оба из Сухуми, Сосо и Гена. Они ходили на занятия редко и часто подолгу пропадали, то ли где-то в городе, то ли уезжали куда-то. Иногда они приводили странных неразговорчивых людей, те что-то забирали, что-то оставляли и исчезали. Вскоре Зона уже имел представление о роде их деятельности: они привозили, хранили и перепродавали наркотики, – он без особого труда нашел все их тайники: один был под половицей, другой – в нижнем ящике платяного шкафа, у которого он обнаружил двойное дно. Находил он пакетики и в полых дужках кроватей Сосо и Гены. Зона не сказал об этих тайниках никому, даже Славе. Он отсыпáл иногда немного травы из их тайничков и приносил в театр – угостить Эльдари или кого-нибудь из ребят, которых пристрастил к «куреву» Ираклий, и они были ему очень благодарны: эта трава стоила больших денег. Всё пока обходилось, и уживались они мирно, да и редко встречались: он всё время разъезжал с театром, да и они нечасто появлялись, было похоже, что и в институт-то они поступили, чтобы был повод курсировать по маршруту «Сухуми-Тбилиси». Как-то раз Сосо одолжил у Славы («на один вечер») его плащ и долго не возвращал.  

Слава, который очень следил за собой и за своей одеждой, вогнал в покупку плаща все свои деньги (добротный, кожаный плащ стоил того), когда возвращался откуда-нибудь – чистил его, снимал пылинки и вешал аккуратно в шкаф. Сосо исчез и долго в городе не появлялся. Когда же, наконец, он объявился, Слава напомнил ему, что плащ был одолжен на один вечер. Сосо, в ответ, нагрубил Славе, и по всему было видно, что отдавать плащ он не собирался. Зона узнал об этом, и в следующее появление «сухумских связных», попросил Сосо вернуть плащ Славе. Сосо опять ответил грубо, сказав, что со Славой он разберется сам. «Да нет, старик, давай сначала разберемся с тобой». Зона предложил Сосо выйти с ним на улицу. Сосо подумал, снял плащ и, выматерившись, бросил его на Славину кровать. С этого дня мирная жизнь в комнате кончилась. Но до открытой драки дело не доходило, видимо, не в их – Сосо и Гены – интересах было поднимать шум в этом «тихом лежбище».  

…Когда в этот раз, Зона приехал из Хабаровска, то застал одного Славу, сидящего посреди странно опустевшей комнаты. Некоторые половицы были вскрыты, шкаф разворочен. Был обыск, после которого Сосо и Гену увезли. Славу каждый день вызывали на допросы, говорили ему, что он не мог не знать, что творится в их комнате, предлагали признаться в соучастии. Сосо и Гена утверждали, что он з н а л, и помогал им во всем. Тем не менее, прямых доказательств у милиции не было, и Славу пока только п р и г л а ш а л и. Но, выснилось, что они арестовали и студентку-третьекурсницу Жужуну Мчедлишвили: у нее под кроватью нашли чемодан, набитый т р а в о й, она твердила, что не знала, что в чемодане, в милиции смеялись ей в ответ. Сосо и Гена говорили, что дали чемодан ей на хранение, и что она прекрасно знала, что в нем. Зона вдруг вспомнил, что случайно был в комнате в тот момент, когда Жужуне передавали чемодан: Гена попросил у нее нитку, чтобы зашить порвавшийся рукав на рубашке, она взяла у него рубашку и унесла, а вскоре вернула ее, зашитую и поглаженную. Она уже выходила, когда Гена вдруг достал этот чемодан и попросил ее, чтобы он постоял у нее, так как он уезжает и не знает, как скоро вернется, и на всякий случай оставляет все свои вещи у надежных людей. «Если надо… – сказала Жужуна и взяла чемодан. – О, какой тяжелый, что в нем, кирпичи?.,» «Так, ерунда всякая, книги, то да сё…» – небрежно ответил Гена, и Жужуна унесла чемодан к себе. Гена знал кого попросить: Жужуна никогда никому не отказывала в помощи. Это была уже не очень юная, но все еще романтически настроенная девушка, училась она на отделении музыкальной комедии. Зона представил ее в камере, на допросах…. Ее педагог, вместе с деканом, были в милиции, просили за нее, говорили, что Жужуна не могла сделать ничего подобного, но им показывали набитый планом чемодан и показания их же студентов, Сосо и Гены, следователь называл цифру, грозившую Жужуне – восемь лет… Зона сказал Славе, что собирается идти в милицию. Слава испугался: «Давай подумаем сначала… конечно, Жужуну бросать нельзя, но так, идти прямо сразу в милицию, – они этого не простят, у них дружки, ты же видел, давай напишем анонимное письмо…» Зона пришел в милицию и рассказал всё. Его начали расспрашивать, каким образом он оказался в той комнате, и если он там жил, то почему не сообщил им, в милицию обо всем, что там видел. Он утверждал, что ничего не знал и не видел, тогда его попросили сказать честно – ч т о у него с Жужуной, мол, по-человечески они очень понимают его попытку выгородить с в о ю девушку. Зона написал письмо Прокурору Республики. Ему устроили очную ставку с Геной, он еще раз рассказал как всё было. Жужуну, взяв с нее подписку о невыезде, отпустили. Гене и Сосо дали срок, потом был слух, что Сосо убежал, его долго искали и пока нашли, он успел очень много чего-то натворить. В конце концов его поймали и приговорили к «высшей мере». 

(Продолжение в след. номере...)