Двадцать пятого, каждый год,
в январе
выхожу покурить на крыльцо
на заре,
Тихой грустью хрустит снежок
под ногой.
Вот и все, говорю, дружок
дорогой.

Откурил скоморох, отпил,
отплясал,
жизнь свою от перил
отвязал.
А напел, начудил, наплёл, -
на гектар.
Но поныне здесь
всем светло от гитар.

Был ведь прост, проще только бог
на углу,
был, как ветер он, что неплох
кораблю,
на котором мы все, бубня
во хмелю,
закричали за ним – Земля!
и – Люблю!..

Не во многих сейчас был он терках
силен,
Но, смеюсь, что по теткам
все так же смышлен,
И хохлов посылал бы и «на…»
да и «в…»
на фронтах, и не только эфирной
войны.

Пел бы песни, пронзительней тем,
чем честней,
Взглядом колко-презрительней,
коль про властей,
про воров, нуворишей,
и вновь за страну,
снова заговорившую,
и такую
одну.

Ну и так бы мотался по жизни
с душой
оглушительной и большой.

Двадцать пятого, каждый год,
в январе
выхожу покурить на крыльцо
на заре.
Тихой грустью хрустит снежок
под ногой.
Скоро все мы пойдем, дружок,
за тобой.

Сто дней до приказа,
Рвались мы домой,
Мечтали о джинсах
И жизни хмельной.

Шестьсот раз услышав:
Подъём и Отбой -
Казались два года
Нам тратой пустой.

Был чайник креплёным
Наполнен вином -
Армейское братство
Скреплялось тайком.

Латунные звёзды,
Сияли в ремнях,
Проснулись однажды,
И мы – в дембелях.

(Бросьте в мальчика апельсинчиком...)

Ялта, бля! Не хотел ведь – и снова...
Неужели вон там – это я?
Неужель ожидал я такого,
Обгоревшего, желтого, злого,
Облезающего, как змея?

Под синим небом летний Ленинград
Такой неотразимый и роскошный...
Конец июня. Жарко и тревожно.
И очередь стоит в военкомат.

У цирка на афишах добрый слон
И с пумой на спине отважный ослик.
Но трещина проходит «до и после»,
Испытывая город на излом.

На западе густеет темный дым,
Скрывая сроки будущей победы...
И почему-то вспомнилось, что свету
Лететь четыре года от звезды.

Печальная сага, мосты над рекою,
Мы рук разомкнуть не могли…
Дрожит отражение наше с тобою,
Другими мы стали. Не лги.
Не надо твердить, что прошли незаметно
Не месяцы, злые года,
Что сети морщинок почти неприметны,
Что тридцать годков — ерунда.
Но рук разомкнуть мы с тобою не в силах,
Безвольно, бесцельно бредем.
Нам видно судьба еще все не простила,
Нас все еще помнят вдвоем
И улицы, и мостовая на Красной,
И переулки, и храм.
Ты помнишь, как прятались там от ненастья,
Прижавшись к облезлым хорам.
Сейчас там все чинно, блестит позолотой
Резьбою иконостас.
А помнишь, как грозно смотрел из киота
Наш потемневший Спас.

Женщина делает утренний макияж…

Уверенными, высокоточными движениями она раскладывает перед собой зеркало, кисточки, тени, тушь, помаду и остальную мелкую всячину. Каждый предмет ложится на свое строго определенное место, подчиняясь выверенной годами схеме.

Женщина сосредоточена и раскована одновременно. Все ее действия необходимы и достаточны. Они отработаны до автоматизма. Смотреть на работу мастера – огромное удовольствие. Запредельное загляденье!

И, разумеется, возникают некоторые ассоциации. Куда же без них?

У каждого они свои. Кто-то вспоминает о художнике с мольбертом, кто-то о хирурге с ланцетом, скальпелем, зажимом и прочими орудиями пыток.

Но мне воображение рисует киллера. Спокойного, самодостаточного, абсолютно уверенного в себе профессионала.

Он начинает утро с привычного осмотра оружия и подготовки его к бою. И неважно, есть ли заказ… Привычка должна быть реализована. Без этого день не сложится. Чего-то будет не хватать. И душевное равновесие непременно нарушится.

Вот он достает пистолет из кобуры. Неуловимыми движениями отделяет от него магазин, передергивает затвор и проделывает много одному ему понятных манипуляций. Затем проводит пальцами по внутренней части кобуры, проверяя, нет ли там чего-нибудь, способного помешать молниеносному выхватыванию оружия. Помещает пистолет в кобуру, кладет ладонь на рукоятку… И, словно по волшебству, пистолет оказывается в его вытянутой руке.

Маэстро работает неторопливо, аккуратно и просто красиво. Залюбуешься!

И женщина, и киллер готовы к любому повороту событий. Что бы ни произошло, они во всеоружии. Досадные случайности сводятся к минимуму. Профессионализм всегда торжествует над несуразностью дилетанта.

Нет, желания не врут,
Лишь ведут себя нескромно.
Зимней ночью жадно вспомним
Ту бесстыжую жару.

И когда обнажена
Легкомысленная память,
Остаётся только пламя,
Обжигающее нас.

.

             * * *

– …Быть может, тебе снится
Дождь, летняя гроза…
Ты спишь, и на ресницах
Дождинки чуть дрожат…
. . . . . . . . . . . . . . .

– Когда
         спит всё
                  живое
И звезды – устают,
Я тучей дождевою
Над городом стою…

Услышишь стук – по кронам
Скользнешь глазами лишь…
Прольюсь на подоконник –
Ты окна затворишь…

По улицам знакомым
Тоску без проку лью,
И ливнем заоконным
Под утро прошумлю…

И на стекле мой росчерк
Сотрут заря и зной…

Найди меня. Мне очень
Невесело одной…

(1984)

Мала черешня и бледна,
Варенье выйдет скверное.
Друзья сказали: -Там война.
Его убьют, наверное.

В прицелах нескольких держав,
Идущих к деградации,
Врастает в холм железный шкаф,
А в нём – поэт из Франции.

Да где он только не бродил,
А вот куда забросило.
Россию лирикой пленил
В плену у Новороссии.

В кустах засел дубовый псих,
Как Буратино – с ключиком.
В театре действий боевых
Работал Юра Юрченко.

Война всегда недалеко,
Отсюда – пара выстрелов.
Я истекала молоком
И не по-женски мыслила:

Умею драться и стрелять,
И надо бы отважиться...
С ребенком выйти погулять,
Да не могу, мне кажется -

Заплачет ангел над страной,
Когда, ключами брякая,
Я шкаф открою платяной,
А там!.. Одежда всякая.

Ну, что же, плачь! Чего молчишь?
Но Юру не оплакивай!
За ним Россия и Париж,
А с ним в шкафу Словакия!..

Грузин его освободил
Из гроба украинского.
Не зря ж поэт переводил
«Могильщика» грузинского.

Я не скажу друзьям назло,
Что выводы поспешные,
Что шкаф снарядом разнесло.
Пошли они, с черешнями.

Пусть варят морс, украсят торт,
Мне ягода не нравится.
А говорили: – Высший сорт -
«Донецкая красавица».

Arifis - электронный арт-журнал