Arifis - электронный арт-журнал

КРОЛИК И МЕЧТА 

На берегу Реки Джэбз сидел голый кролик Мокрнг и считал деньги: 

- Шибшти шешьть, шибшти шемь, шибшти вошемь… 

Но ворона Элспсц, стерва, одноглазая летающая дрянь, подкараулила момент, сделала все так аэродинамически точно и безукоризненно, что фраза «деньги не пахнут» перестала иметь смысл. Или шмышл. Что одно и тоже. 

- Ты! Тварь! – заорал Мокрнг, но Элспсц, выйдя из прицельного пике, лишь каркнула сверху что-то обидное, наглое, без меры и пародирующее его врожденную шепелявость. 

Потом она включила форсаж и превратилась в точку. 

- Шука! – Только и оставалось прошептать, сузив глаза в надменном прищуре. 

Кролик опустил взгляд в траву, он не хотел видеть, как точка превратиться в ничто. 

Купюра безнадежно испорчена. Честь поругана. Выхода нет… 

- Шибшти вошемь… – произнес задумчиво Мокрнг. Купюра – последняя, и как раз ее 

не хватало для расчета, потому что шибшти вошемь минус одна загаженная останется шибшти шемь!!! А надо ж было – шибшти вошемь!  

- Тварь! Ишчадие адшкое… Укокошу гадину!  

Мокрнг помахал за горизонт бумерангом, которым не смог воспользоваться, оттого, что лапы были заняты, и, забросив его подальше в кусты, чтобы подобрать на обратной дороге, побрел к Еноту… 

- О! – сказал Енот Юкнг. – А чего это ты такой голый? 

- А!... – махнул рукой кролик и показал купюру. 

- Уууу... – посмотрел Енот на бумажку с двух сторон… – Элспсц? 

- Она…Тварь… 

- Да…брат ты мой… – и Енот пошел смотреть свои шампуни, отбеливатили, отпариватели, 

различные присыпки, идентичные натуральным, также отшмякиватели, отскребыши и импортные антиутопители. 

Кролик смотрел со страхом, как Юкнг швыряет в разные растворы, мнет и давит на купюру, Мокрнг то и дело подскакивал, тянулся к ней, будто в последний раз, но Юкнг останавливал его холодным бесцеремонным взором профессионала и только покрякивал довольно, разглядывая заново рождаемую на свет бумажку. 

- Готово!  

Енот подсушил феном поверхность, поглядел на солнце через микроотверстия в хитро устроенной денежке и вернул ее кролику. 

- Шибшти вошем! – обрадовался Мокрнг, складывая деньгу поверх остальных. 

- Ошибаешься, – возразил Юкнг, – взял у кролика пачку, отсчитал оттуда пять купюр и вернул обратно. – Шибшти три! Пять за работу. За химию. Импортная. Андестенд? 

- Аааа… – только и успел сказать в ответ кролик, как енот уже жал ему лапу у калитки и благодарил за сотрудничество. 

- Заходи… – махнул он на прощанье и исчез за забором. 

Тут же включилось радио, и сразу – заёрничали, заглумились припевами лесные шансонье. 

А кролик стоял, охваченный сильным чувством, название которому он еще не знал. 

Он все пытался вспомнить – как оно называется, но на ум шли только нехорошие слова, 

хорошо рифмующиеся с лесным шансоном, так что кролик нескоро отошел от ступора, 

бредя по тропинке и склоняя одно и то же пакостное словечко в разные падежи. 

В конце концов, он добрел до поляны, где жил Медведь Свингл, развернулся в сторону енотова жилища и громко произнес это слово – туда, на юго-восток, в обитель Юкнга. 

- Чего орешь? 

Морда медведя возникла в затуманенном мозгу кролика и затем материализовалась в реальность. 

- Ни хрена шебе! – сказал Мокрнг и чуть не свалился в обморок. 

- Тихо, гад, не падай, – Поймал его косолапый, – А лучше говори как на духу: что ты, гад, тут делаешь, и чем ты так, гад, встревожен? 

