.

( Из стихов Иоганна-Георга Фауста [1490—1532] )

* * *

...И золотой закат, и голос друга,
И снегом занесенная округа,
И ранние — сквозь сон — колокола —
Всё, из чего жизнь соткана была —
И теплый свет зеркального овала —
Всё блекло, ускользало, уплывало —
Огонь в камине, музыка в ночи,
И плач ее... — о, сердце, замолчи! —
И боль, и дрожь, и в поле стог белёсый,
И эта ночь, бессонница, и слезы...
...................................................

...Но успокаивал вид рощи заозерной,
И усыпляли маковые зерна...

.

I
Деревья не умеют падать,
Словно они никогда не умели летать.
Но это неправда.
А если это было так,
То никогда
Стрела не достигла бы цели,
Копье не обрушило б жертву,
Не был бы построен первый самолет.

Деревья не умеют плакать,
И жалобы их не слышны.
И это правда.
А если бы это было не так,
То сердца людей
В тот же миг разорвались бы
От невыносимой боли.

А может,
Они нас просто жалеют
И потому молчат? –
И это молчанье
Зовется
Последней любовью.

II
Я всего лишь лист
В материнской руке дерева.
Сорванный ветром предзимья,
Лунному навстречу лучу улечу я.
Дерево молча вздохнет
И одной морщиной
Станет больше на его челе.

Глаза закроешь – ночь, откроешь – день.
Моргая дурнем, время нарушая,
Очнешься, побежишь, а следом – тень
Безумного, как из кино, трамвая

Не спрятаться, не крикнуть – ни души.
Столица тонет в невозможных блестках,
Пьют пиво и едят карандаши
Стальные роботы на перекрестках.

Месяц…

Месяц-месяц-месяц. Яркий, молодой, висящий по утрам на светлеющем небосклоне. На моём небосклоне. Но склон этого неба в других широтах. И месяц другой. Уже прошедший. А на твоём небосклоне не успела его увидеть. В те дни не было ночного небосклона, потому что не было ночей. Не было в простом географическом понимании и в более сложном – человеческом.

Был вечер.

Нет, сначала – день.

Закрытые жалюзи с радужной гаммой узеньких полос, сквозь которые солнце казалось светло-фиолетовым и возникало ощущение, что за окном тревожный вечер. Были быстрые слова, вопросы-ответы. Взмахи руками в утверждающем или отрицающем жесте. И, естественно, случайно-неслучайные прикосновения при внезапном пересечении траекторий движения по комнате.

Сидя с ногами на диване, с большим куском бутерброда во рту, пытаясь что-то сказать повернувшейся спине, прислушиваясь к удаляющимся шагам, слыша звук зажигалки и улыбаясь, услышав эти же шаги, чересчур быстро возвращающиеся назад, ломала голову – будет или нет?

Приставать, намекать, уговаривать?

Совершенно нелогичная обида, подступившая к глазам, забыла подступить слишком близко, будучи отогнанной увлекательной волной разговора. Удивительно, но говорить хотелось! Говорить много и долго. Обо всём и ни о чём. Провинциальность? «В Москву, в Москву!»? Самоироничная улыбка и наклонённая в немом вопросе голова. Время летело, неслось, насмехалось!

И наконец подчистив тарелку с бутербродами, уговорив даже ломтики колбасного сыра, проглотив обжигающий свежесвареный кофе, откопав пакетики зелёного чая и заварив уже и их, совершенно забыв при этом о проблемах с провинциальностью, пришлось всё же вспомнить о реальном и задуматься, как схватить себя за шиворот и вывести обладательницу этого шиворота в коридор именно сейчас, пока есть ещё время не нестись, сломя голову, по переходам метро, чтобы успеть выскочить на своей, уже почти родной Пионерской, и заскочить в последнюю отъезжающую маршрутку.

