Когда приходит ночь без сна,
И ты ко мне войдёшь,
Лампадою озарена –
Меня охватит дрожь.
Как под ноги растение
Бросает семена -
В полёте и падении
Восходят имена.
И я, теряя, узнаю
Всё то, что не вернуть.
Простую истину твою,
Твою святую суть.
И мой огонь умеренный
Взлетает на краю.
Как школьник, неуверенно:
«Останься» – говорю.
И всё случается опять.
И снова ты со мной.
И снова я беру тетрадь,
И почерк там иной.
И звёзды бесконечные,
Чужая речь опять.
И делать больше нечего,
И слов не разобрать.
Не дави мне, природа, на жалость.
Не клади свою морду к ногам.
Что от осени тихой осталось?
Опереточный синий туман.
Я и в слякоти скрипок не слышу,
Не хватаю опрелый листок.
Променял я на тёплую крышу
Листопада простуженный ток.
И в уюте спокойного страха
Жду подробностей лучшей судьбы.
На подушку ложусь, как на плаху,
И во сне собираю грибы.
У меня ирония в крови,
Покажи мне выпь – и сразу выпью.
Накануне ветреной любви
Небо зарастает мокрой сыпью.
Носят воду птицы в решете,
Натирая воздухом закрылки,
И земля в осенней наготе
Превращает прошлое в обмылки.
Знаковое слово – перелёт,
Это птицы, души и снаряды.
Пусть осколком смерти не кольнёт
Осень, что укрылась листопадом.
Там, на юг – дымятся тополя
И в тетрадях рваные отметки,
Там побило градом до нуля
Кровные насиженные ветки.
Помолчи, пернатый караван,
Нет ни слов, ни песен и не время...
Проводи в закатный океан
Тени тех, чьё выгорело стремя.
Наточи на бреющем крыла,
Взрежь собой со свистом дымный парус,
Чтобы наземь туча протекла,
Дай поплакать вволю тротуару.
Тянет к югу медленный конвой
Перелётной осенью по-птичьи,
Завершая день сороковой,
Горький, обжигающий обычай.
Она смотрела, сидя в кресле,
Как он укладывает спать
Дитя. И думала: «Что, если
Я начинаю исчезать?..»
Смотрела, стиснув подлокотник
Рукой в прожилках серебра,
Как он целует дочь в животик,
Встаёт с колен и гасит бра.
В неё вливалась не усталость,
Не безразличие, не лень.
И на мгновенье показалось –
Погас не свет, прошёл не день.
И тени мужа и ребёнка
Иное время создают.
Но страх невидим был в потёмках,
И обезболивал уют.
И шёпот дочери серьёзный,
Что снится ей Балу-медведь,
Что велик – четырёхколёсный,
А двухколёсный лучше ведь...
И в полусонном мглистом иле
Вдоль неизвестности скользя,
Вдруг поняла – они такие...
Что исчезать никак нельзя.
* * *
«...Отговорила роща золотая...»,
Я пью абсент в кафе на Риволи,
Я русский? Негр? Татарин? Я не знаю...
«...Сгорело всё, лишь пепел да угли...».
И «не жалею, не зову, не плачу...»,
Сижу, любуюсь на парижских шлюх,
Рифмую на салфетке «плачу – мачо»
И бью газетой обнаглевших мух.
И ностальгия вовсе не тревожит,
Не «закипает сладкой болью грудь...»,
Поверь, друг мой – везде одно и то же!
Я Родиной считаю Млечный Путь.
Я посвящаю стихи серым кошкам
И тёмно-серому лунному пеплу.
Если недели нанизать на жилу -
Вот ожерелие для каннибала.
Он босиком по ступеням неспешно
Будет идти, как по знойному пеклу,
Станет звонить к Вам с терпением силы...
Вы же скользите по глади канала
Там, далеко, где мы все благодарны
Солнцу закатному за превращенье
В розовый белого каменных арок,
За позолоту деревьев священных.
Только не слушать советов пространных
Тех, кому Митра не дал бы прощенья.
Серою кошкой скользнуть в бледный странный
Круг царства отдыха и очищенья.
.
* * *
«...Дым... березки... берег узкий...» – что за бред?
Я не помню, кто я – русский, или нет.
«...Птицы звонче, небо ближе там...» – вранье! –
Точно так кричит в Париже воронье.
И тоски («родные пни... закат-рассвет...») –
Нету, брат мой.
Не было
и нет.
(1994)