И кролик рассказал все. 

Он трясся губой, загибал пальцы и все пришепетывал: – Было шибшти вошем, потом эта  

шука: штало шибшти шемь, а потом опять, понимаш, шибшти вошемь, а потом шибшти три! Ты понимаш? Шибшти! Три! Почему три?! 

И Мокрнг набрался храбрости и опять произнес это слово в сторону енотова жилья. 

Медведь поморщился от чужой нецензуршины и стал чесаться. 

Он долго чесался, то закатывал глаза, то, напротив, опускал их вниз и кряхтел… 

Потом сказал задумчиво и с угрозой: 

- Короче. 

- Что? – не понял кролик. 

- Короче, пошли, – сказал Медведь Свингл, взял кролика: как ребенка – за руку и они пошли к еноту. 

Перед забором медведь остановился. Он вынул из-под мышки скомканную милицейскую 

фуражку с красным околышем, плюнул на кокарду, потер ее и нахлобучил головной убор себе на макушку. 

- Ты вот что, ты подожди тут. А я зайду. Понял? 

- Ага! 

- Ну, стой тут. Никуда не уходи, смотри. – Сказал медведь, аккуратно вынес калитку плечом и зашел к еноту. 

Тут же включилась очень громко музыка и сквозь нее долетали крики енота, звон битой посуды и то самое слово, которое прокричал кролик, так глубоко запавшее в душу медведю. 

- Рраз! – кричал Свингл в ярости, разбивая что-то на глазах енота. И тут же рифмовал свой крик с этим словом. Опять бил и опять рифмовал. Получалась очень звонкая поэма. 

Наконец, медведь вышел, неся, как официант, на серебряном блюде, пять купюр, а на его лапе болтался, на манер полотенца, полудохлый Юнгл. 

- Вот! – произнес медведь с пафосом, скинул с лапы енота и протянул кролику пять денежек на подносе. – Поднос я себе беру, на память, – пояснил он. 

Кролик, с благодарностью и воодушевлением, тревожно поглядывая на енота, взял с подноса хрустящие бумажечки, закатил глаза от счастья и охватившей его радости,  

и произнес с трепетом в душе: 

- Шибшти вошем!.... 

- Ошибаешься, – Услышал он голос дежа вю. – Скрягти четыре!...Половина мне за труд. 

Медведь влез к нему в лапку, честно отсчитал своё, и хрустнул деньгами обратно 

в похудевший кулак. 

- Да, кстати… А чего ты такой? Голый какой-то? 

- А… – махнул лапой Мокрнг, затрясся весь и пошел – куда глаза глядят, сдерживая в себе снова вернувшееся к нему прилипчивое словечко. 

И пришел кролик на берег Затухцыцкого озера, сел на бугорок, и стал горько-горько плакать. 

И причитал он, и шепелявил свои цифры, называл медведя и енота всякими непотребными словами, проклинал всех зверей и мать их, клял также свою судьбу, происхождение и вид. 

Пока не подползла к нему змея Крзэц. 

- Шшибшшти вошшемь, говоришшш? – прошипела змея. 

И рассказала – что надо делать. Надо идти ко Льву. Он принципиальный мужик, президент, отец леса, он – поможет. 

Змея отговорила своё, а кролик, зажав в лапку деньги, чтобы и она не спросила  

чего-нибудь материального за совет – побежал в логово Правительства Леса. 

Там было на удивление пусто. 

Бегемот спал в бюро пропусков, охраны и вовсе не было, так что Мокрнг проскользнул 

прямиком на второй этаж, и зашел на цыпочках в кабинет с надписью «Лев Баццр». 

За столом огромного кабинета никакого Льва не видно было и в помине, а зато сидел там Хомяк Зюгнз и что-то пересчитывал в выдвинутом ящике стола. 

- А где лев? – спросил кролик. 

- А тебе какое дело? – нагло отвечал хомяк. – Ты по личному? 

- Да. 

- Прием по пятницам. 

- Так сегодня пятница! 

