Меня сжигает страсть до пепла ночи.
Ворочаюсь, тоскую и тянусь
к той, с кем союз так сладок и непрочен,
как и любой, наверное, союз.
Раздавлен тишиной и грустью выжжен,
лежу, и осень падает в меня.
Чем дальше ты, тем ты родней и ближе,
но ты не здесь и не моя вина
в том, что не вместе мы, что так вот, порознь
нас век вжимает в ложе суеты,
и в книге не стихов, а прозы
все главы Жизни новые – пусты...
…тень сосновой иглы
передвинулась на дюйм вправо
песок годится для любой игры
даже для самой кровавой
игры королевских песочниц
в войну по-переписке
по переписке букв из заглавных в строчные
этим срочно занялись археологи и архиепископы
которым кажется архиважным
переписать хотя бы одно стихотворение архилоха
переводя знаменитого поэта из устной формы – в бумажную
что уже само по себе не плохо а архи-плохо
как тень патефонной иглы
которая касаясь тени патефонной пластинки
извлекает из неё лишь тень фортепьянной игры
чтобы передвинуть на дюйм вправо открывая для себя картинки
с выставки бульдозерного авангарда
сносящего все песочницы с песком пропитавшимся кровью
если песок питается кровью с жадностью леопарда
то человек питает жадность к душевному нездоровью
эта сверхъестественная жадность
выходит человеку богом
а бог – проявляет к человеку жалость
только если фамилия у человека набоков
если лолита это всего лишь песочный кулич
красивый но несъедобный
что ж вы молчите владимир владимирович
маяково-набоко-подобный
шаг из песочницы и мы уже посреди пустыни
и нашему королю вечный иранский шах
чтобы стихи писались словами как карандаш простыми
первое из этих слов
первый нах…
* * *
Всё то, что было, выпито давно.
И не достать хорошее вино,
Везде и всюду грубые подделки,
А без вина нам не прожить и дня,
И пьём эрзац, судьбу в сердцах кляня,
И мечемся, и крутимся, как белки.
Толкаемся в похмельной тесноте
И топчемся в куриной слепоте,
И скалимся, как загнанные волки,
Нам старого армянского глоток,
И вновь в душе проклюнется росток,
И больше не поедем на разборки.
Любимая, любила ли меня,
Иль просто принимала за коня?
Я вёз, везу… Но ты ответь: Доколе?
Ведь чешутся лопатки по ночам,
Орлиный дух под сбруей не зачах,
И снятся горные вершины, степь и море…
Я не знаю, где я останусь,
И какое будет число.
В дом чужой войду, не представлюсь
И не вытру ноги назло.
Запотевший стакан схвачу я,
Жадно выпью, не закусив.
И скажу, что я здесь ночую,
И сорву в унитазе слив.
И, снимая одежду, в кармане,
В боковом, своего пиджака
Ком земли обнаружу и камни,
И с зелёным отливом жучка...
Всё то, что было, выпито давно.
Погребено хорошее вино
В сырой бескрайней плоти.
Любимая, любила ли меня,
Изящным пальцем за черту маня?
И что теперь? Ещё мы живы, вроде.
Толкаемся в похмельной тесноте:
Слова не те, движения не те,
По-голубиному киваем головами.
Но света зёрнышко – и мы как будто те,
Очнулись на великой высоте.
Летим, летим… Куда – не знаем сами.
Ты явно был чем-то взбешён.
Не я ли являюсь причиной?
И пламенем заворожён,
Ты сам догораешь лучиной.
Очнёшься, придумаешь ложь,
И в пламя швыряя проклятья,
С меня одичало сорвёшь
Хлопчатобумажное платье.
Ликуя, бессонно греша,
Не зная иного дуэта,
Я буду тебя утешать
Весь день и всю жизнь, до рассвета.
Под моим балконом,
от тоски да холода,
тает клён влюблённый,
опрокинув голову.
Сокрушенно клён мой,
головой качает.
И резные листья,
на асфальт роняет.
На асфальт роняет.
Под чужие ноги.
И несёт их ветер,
по пустой дороге.
Мы с тобой, приятель,
из одной породы.
Опадают листья.
Пропадают годы.
Мы живём на свете,
опрокинув головы.
Обжигает – холод,
наши души голые.
