Эта штука – не со мной, не с ними.
Она все тщится грезиться ночами,
а мне все трали-вали-тили-тили…

Когда меня с тобой в пластах сличали,
я брился бритвой Ипполита.
Оплошность пьяная – отрада,
или отрава из души отлита.
Она подстава, но не слева, – справа.
Справа, слева, справа – квиты
…оправдан…

Море мрачно, а небо светится,
Значит, птицы путь узнают.
Повернувшись спиной к Медведице,
Можно смело лететь на юг.

Из маршрута ночами стылыми
Мили длинные вычитать...
Альбатросу ширококрылому
Чайки мелкие не чета.

Коль по звездам пути проторены,
Полземли одолеть – пустяк!
Все четыре раздольных стороны
Открываются для бродяг.

И увидеть глазами острыми,
От весны ошалев слегка,
Как клубятся над южным островом
Магеллановы облака.

Ну, что тут о семантике гадать?
Цени мои практические свойства,
Задвинь меня, ручную, словно кладь,
Под кресло. Вот и всё благоустройство.

А хочешь дом на каменном валу?
Да есть ли что роскошнее и проще!
Пусти меня, ручную, как пилу,
В дубовые нехоженные рощи.

Допустим, дом построен, а под дверь
Охранник полагается отважный.
Так это я, ручная, аки зверь.
Собака ли, гадюка ли, не важно.

А если вдруг ты встал не с той ноги,
И я, конечно, в этом виновата,
То брось меня подальше и беги,
Поскольку я ручная, как граната.

* * *

Амарсане Улзытуеву

Всё будет по-прежнему, мы
Не бросим придумывать рифмы,
Всего лишь – в преддверье зимы
Расстались, не договорив, мы...

По обыкновению, ты
Покроешь лес рёвом и матом
И, в рог протрубив ультиматум,
Уйдешь в глубину немоты.

И я уйду – в ночь, в холода,
В Урочище "Волчьи ворота"…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Сойдемся мы снова, когда
Научимся молча работать.

(1986; 2018)

Я, как всегда, не успевающ
на дни рождения товарищ
из ниоткуда в никуда
теку, как за кормой вода.

Прости мне и на этот раз,
что зал бокалами не тряс,
что жадным и нахальным взором
не прославлял и не позорил.

Что не потролил я ч…удил,
что в чайник никому не бил,
и не бубнил своих стихов…
Ну не пришел и был таков!

Но поздравляю и желаю -
рифмованного урожаю,
картин, открыток и рыжья
чтоб как дуплетом из ружья!

Ну и здоровья чтоб хватало
жить от Байкала до Непала,
и в Петербург не заходя,
дойти когда-нить до меня.

Чтоб снегоежек снегоходы
не загоняли по сугробам,
и чтоб магических бумаг
поставок запросил сельмаг

Всея Руси. Живи на славу
освоив никоны не слабо,-
бела, волшебна и свежа
и так арифисно рыжа!..

А мы, нудя тебе и внемля,
кой-как декабрь дожуем,
и будем ждать, что наше время
наступит, – вот и заживем...

В Париже было мирно в сорок третьем…
Звучал шансон негромкий из кафе,
И дружелюбно улыбался детям
Немецкий штурмбанфюрер подшофе.

Белел на Сене парус одинокий,
Спешил народ на конские бега…
А где-то на пылающем востоке
Стояла насмерть Курская дуга.

Могли французы вишню в шоколаде
В бистро привычно запивать вином.
А где-то в непокорном Ленинграде
Отсчитывал секунды метроном.

В салонах об искусстве шли дебаты,
В Гранд-Опера гремел могучий бас…
Побитый Кейтель спросит в сорок пятом:
«И эти тоже победили нас?»

Я много где бывал. Мне есть с чем сравнивать.

Но героем моего романа есть и будет Санкт-Петербург. Город, в котором я родился и живу...

Но почему именно он? А потому что лучше всех. И какие тому доказательства?

«И доказательств никаких не требуется. Все просто: в белом плаще с кровавым подбоем...»

Достаточно выйти на Стрелку Васильевского и посмотреть по сторонам.

В Питере, действительно, есть нечто пилатовское. Противоречивое, контрастное, диалектическое. Красно-белая борьба противоположностей.

Пробит Невой навылет

Гранитный монолит.

На город ливень вылит

И даже перелит.

Святыням и химерам

Одновременно рад.

Твой свет от Люцифера,

Твой камень от Петра.

У колокола звона

То золото, то сталь.

Коленопреклоненна

Твоя горизонталь.

Молитвы в Бога мечешь,

Прищурив глаз кривой.

И, попадая в нечисть,

Кричишь, что нет Его.