Хомяк недовольно поглядел на календарь, на часы, опять на календарь… 

- Лев уехал. 

- Как уехал…куда? – опешил Мокрнг, теряя последнюю надежду. 

- На кладбище уехал. 

- Кто-то умер? – обеспокоился кролик, вспоминая енота. 

- Умер. Лев сам и умер. И уехал на кладбище. Я за него. Тебе чего? 

- Лев?!! Так он же здоровяк был… 

- Ага…Много ты знаешь…Здоровяк. Он не в себе ходил последнее время. Бредил идеями реформ, принципиалил некстати, лез во все…Вот и выпал случайно из окна, и его тут же переехал грузовик и еще для верности газонокосильщик на него налетел свой косилкой 

четыре раза подряд. Посадили его. Пожизненно.  

- Кого? – помрачился умом Мокрнг. 

- Кого посадили? Ну, ты дурак, кролик. Газонокосильщика, конечно! А льва – положили. 

И закопали. Я теперь за льва. Тебе чего? 

- Мне… 

Кролик задумался, находя в себе нехорошие предчувствия. 

Хомяк ведь теперь был исполняющим обязанности Президента. 

А словечко-то опять начало крутиться в голове, да еще во множественном числе, и рвалось на свободу…Не ровен час…Можно ведь и отправиться в гости к газонокосильщику. 

- Чё молчишь, заяц облезлый? – наглел тем временим хомяк, но как-то еще робко наглел, не профессионально…И тогда Мокрнг все же решился рассказать как есть всю правду и требовать справедливости от Правительства, власти и самого И.О. Президента – хомяка Зюнгза. 

- Ах, подлец! – обнадеживающе сказал, прищурившись, Зюнгз, когда кролик отшепелявил ему все свои шибшти. – Мы его паскуду, после всех приколов отправили на экологию, реноме свое восстанавливать – а он, опять за старое… Ну, тварь!... 

И хомяк набрал номер. 

И через пятнадцать минут привезли медведя. 

Из-под стола выползла сонная черепаха-адвокат, напялила парик и мантию. Хомяк тоже искал мантию, но нашел только полотенце и парик Льва, очень ему большой и все время съезжающий на бок. 

- Ты, козел, отдай кролику деньги! – Произнес приговор Хомяк. 

- Воистину отдай! – согласилась черепаха-адвокат. 

Медведь, пожал плечами, выразительно поглядел на кролика и сунул ему в лапку все его бумажки. 

- Пересчитай, заяц! – Потребовал судья-хомяк. 

Кролик, тряся лапками, пересчитал купюры: – Шибшти вошемь. – Сказал он, на всякий случай больше не радуясь. 

- Пошел вон, медвежья харя! – Скомандовал хомяк и медведя увели. 

Черепаха Здрябдц и И.О. сняли мантии, парики, похохотали над медведем и уставились на Мокрнга. 

- Ну, детка, – Сказала черепаха-адвокат, – Что надо сказать Высокому Суду? 

- Ээээ…Спасибо… 

- Так. Еще? 

- Еще?  

- Да. 

- Пожелать…мира…процветания? 

- Ну…и? 

- А что еще? 

- А еще надо оплатить услуги адвоката. Скрягти четыре денежки. 

Черепаха взяла бумажки у мертво стоящего Мокрнга, отсчитала свой гонорар и ушла не спеша. 

- А госпошлину оплатишь в казну – в банке, завтра, знаешь где банк? У сороки Стрингл. 

Столько же. Скрягти четыре. 

Слова хомяка доходили до кролика как через вату. 

Тогда хомяк подошел к нему, вынул все деньги из его лапки и положил их себе в стол. 

- Сделаем проще. Казна-то вот она, в столе у меня. Так что радуйся, заяц, я тебе сэкономил два процента за перевод. Кстати, чего ты голый-то ходишь? Неэтично. 

Мокрнг уже уходил, подавленный, убитый, и вдруг, услышав последнюю фразу, развернулся на хомяка и спросил, скривившись: – Что? 

