Сказал поэт:
На свете счастья нет.
Горит окно, и человек читает.
Зеленоватый теплится рассвет,
Лежит жена, покорная, чужая.
На свете счастья нет, а есть покой.
Спокойный дух и ко всему покорный
Домой идёт. Плывут над головой
Дубов и лип торжественные кроны.
И если знать, что смерти тоже нет,
А есть любовь, прозрачная, как воздух,
То одиночества зеленоватый свет,
То просто свет, теряющийся в звёздах...
Ночь короткая,
ночь бессонная,
что мне, жаворонку,
делать?
мне поспать
и прикорнуть бы,
удлинить тебя...
и мне бы
Сон навеять встречи
дивной
Но уже светает.
Соловей в кустах свирелью
Жаворонок
взлетает.
Греки, шведы и голландцы -
это пройденный этап.
Итальянцы ли, испанцы:
пас – Аршавин – гол! STAND-UP!
В горячем сумраке овина
любил тебя я анонимно.
Хоть не пиарюсь я, -
тебе понравилось...
Ты задыхалась, ты металась,
пока под нами не сломалась
(Какая жалость!)
дощечки малость.
Когда мы на пол прилетели
своей взволнованной артелью,
как фак ю кегли, -
мы офигели...
Любовь расстроилась реально.
В кустах фальшивеньким роялем
не в такт, не в ноты,
звучит... Но кто ты?
Любовь не повод для знакомства, -
сказала ты. – Не беспокойся!
С тех пор я холост.
Мой грустен голос.
С тех пор сначала я знакомлюсь,
больничный спрашиваю полис,
но до овина
иду повинно...
Я железную кольчугу
укреплю своим колечком,
чтоб сердечную пичугу
не задеть, не покалечить.
Голубок или синица,
канарейка золотая,
птица посвисту боится,
высоко не залетает.
Пробавляясь мелким просом,
коноплею – для вокала,
пригорюнилась вопросом –
отчего так песен мало,
отчего мой голос тонок,
отчего слабеют связки,
щебечу любовным стоном
правду чистую, не сказки...
Голубка отправлю в ощип
гладких перышек иллюзий,
в голом теле много проще
гордиев нащупать узел,
кровеносные потоки,
нервы, жилы – все наружу,
кожей чуткою – отоплен,
оперением – остужен.
В углубленьях многоточий
кровь сердечная, густая,
не надергав – не заточишь,
перья снова отрастают
ярче, крепче и вострее,
птица крылья расправляет.
Снаряжаясь на Кощея,
на Батыя, на Мамая...
И опять тоска...
И друг ушёл толковый,
как будто Оскар
(или Оскар?) – от Н. Михалкова
в 1999 году,
за год до конца света...
Если я пропаду,
на вопрос: Зачем?»
на ищи ответа.
Я просто не натаскал
впрок счастья и ты отомстила.
Ты сказала – Тоска...
и меня отпустила.
И я, тоской
скрученный в ком ежовый,
говорю, истекая собой,
неуютный, тяжёлый,
тебе – Люблю…,
помня твоё – Невозможно!
Но плывёт уже сердца блюз
над правдою, ложью,
но звенит тоска,
как звук, не с ума сошедший,
как будто Оскар
держит какой-то Сташевский.
Но хрипит любовь,
задушенная бытом, страхом.
Она тебя любит, Вов,-
как с чаем конфетки, сахар.
Отсюда вот и тоска
ворочается бестолково.
Так и не дали Оскар
(или Оскар?) Н. Михалкову...
Отдохновением от суеты – моя душа,
Как скорлупа надежна.
Яйцо Вселенной – мирозданье,
ты, и в теле человеческом возможно.
Дар Ориона – свет Галактики во мгле
Кристаллы памяти в мой мозг зашифровало.
Когда-нибудь я вспомню на Земле
Обитель ту, откуда прозвучала
Пурпурным светом Песнь рождения и, ах!
Раскрылась лотосом улыбки на губах.
В окна вагона при торможении
Ты заглядываешь в ожидании.
Я гляжу изнутри в восхищении,
Робком смущении
Вот и встречаемся, было заранее
это утро для встречи назначено
и обозначено
в повороте судьбы неожиданном
этим подарком роскошным, невиданным
и не обыденным,
а чудесным, космическим праздником
миг узнавания – здравствуй,
здравствуй же!
