Я не знаю, куда себя деть...
Там – нельзя мне пить.
Здесь – нельзя мне петь.
Я слежу из себя за собою
и вою...
Я уйду в малиновый квадрат
Светлячков, на холст переведённых,
В шитый шёлком черно-красный плат
Отдалённых северных районов,
В бересту их пёстрых говорков,
В завитки высоких караваев,
В голоса литых колоколов,
Что меня так долго провожают.
Поднимусь на хилом стебельке,
Огляжусь и про себя отмечу,
Вот, мол, где-то понесли к реке
Коромысел согнутые плечи,
Там слышна пастушечья свирель,
Тут старик на берегу рыбачит...
А земля всех ближе – колыбель,
Над которой, может, кто-то плачет.
Я ускользаю. Скользкий тип...
Хотя не против вовсе,
что нет тебе и тридцати,
а мне уж сорок восемь.
К тебе стремясь, я от тебя
отталкиваюсь. Это
моё, иначе говоря,
спасительное эго.
Тебе – цвести. А мне грустить
о чём-нибудь зимою.
Почём поэты на Руси?
Намаешься со мною.
Потом утешишься назло
сегодняшней, увы, мне...
Кто вёз, тому и повезло,
а я запомню имя.
И с высоты пустых утрат,
из окон Вавилона,
тебе я, выпивший с утра,
скажу чуть-чуть влюблённо -
Была! И этому хвала
в дурацком настоящем...
А говорят: «Скажи халва,
во рту не ста-а-а-нет слаще!..»