- Голый чего ходишь? 

- Голый? – переспросил кролик и медленно двинулся в сторону стола, – Я тебе расскажу –  

почему я голый. Это у вас, ворюг, по двадцать шкурок запасных, а у меня одна, понял?  

И я ее постирал сегодня. Сушится, понял?  

- Понял, понял! – Забеспокоился хомяк, ошарашенный решимостью кролика и тем, что тот, сам не понимая, вдруг совершенно перестал шепелявить… – Иди! Иди, любезный… 

Мокрнг остановился, глянул на перепуганного хомяка, плюнул себе под ноги и вышел. 

Подходя к дому, он обнаружил, что является полным и окончательным дураком. 

Ведь он ушел, и не убрал с веревки во дворе свою единственную шкурку. 

А ведь ее могли украсть и что тогда?... Как тогда жить? А зима?... 

…Но она висела…чистая…сухая…ее никто не украл. Не успели… 

Кролик был так рад этому, что даже не огорчался уже потерянным деньгам и потерянной мечте, на которую он откладывал деньги половину своей жизни, ведь кролики не слоны, они живут очень мало, не успеешь отложить – как уже умирать надо. 

Он даже не огорчался торчащей из ящика бумажке – это пришел счет… за перевод госпошлины…Быстро пришел. 

Кролик нацепил свою шкурку, стал перед зеркалом и глядел на себя – как он красив в ней, своей единственной, но такой белой, пушистой шкурочке, напевая в очень, очень множественном числе, то самое новое слово, которое за сегодняшний день стало его самым востребованным, самым главным и самым заветным… 

МАЛЕНЬКИЕ МИСТЕРИИ 

История первая. 

Ну, вот… я остался один… 

Кому теперь нужны мои стихи, глазастая яичница с квадратиками золотистого бекона, в крапинках оптимистической зелени, которую я носил нам в постель, французские булочки, 

пылающие жаром печи и твой любимый кофе с медом?  

Поздний завтрак влюбленных, именуемый – «обед»… 

Как тянулись дни с тобой…  

К вечеру забывалось утро. Оно было так давно, что его детали успевали уйти, раствориться в памяти дня. 

Я начинал фразу, а ты ее продолжала так, словно ты живешь в моих мыслях, видишь их. 

Две половинки одного существа. Мы слышали друг друга на расстоянии. 

Жаль… 

Смысл исчез, махнул крыльями, остекленел навеки, вонзился в небо пустым иероглифом  

горя, разлуки… все поблекло, посыпалось, закатилось под диван витаминками – драже, покрылось пылью ничтожности, скудомыслия, жалких потуг прожить еще хотя бы день без тебя. Я один в этом коконе жизни, бьюсь о стекло его стен, будто рыба в банке…  

Осталось только окно и облака в нем. 

Можно прожить всю жизнь и не залюбоваться ими никогда. 

Больная шея, огни большого города, постоянное желание найти на асфальте оброненную кем-то купюру… все это, конечно… уважительные причины, но только не для облаков.  

Им – наплевать на все отговорки. Крупным, тугим, разбивающим пыль под ногами – ливнем, мгновенно делающим злого человека – мокрым, а доброго – счастливым. 

Но я теперь смотрю на все это другими глазами. 

Через некоторое время я уже буду ползать по этой вате, кататься с пушистых 

горок, смотреть сверху, махать пролетающим самолетам и удаляться все выше и выше…  

Оттого это, что решил я больше не жить. 

Вот и гроб купил.  

И мне себя почему-то жалко, когда я на него смотрю… 

- Все, хватит скулить!  

Я встал, решительно, так что усы подпрыгнули, шагнул через гроб, 

но неловко как-то... нога поехала и мне пришлось балансировать, стоя на  

крышке и съезжая с нее. Фу, как нехорошо...То есть, хорошо, что в гробу 

никого нет, хотя это и мой гроб, но это тоже хорошо...Что меня там нет. 

Мысли заплелись в тугую косичку и глаза мои прищурились от такой натуги... 

