Сырая земля мне мать и трава мне мать
И поле зелёное детство маячит мне
И заспанно глядя проснуться и обнимать
Колени твои тёплые как во сне
И шум у воды реки запоздалый блеск
Руками коснуться невидимого лица
И берег летит и вдали оплывает лес
И всё это мать и нигде никогда отца
А он человек заточённый в пустом дому
Ботинки и зонтик знакомой руки листок
Весна запоздалая солнце в сыром дыму
Найти я не смог тебя я найти не смог.
Бабушка упала с кровати.
Мама её ругает:
Когда же это закончится? Хватит. Хватит!
Взмахивает руками.
Одной не справиться. Звонит соседу.
Сосед изумлённо-тонок.
Сдержанно помогает, заводит беседу.
Звуки покровительственного баритона.
Бабушке снится война. Фашисты,
Переговариваясь, идут к сараю.
Мама устало картошку чистит.
Щупает простыню: ещё сырая.
Расширенным зрачком под шляпкой тёмной жгуче
Вы смотрите во след растерянным годам
И кажется, что в вас бесстрастно-неминуче
Пульсирует стихом Российский Нотр Дам.
Покорною тропой приокского овражья
Вы выйдите на холм, дарующий покой.
Скульптурный мальчик спит, неровно, чуть протяжно
Ему прочтёте стих и тронете рукой
Его изгиб спины, холодные лодыжки
И улыбнётесь так, как буд-то бы во сне
Вы встретили себя и не узнали в книжке
Свои стихи, что здесь писали по весне.
Про зиму.
Сады зимою не цветут.
Зимою груши не растут.
Трава не зеленеет.
Зато скорей темнеет.
Холодно и зябко.
Люди ходят в шапках.
Ходят в польтах и штанах,
В шубах, теплых сапогах,
И в колготках, и в носках,
И в перчатках, и в шарфах.
Ходят в теплых свитерах,
Но при всем при этом,
Майки носят под низом.
Вдруг наступит лето.
Я больше в её планы не вхожу,
другие к ней колоннами, рядами.
Она другую чувствует вожжу,
но я нательный крест её страданий.
Нет, я гордился более бы чем,
коль ей случился б – в радость, в силу, в нежность,
но Ноя недостроенный ковчег
не соблазняет никого, конечно.
Она болеет мною, только врач,
что временем зовётся непреложно,
вот-вот секире скажет: «Отхерачь!
Того, кто вводит боль тебе подкожно!»
Я отлечу, как с плахи голова,
от той, что: «Милый!» – вскрикнет напоследок
и перекосит ложь лица овал
её среди взволнованных соседок.
Потом уйдёт… и я её пойму -
жар не залить сбежавшею водою.
Не заменить её мне и саму,
лишь можно осквернить её с другою.
Да, может быть, когда-нибудь, потом,
когда глаза сотру о горизонт, и
узнав её входящей в чуждый дом,
сопьюсь, но ею свой не опозорю.