А нестись не хотелось, тем более заскакивать и выскакивать. Хотелось… Да, хотелось… Но уже застёгнуты все пуговицы, сумка через плечо, взгляд в зеркало – хм, глаза то сияют! – и взгляд в глаза напротив…

… дыхание прерывалось, нежность кожи напоминала лепестки тюльпана (ах, эта провинциальность!), заходящее солнце скользило по стенам, подчеркивая их цвет топленого молока, последняя маршрутка отъезжала от Пионерской, склон неба в твоих широтах был молочно-голубым со смятыми простынями нежно-серых туч, ночь не наступала, рука согревалась на поднимающейся в уже успокоившемся дыхании груди…

С днём рождения, любимый!

Двадцать лет, как тебя уже нет…
Двадцать первое чуя столетье,
ты в двадцатом остался навек,
в самом главном, что было в поэте.

Но клонируют Песни твои,
но скулят, суетятся, елозят,
врут слова и мотивы любви,
унижая поэзию в прозу.

Те, о ком никогда б ты не пел,
сахарят тебя, нежат и лижут
на заросшей, на волчьей тропе,
суетясь меж Москвой и Парижем.

Та, что ты больше жизни любил,
так, что всех от волненья знобило,
доживает остатки судьбы,
где волною к другому прибило.

Да и Слово больное твоё,
обронённое глупо и горько,
не подняло над Смертью литьё,
недостойное Жизни нисколько.

То ли мальчик, а то ли журавль,
неумело стояще-летящий…
Даже камень надгробный не прав,
всё – не памятник твой настоящий.

Только Песня, как рана в душе,
только Слово, что в горле клокочет,
- обелиск твой, отлитый уже
твоей жизнью, разодранной в клочья.

Двадцать лет, как не с нами живёшь,
как не нам свои песни слагаешь,
как не знаешь, где правда, где ложь,
как вообще – ничего ты не знаешь...

2001 г.

У замков песочных замки из песка,
Рассыпчатый нрав их подводит,
Воздушные – заперты на облака,
Надёжная крепость не в моде.
В трефовые окна казённых домов
Пиковым сквозит интересом,
Бубновые хлопоты стёртых полов,
Червивая жизнь под навесом
Из фени и волчьих законов на всё
В осаде тупого смиренья.
Сдаёшься без боя – склюёт вороньё.
Воюй, коли хватит терпенья...
У мира и мира названье одно,
В конечном – и смысл одинаков.
Отец Бондарчук, пропиши нам кино
Со светлым концом после мрака,
С войной без гламура, с любовью навек,
Красивой, как чудо без грима.
Где просто судьба, а за ней человек
Обычный и неповторимый.
Ты помнишь, снимался на «Тасме» Мосфильм,
Её не в Тасмании брали.
На лучших рядах не иконы и стиль,
А зритель, что плакал в финале...

Ах, в душе моей сумятица.
Не сумятица – смятение.
Словно взятие Бастилии.
Расстреляли. Но простили ли?

С колокольни-колоколенки
Да слетели птицы-голуби.
Настоящее и прошлое,
Как печенье мной раскрошено.

Не тринадцатое, пятница –
Что ж в душе моей сумятица?
Где герань на подоконнике?
Где же матушкины слоники?

Где отцовы подзатыльники?
Где друзья? Где собутыльники?
Может было. Может, не было.
Может, жил. А может, нЕ жил я.

Где черёмуха сибирская?
Сторона моя неблизкая.
Сторона моя сторонушка –
Прожил всю её до донышка.

Ах, в душе моей сумятица.
Не сумятица. Смятение.
На груди моей распятьице.
Завтра будет воскресение.

Старинный храм. Иконы. Лики.
Лампадки. Свечи. Тишина.
И от свечей на стенах блики.
И жизнь мирская не слышна.

Там лето. Жарко. Здесь прохлада.
Еще до службы далеко.
Зайдет старушка. Все как надо
Она проделает легко.

Она все знает. Все знакомо.
Свечной огарок уберет.
Она в своем и в Божьем доме.
И Бог ее убережет.

Такая умиротворенность,
Такая вера у нее.
Такая легкость в ней и юность.
Все в ней ликует и поет.

Я замер. Я любуюсь ею.
Как эта старость хороша!
Так верить, может, не сумею,
Но, как встревожена душа!

Arifis - электронный арт-журнал