Я просто ничего не видел перед собой через эти щелочки. Это все думы тяжкие,  

а ведь еще этот… забыл, как его… кто-то из великих и ужасных, говорил,  

что много думать вредно. Или что-то в таком духе… или это не он говорил…  

Нет. Надо прогуляться, иначе я сойду с ума раньше, чем помру… 

Тяжело, на ощупь, обнаружил косяк двери, толкнул – и … веселый запах мочи 

сразу вернул меня к жизни. Родной подъезд… Родные, исписанные матами, стены… 

Мысли сразу стали уходить вертикально в небо, освобождая из тисков раздумий несчастную мою черепушку, которой скоро гнить в земле, улыбаясь нехорошей улыбкой.  

Фу, как гадко!...  

Вот это мне совсем не нравится. Гнить. По – моему, это некрасиво. 

Я шел по улице и медленно, с удовольствием, тупел, освобождаясь от мыслей, 

переживаний, очищая свою голову от спутавшихся в ком сентенций, жалоб  

самому себе и недовольства всем человечеством. 

Ах, какое выбралось из туч солнышко, как же славно оно грело, предвещая лето, зелень, кусты сирени, оживающие под окном и плющ, который покроет всю стену нашего дома…  

И дети кричат и спорят, все в своих играх, одетые по-летнему. Все живет, дышит… 

А не выпить ли мне кофе напоследок? 

Вот именно – напоследок, чего-то этакого… финального сотворить? 

Чем-то отметить уход из жизни… 

Последняя чашка кофе. 

Это хорошая идея. 

Кафе – через улицу, там, где ветла на пригорке. 

Кафе называется «Ветла», там отличный коньяк и кофе. 

Я иду туда, как в преисподнюю – оттого, что чувство такое, будто не надо мне  

туда идти. Кто-то шепчет мне: не ходи, не ходи… А я пойду, пойду… 

Я очень упрямая материя, раз решил, значит – все. Выпью кофе и пойду, сдохну. 

И вот снова, в который раз, дойдя до двери кафе, я чувствую невероятное. 

Если с одной стороны ветер несет запах роз, а с другой – запах семечек, из  

которых делают масло, а с третьего края идет вонь жареной селедки – суммарным 

запахом всегда будет запах носков. Он суммируется всегда как раз у дверей кафе, и я инстинктивно задерживаюсь на пороге, не в силах понять то, как же это все так происходит. Это просто китайская кухня какая-то, там тоже все по отдельности вкусно пахнет, а вместе… лучше бы не нюхать. Разумеется, я о настоящей кухне, которая существует не для тех, кто ест быстро и как попало.  

Вот и люди в кафе, я их уже хорошо вижу. Занято всего несколько столиков. 

Да, решено, здесь я и попрощаюсь со своей неудавшейся жизнью. 

Сто коньяка и кофе... 

Оркестранты прилипли как мухи к потолку к своим электрическим гитарам и долбят 

одну и ту же, неизвестную науке ноту: то ли «ля», то ли «си»... 

И оно им очень запало ее долбить и удивляться... 

Делаю мелкие глотки попеременно и ловлю жизнь полным парусом... 

Наслаждаюсь мгновениями, летящими со скоростью света. 

Быстро как кончается коньяк, я еще кофе не допил. 

- Будьте любезны! Еще пятьдесят. 

Боже, какие милые люди вокруг, почему я никогда этого не замечал? 

Так был занят собой, что не обращал внимания на то, как они трогательно  

выглядят. На них можно смотреть часами, любоваться их жестами, умилятся 

их мимике и выражениям глаз. 

Как светится в них жизнь, будто у каждого внутри что-то генерирует это теплое мерцание.  

И они, как светляки собираются здесь вместе и греют друг друга этим светом, не жалея  

его и не сокрушаясь, что не хватит самому. 

А я? 

А что – я? 

А я опять кофе не допил… А коньяк опять кончился… 

Ну, что… пятьдесят… или сто? 

