Вырастешь и увидишь, спокойно и навсегда:
Выстоявшее дерево с разломленной сердцевиной.
Помнишь, как ты была маленькой, как бушевала вода,
Как я протянул тебе этот кулон старинный.
Как я крикнул тебе: «Вот грозовой амулет.
В нём белое облако, невидимая подушка…»
И молния тут же. И тут же огромный свет.
И в белой воде изумрудом сидит лягушка.
Я вырасту человеком. Ты сможешь меня спасти.
Как ты спасала меня, не ведая и танцуя.
Как ты любила. Как ты смогла меня увести
В июльскую воду, бушующую, дождевую.
И в мире бескрайнем, в котором назначен свет,
И вой пустоты, и медленный лес назначен,
Я только теперь догадаюсь, что смерти нет.
И всё же как поздно я тебя видеть начал.
У нас зима, как ты сама –
сыра, туманна, снежна…
От вас легко сойти с ума,
когда он есть, конечно.
Когда глумлив он и силен,
но истины не сдюжит,
что я – взволнован и влюблен,
а ты – спокойна с мужем.
Хотя бы снег… Хотя бы лёд…
Поверить в эту зиму.
Немного веры, что придет.
Но ждать – невыносимо!
Ты вверх летишь, как будто снег,
я – вниз, как будто вечер,
и между нами точки нет
для нашей новой встречи.
Из раны льется только кровь.
Из чайника – водица.
А из меня – одна любовь,
шипит и пузырится!
Зима ко мне, как и сама,
идёт неумолимо,
но с подозреньем, что она
не только мной любима.
* * *
К молчанью поводы найдутся,
Смешон болтливый и глуп, как утка.
Не раз писал мудрец Конфуций,
Что говорливость – сон рассудка.
Грани в тиши алмазы рифмы,
Не рви аккордом в запале струны,
Надсадным, плоскозвучным ритмом
Скрывая разума лакуны.
В строку идёт не всяко лыко,
Моли Эвтерпу и днём, и ночью,
Цезуру расточай на стыках,
Глаза ломая многоточьем.
Пока волшебный ключ не найден,
Ищи отраду в воспоминанье,
Как на листы твоих тетрадей
Садились строфы дружной стаей,
Наперекор тоски ворчанью,
Задорно, песенно и ново.
Как душит золото молчанья
И превращает в камень слово!