Город имперский и бунтарский. Хищник и жертва, палач и мученик. Воитель и философ, поэт и мастеровой. Фундаментом которого стала не только неистовая воля Петра, но и сверхновая Александра Пушкина, мистический реализм и сакральный сарказм Николая Гоголя, хроническое сострадание Федора Достоевского, жертвоприношение Сергея Есенина, царственная сдержанность Анны Ахматовой, будущее, в котором хочется жить, Ивана Ефремова, неоромантизм Александра Городницкого, брутальная незащищенность Глеба Горбовского.

И, разумеется, мужество ленинградцев, которые предпочитали умереть, но не предать свой город, не подвергнуть поруганию, допустив парад нацистов на Дворцовой площади. Мертвые сраму не имут. А вот живые – как получится.

Питер просторен. Он не был зажат в кулаке средневековых стен. Его горизонт не изломан высокогорьем. Город раскинулся между Балтикой и Ладогой, вокруг дельты Невы. Раскинулся, не сжался.

Питер строг, торжественен и галантен. Он похож на гвардейского гусара, стоящего на часах. Но лихо закрученные усы выдают в нем бретера. Вот закончится его смена и тогда...

Город готовит зрелище,

Вынув из ножен шпили.

Птицы идут на бреющем,

Оберегая крылья.

Если в рутине Питера

Сохнут без крови вены,

Значит, пора воителю

Пир заменить ареной.

Небо на город тронется,

Буря ударит с силой.

Грозы отбросит звонница

Бронзой щита Ахилла.

Злата не будет мало им,

Чтобы сражаться смело.

Раны заката алого

Ночь перевяжет белым.

А еще с городом навсегда связана дождливость. Как с Лондоном – туман. Это почти миф, но, как и всякий миф, непогода служит созданию определенного образа. Не слишком объективного, но особенного и вполне привлекательного.

Что касается белых ночей... Они стали эксклюзивом Петербурга. Его собственностью. Хотя точно такие же ночи есть в Хельсинки, в Стокгольме, в Осло. Но там они оказались случайно, ошиблись дверью. Потому что потому!

Ты видишь, от бессонницы устав,

Ночь в сентябре сменила мел на сажу.

Пройдемся от Дворцового моста

По набережной мимо Эрмитажа?

Растягивая путь, замедлим шаг,

И тишина шум города заглушит.

А дождик будет падать не спеша,

По капле небо собирая в лужах.

Когда-нибудь волна времени унесет нас из жизни. Но я верю, что останусь в ноосфере моего города. Оттенком в радуге ауры. И не дай Бог, чтобы ее сияние потускнело...

Мороз
Мороз и солнце
Мороз и солнце день

В проёме няни тень
С угОльными щипцами

Мой брат как снег встаёт между домами

Кончился ветер. Ты помнишь вечер
Луна. Луна как. «Луна» – сказал мне брат
Деревьев отражение в пруду
В разорванном дымящемся саду
«Сходи купи вина» сказал мне брат

За облаком-собой, летящим в магазин
Пишу и наблюдаю
Мне дали общество, но я сижу один

Жизнь пролетела – ну, здравствуй, брат

Вся комната янтарным светом озарена
Мой брат берёт стакан вина
И пьёт короткими глотками
Глядим, как в целое сверкающее – сад
В оконной раме

* * *

Скажи, а ты сумеешь дать взаймы,
Хотя и был не раз обманут, снова?
Ведь в жизни от тюрьмы и от сумы
Никто из нас, увы, не застрахован.

Отдать легко, что заработал сам,
И упиваться прелестью момента,
Молиться вдохновенно небесам,
В ответ не ожидая комплиментов.

А, долг прощая, просто отпустить,
Сказав, мол, будь здоров и Бог рассудит,
В коллектор к держимордам не ходить…
Короче, поступить не так, как люди.

Тебе никто ни разу не простил,
И приставы вытаскивали вещи,
А старый друг, который мог спасти,
Ответил, что и рад помочь, да нечем.

А если завтра он к тебе придёт
За помощью, взывая к чувству долга?
Сумеешь поступить наоборот,
Подальше не послав его надолго?

Когда-нибудь, не поздно и не рано,
В больницу на провисшую кровать
Тебя с незаживающею раной
Положат и попросят не вставать.

Единственную звездочку погасят
В квадратных известковых небесах.
Ты будешь дрейфовать в гнилом баркасе,
Раскинувшись на алых парусах.

Вдали от одиночества и страха.
И, стало быть, не верная Ассоль.
Он скажет: – Видно, жизнь была не сахар,
И на плаву держала только соль.

Но что тебе до этого подонка,
Когда штормит и ветер ледяной?
И к небу поднимается пеленка,
Обрушиваясь сгорбленной волной.

Arifis - электронный арт-журнал