…О, Боже мой! Нет, это просто анекдот! Я буквально валюсь от смеха под столик! 

Это ж надо, до чего глупое создание – человек! Он экономит перед смертью!  

Да на кой ляд мне там эти бумажки с «цыфирьками»?! Что я там на них куплю??  

Кому они там нужны?! Фо-на-ре-ю я сам с себя! 

- Братец! Милый человек! Неси-ка, любезный друг мой, бутылочку армянского, 

настоящего «Арарата» и салатик мясной! И сардельку с шоколадом! И апельсин. 

И я прошу тебя, не сочти за труд, посыпь меня немножко конфетти, вот тут сверху. 

Такова моя последняя воля. 

Я пью за жизнь. А за смерть – что пить, каков тут резон, она сама придет. 

И тут открывается дверь, заходит девица, вся в коже, вся в красном, в такой мини-юбочке  

и с таким декольте, что мои глаза перестают воспринимать голос разума и начинают самостоятельные движения, шныряя то вверх, то вниз. 

Девица берет «кровавую Мери» и идет, вибрируя телом, как пружиной – прямиком ко мне.  

Дождавшись, когда я, наконец, перестану на нее пялится и подвинусь, она улыбается, глядит на меня сквозь столь плотные черные очки, что кажется, будто у нее нет глаз, но есть сканеры. 

Тут до меня, наконец, доходит!!! 

Я в ужасе начинаю трезветь, сучу ножками и очень глупо улыбаюсь. 

Девица тоже понимает мое запоздалое озарение, придвигается поближе и мило шепчет 

на ушко:  

- Ну, что – бегать за тобой будем, по всему городу? 

Мне очень стало неловко, так что глаза сейчас, чувствую, упадут на пол...  

Я говорю: – Я… Я, это… Я передумал... У меня… это… вот что… изменились планы. 

- Вот как?! – изумилась она, – А я тебе что – девушка по вызову? То он решил, то 

он передумал! Ты лучше вон туда посмотри! 

Я обернулся и увидел огромного детину с огромным пистолетом в руках. 

Он пустил слюну с угла рта и, сидя спиной ко всем, а лицом – ко мне одному, стал 

вертеть в руках свою пушку, то приставляя ее к своему лбу, то целя в мой... 

А за стеклом кафе стояли на улице два террориста и нервно курили, и что-то раскидывали на пальцах, обмотанные все каким-то скотчем, веревками, скрепками и подшипниками... 

Девица вынула из сумочки бинокль и дала его мне. 

- Воооон там! – Она показала на чердак дома, метрах в сорока от кафе. 

Там тоже кто-то курил. 

Я присмотрелся и увидел снайпера, глядящего на меня через прицел. 

Я помахал ему рукой, и он мне – тоже. 

Тогда девица хлопнула «мэри», облизалась и сказала: «Без глупастёв». 

Она поднялась и, качая бедром, пошла к оркестрантам. 

Завидев этакое диво, те даже перестали долбить свою междуноту. 

- Чего желает мадам? 

- Мадам желает забрать свою косу. 

Оркестранты обернулись туда-сюда и увидали изящную косу, какой косят человеческие жизни. Она была со стразами, с мигающими лампочками, и кажется, одной известной фирмы, производителя прохладительных напитков, чей логотип явственно и неспроста переливался на солнышке... 

Оркестранты остолбенели. 

Тогда она сама прошла между ними, взяла косу в руку, перекинула сумочку через плечо и сказала: – Я не к вам. Я – вот: к нему.  

И указала на меня.  

- Сыграйте ему… Элиса Купера, а я пошла. 

Музыканты радостно задергались и стали играть «Welcome To My Nightmare». 

В дверях она то ли хотела послать мне прощальный поцелуй, то ли ручкой сделать, 

эффектно развернулась на ходу, и тут у нее каблук угодил в щель и девица на полном форсаже, матерясь, вылетела в дверь, прямо на асфальт. 

Детина от неожиданности засадил себе пулю в лоб и рухнул на стол. 

