Для понимания Вы невозможны,
и слезы катятся по бледному лицу,
я заглянула к Вам неосторожно
и вот уйти, представьте, не могу.
Я Вам отдам всю страсть желанья
и тайн моих печальную красу,
и пусть Вы не промолвите признанья,
и пусть я не скажу, как Вас люблю,
но пониманьем рук, протянутых навстречу,
я заслоню Вас от небрежности судьбы
и, потушив застенчивые свечи,
я робко перейду на «ты» ...
В конце весны я вышел из народа.
Народ мне улюлюкал и свистел.
Я был могуч, меня вела природа,
Я был всесилен, зол и твердотел.
Я жег сараи воспаленным взглядом,
Метал болты на триста мэ вперед,
Давил врагов неумолимым задом,
Затылком подпирая небосвод.
Когда в меня пуляли «булавами»
И запускали в харю «тополя»,
Я, хохоча, сбивал их щелбанами,
И плакала от ужаса земля…
Меня поймали возле Ленсовета,
Связали и заткнули кляпом рот,
По шее дали и в начале лета
Вернули в перепуганный народ.
Зажжённая однажды,
Божьей – искрой.
В душе – всевидящей,
незрячего Гомера.
Она горит – огнём,
нетленных истин.
В гекзАметре,
или – ином,
размере.
Из – вечности,
и чудного мгновения,
рождается на трепетных,
на тонких струнах – чувств.
В мучениях, по Божьему велению,
озвучивая боль — любовь – и грусть.
Поэзия – явление души.
Её вершины выше Эвереста.
Без ложного,
надуманного жеста,
звучит – торжественно,
в столице шумной и глуши.
Поэзия – полёт,
свободной птахи.
Ручья – прозрачное,
хрустальное свеченье.
Она рассудка,
и души сеченье.
сеченье кесарево,
и – сеченье – плахи.
Жизни недоделанный рояль…
Отнеси скорее на восьмой
Меж дверями стынущая даль
Больно ведь казаться голубой
В кране снова талая вода
Это все сантехник виноват
Он сюда приходит иногда
И картинно падает в салат
Жалко что остался без мозгов
Жалко буратиной быть дубовым
Дома так приятно и кайфово
Дом когда картины есть и кров
Если бы не драные коты
На весенней крыше разорались
Нежностью печали отозвались
Но такая гипсовая ты
Будет нам с тобою хорошо
Только не бери опять синопской
Полно не грусти о жизни жлобской
Это ведь всего лишь дождь прошел…
Рабочие закончили копать.
Один из них, устроившись в тени,
Достал из сумки толстую тетрадь
И начал в ней писать.
- Олег, взгляни.
Чегой-то он?, – сказал один другому.
- Писатель. А, пожалуй, и поэт.
Теперь и не подступишься к такому.
Послушай, эй, поэт!
Он поднял голову и медленно сказал:
Я с вами ведь копал. Что за дела?
Лопатой даже камень разбивал!
Меня, как вас, работа привела.
Смотрите, будет вечер, будет ночь,
И нам придётся выпить и заснуть,
Чтоб утром камень тяжело толочь,
Чтоб грунт долбить, чтоб жил здесь кто-нибудь.
И я пишу слова затем, что знаю,
Что новый человек здесь прорастёт.
Я с вами в землю глубоко врастаю,
А он, как стебель золотой, взойдёт.
***
Рабочие вставали рано утром,
Лопаты брали и на стройку шли.
И с мыслями работали как будто,
Пока над ними облака плыли.
И что-то было будто бы от Блока,
И луч был тонок, и земля черна,
Они перед собой глядели строго
У них простые были имена:
Олег, Виталий, Павел, Виктор, Пётр.
И каждый был, как все, но был собой.
Одежда каждого черна была от пота,
И разлетался камень под киркой.
***
Он снова в тень присел. Раскрыл тетрадь.
И начал тихо по слогам читать:
«А-бу-авэ…» И будто бы могила
Его прохладой чёрной окружила.
И будто бы его печальный рот
Словами задышал наоборот,
Когда огромный сумрак котлована
Вдруг обозначился в осенней пустоте,
И белый день, как белая сметана,
Повис над ним в бесстыдной наготе.
А он упрямо видел пред собою
Прозрачный воздух, небо голубое,
И новый человек в одежде золотой
Ему из будущего взмахивал рукой...
Я льну к тебе, а как прильну,
губами трогаю луну
на нежном небосклоне,
по кружевам твоих небес
(сопротивляться безполез
но!) я скольжу влюбленно.
За кромку лунную нырну
к другой растроганно рвану,
где вынырнуть, не зная!
Потом в сопящей тишине
воюю с пуговкой во тьме,
как с полчищем Мамая.
Ты улыбаешься... Глаза
то разрешают, что нельзя
ещё лепечут руки,
на твой стыдливый небосвод
восход восходит всех свобод,
как на папирус буквы,
а из тех буковок слова,
от коих рифмою тела
связуют руки, ноги,
октавой губы цедят вкус
всего, что жаждал в нас искус,
что так ценили боги…
И я туда уже стремлюсь,
где мой зашкаливает пульс,
где все слова преступны,
и ты истомой пролилась,
от счастья нежного светясь,
легко и недоступно...
Полежать бы на облаке, белом и ласковом,
свесив голову, в край уцепившись с опаскою,
проплывать не спеша над травой и качелями,
над машинами и над домами вечерними,
над скамейкой с дождем, мишкой, на пол уроненным,
над противным из пятого Сашкой Ворониным,
над подушкой из слез и над площадью Ленина,
над ромашками лиц – желтых глаз изумление,
взволновались усадьбы панамами пёстрыми,
отпускаю я край невесомого острова.
Говорят, небеса не для бесов, для ангелов.
Испытание краем. Страшась, встаю на ноги.
Край балкона. Край неба. Винить бы – да некого,
Богу богово, мне – человеково.
Я ступала по облаку белому, лёгкому.
Я несла свою песню восходу далёкому.
Под покровом века – словно слёзы под веками,
над покровом душа – удержать бы – да некому.
Родился новый снеговик
Из только выпавшего снега.
Росточком вышел не велик,
Но понял враз, что родом с неба.
И нос морковкою, задрав,
Слагая пламенные речи.
Он покатился – зашагал,
Решив земле подставить плечи:
«Привет, народ! Я новый бог!
Я послан небом не случайно!
Атлантов прочь! Трубите в рог!
На плечи Землю принимаю!
Из шара я построю куб!
Я всё вокруг переиначу!
Дорогу к звёздам прорублю,
Навстречу истинному счастью!!
Мессия Я ! Я новый бог!
Я послан небом не случайно!»
Но мимо тёк людей поток
Снеговика не замечая.
Он час кричал, он день вопил,
Метлой махал, стучал ногами,
Взывал, пугал, рыдал, шутил,
И даже не чурался брани.
«Эй, вы ! Глухие! Я ваш бог!»
О камень снеговик споткнулся,
Упал и с криком: «Как же.. Ох!»
Вновь в кучку снега обернулся….
* **
А где-то, в тишине окраин,
Сбежавших от дневных забот,
Мальчишка вспомнил, засыпая:
«Нарисовать забыли рот.,..»