Террористы, услышав гром выстрела, решили, что это взорвались они сами - 

дернулись, подпрыгнули и упали на асфальт. И тут же распластались перед бородатым дядькой, шедшим им навстречу. Они причитали, били поклоны, обращая к изумленному  

бородачу слова молитвы. 

Шарики, спички и пистоны с петардами валились с их карманов. 

Девица, охая, встала, вынула из сумочки плащ с капюшоном, накинула его и улетела 

на косе, как на метле – в три стороны сразу. 

Оставался снайпер. 

Я взял забытый бинокль и поглядел на чердак. Там дым стоял столбом. 

Видимо, он курил и, когда началось представление – отшвырнул окурок прямо на солому. Половина его правого бока обгорела дырами. Но ему было не до бока.  

У него – красивая, навороченная, винтовочка в чемоданчике и он никак не мог ее бросить и убежать. Он скакал по горящей соломе и все свинчивал, свинчивал свою бесподобную винтовочку, с зарубками на прикладе. 

Упаковывал он ее предельно аккуратно в свой пижонский чемоданчик, несмотря на возгорающуюся одежду. Я и в кино никогда не видал такого меркантильного киллера. 

Уже подходя к дому, я встретился с ним лоб в лоб, когда он выбегал мне навстречу из подъезда. 

- Привет! – сказал я ему, испуганному, закопченному, прижимающему палец к губам и делающему страшные глаза, чтобы я его не сдавал. 

Было – с чего ему беспокоится.  

Соседи уже бежали тушить чердак. 

Вломили бы от души, если б знали – кто поджег. 

На голове бы ему винтовочку любимую разломали вместе с чемоданчиком. 

Снайпер кое-как завел свой раздолбанный мокик и уехал, тарахтя. 

А я залез в свою конуру, нашел топорик и порубал гроб на дрова. 

Зажег камин и стал ждать чуда. 

Дровишки весело горели, двор затихал, загорались звезды... 

Ночное небо…  

Оно все больше раскрывало свою бездну, обнимая и укрывая своим одеялом. 

Кипящий котел событий: рождений и апокалипсисов чужих миров, бесконечного  

вращения, рождающего энергии и поля, борьбу темной и светлой материй, удары гравитационных волн о берега звездных морей…  

Это все снова принадлежало мне. 

Я ждал чуда...  

Не мог уснуть, его не дождавшись. 

Дрова догорели, опустилась темнота... 

…И чудо произошло! 

Без пяти двенадцать ты позвонила мне! 

Сама! 

Ты сказала: "Сбрей, пожалуйста, свои дурацкие усы.  

Завтра я возвращаюсь к тебе. Навсегда". 

Оказывается, вовсе не надо умирать для того, чтобы летать под потолком! 

Я летал! Кружился вокруг лампочки, кувыркался, шмякался об стенки, купался 

в бокале с водопроводной водой, которой я снимал свое похмелье. 

Как все ясно и просто, как банально! Хэппи-энд! Ну, дайте же хоть одному 

живому, не выдуманному человеку ощутить – что это такое! 

Как это бывает – когда все хорошо кончается… 

Дайте… 

И я устал летать, петь и скакать, подошел и открыл окно – чтобы подышать прохладным, густым и тягучим воздухом ночи. 

Оранжевое пятнышко скакнуло зайчиком по стеклу. 

Я стал смотреть – где оно, но оно пропало куда-то. 

Внезапно я забеспокоился и глянул себе на грудь, туда, где билось сердце, 

заставляя кожу вибрировать в такт толчкам крови. 

Там я увидел идеально круглое, яркое рубиновое пятно. 

- Как же это? 

Больше мне подумать ничего не удалось. 

Пуля вошла в грудь, прямо в сердце, вышла со спины, срикошетила об стенку и плюхнулась в бокал. 

Клубящаяся красная краска стала рисовать в бокале багровые облака. 

В свете электричества они то увеличивались, то редели, а то вырастали вновь, 

выписывая мельчайшими мазками завораживающую картину финала человеческой жизни.  

Моей жизни.