По росе пробежал – поросёнок,
По дождю пробежал – подождёнок,
И по снегу бежит – поснежонок,
Только я никуда не бегу…

Никого во дворе не видно:
Лишь ворона, которой завидно,
Лишь собака, которой обидно,
Да корова мычит на лугу…

По лесам побегут – полесята,
По морям поплывут – поморята,
Скоро вырасту я, ребята!
Детство – это иголка в стогу…

Лишь разумным словам доверяем,
Навсегда мы его теряем,
Только ищем, зовем и знаем:
Не найти, не сыскать – на бегу…

Скоро кончатся в небе дожди,
Подождёнок, меня – подожди!
Я, ведь, больше не буду ребёнком…
По Земле я пойду – поземлёнком!

Буду в море нырять я – нырёнком,
Буду в небе летать я – летёнком,
Перестану быть гадким утенком…
Детство – это лишь тень на снегу…

«Мне осень добрая волчицею была.»

О.Э.Мандельштам, 1915г.

В игрушечном лесу, в рисованной стране
дождей струится нить мельчайшей сечкой.
Недвижный плеск времён по вспененной волне
из Чёрной речки во Вторую речку…

Настоян на листве, медвяно-горько пьян,
дух леса и земли, брат русского Вулкана,
своей крови настой в овражный свой кальян
плеснул из берестяного стакана.

А дождь укрыл уже полнеба, полземли
промозгло-куцей парусной рогожей.
И двинулись лесные корабли
к дворцам заоблачных венецианских дожей.

Куда плывёте вы?! На вздыбленной листве
рябь будущих штормов и зимних штилей спячка!
Пристала ль утлым вам, подверженным молве,
безумных странствий белая горячка?

Гудит лесной косяк на полувзмахе крыл.
Кружит, как медный воск, стекая, оперенье.
В последнем миге лес распахнутый застыл
над бездной несвершённого паренья…

07.09.98

Дыхание осени

I
...осенней терпкостью напиться?
Настой листвы – разреженная нежность.
Срываясь с веток, радужные птицы
перечеркнули суетную грешность:

и устилают небо под ногами
живые крылья перистою влагой,
всех проходящих уравняв с богами,
напитывая солнечною брагой...

II

Дождливой влагою дыша,
витает хмель моцартианства.
И станет лёгкою душа,
вспорхнув над мерами пространства:

хрустальные струи достать
из воздуха щедрой криницы,
чтоб воздуха влаги напиться
и влагою воздуха стать...

III

Лес, обескровлен собственным усердьем,
моргает, как ослепшая сова...
Когда бы знать, в каком его предсердьи
кровь превращается в слова...

25.10.09

У марсиан потешный клюв и деловая хватка.
Как допустили? Как вообще они проникли к нам?
Зачем я трачу кровные на марсианский хлам?
Неужто мы рабы теперь и вымрем без остатка.

Убожество. Тупой гламур. На кой мне рестораны,
На кой разумное суфле и прочее дерьмо.
Я раньше думал, что живу. Теперь оно само
Приходит за меня домой и спать ложится рано.

И даже в этот мёртвый час, когда оно устало,
Я не уверен, кто кого сейчас перехитрил:
То ль я себя, трясясь от злобы, ядом отравил,
То ли оно свои присоски режет запоздало.

Горел одноэтажный дом, и пламя
Всё хлопотало в нём.
Горячими, проворными руками
К отъезду будто прибирало дом.

Сдувало пыль с дубового комода
И наводило блеск
В тех уголках, где раньше год от года
Жил паучишка, да теперь исчез.

И в зеркале неровно отразилось,
Как в медленной воде,
Лицо в очках, руки неторопливость,
Снежинка в бороде,

Затем быстрее: чемоданы, сборы,
Мелькание дверей...
Стирай, огонь, беспечные узоры,
Стирай скорей.

Тот человек в другой стране очнётся,
Достанет ключ и в комнату войдёт,
В горящую, и тихо покачнётся -
Сейчас, вот-вот…

- Мэдам, мэсьё, – за окнами город гудит, -
Подайте бывшему художнику прошлых обид
И поэту-расстриге
Ну хотя бы по фиге.
Даже мелочью слов нет давно за душой
На глоточек солнца, стаканчик, другой.

- Слово, брат, дорогого стоит,
В основном у всех медяки.
Экономят себя, мусолят,
И живут от строки до строки.
Чем не солнце тебе – неон?
По сачкам абажуров маются
Чудеса гламурных времен,
Рампы свет светилом считается.

- Ну тогда не могли бы вы,
Если вы настоящий кот,
Мне наплакать чуть-чуть синевы
без нее ведь какой полет ?
Не смотрите... тяжелый сон-
Заростает бетоном спина,
Вот открытки: я здесь гарсон,
здесь хоть выцвевшая но весна.

- Я, конечно же, кот.
Кот! Кот! Кот!
Кот-баюн, вне всяких сомнений.
А вы вкурсе в какой переплет
Нужно влезть, чтоб добыть слёзы гениев?
Ничего не нашли, увы
На чекушку стиха гнусавили.
а когда-то именно вы
по соборам своим души плавили.

- Мне немного, буквально чуть,
Подлечусь и тогда – держись!
Я же мог... Я смогу шагнуть
За пределы небесных кулис.
Полстакана ветрOв – торги
Прекращаю по всем фронтам.
Я еще напишу стихи
О любви и прохожим раздам.

Кот мурлычит, Париж ей-ей...,
Потирая глаза витрин.
Время крошит тени церквей
голубям на Сент- Августин.
Полногрудая всходит луна,
Возбужденно горит ЭйфЕль,
Звезды с тучами – сатана,
Добавляет по вкусу в лё сьель.

__________
гарсон – le garсon (фр.) – мальчик
лё сьель – le ciel (фр.) – небо

— Чего вы дрожите? — К нему подошел врач. Он дернулся и быстро перевел взгляд с пола на врача.

— Результаты анализов уже есть?

Врач едва кивнул, набрал в легкие воздуха и отвернулся.

Он попытался встать, но был остановлен рукой врача в желтой резиновой перчатке.

— Лучше выслушать результаты сидя.

— Доктор вы пугаете меня все больше. Я уже полтора часа здесь сижу. Говорите же! Все так плохо?

— Я не часто пациентам сообщаю о результатах, но еще реже сообщаю об отрицательных. — Врач замялся.

— А в моем случае он положительный?

— Да, — уже уверенно сказал врач, — результаты положительные, вы инфицированы.

— Я? Инфицирован? — он заерзал на кожаном кресле. Дрожь прошла.

Врач продолжил:

— Вы инфицированы жизнью. Сорок, пятьдесят лет. Не более. Сгорите быстро. Постоянная, непреодолимая жажда эмоций и чувств. Страсть, ведущая к безрассудным поступкам. Но все это лет до двадцати, двадцати пяти. Потом все ощущения притупятся. Хроновирусы к этому времени уже разнесутся кровью по всему организму и начнут стремительно уничтожать органы, разваливая весь организм. Вы и не заметите, как превратитесь в дряхлого старика.

Пациент сидел, внимательно слушая врача.

— Но… что же мне делать? Есть лекарство?

— К сожалению нет. Ни опробованных, ни экспериментальных. Болезнь неизлечима. И, к сожалению, приводит в ста процентах к летальному исходу. — После паузы: — Мне очень жаль.

Он встал. Упругие, отяжелевшие ноги с трудом распрямились. Посмотрел с отчуждением на врача, хлопнувшего сочувственно по его плечу, и направился к выходу.

«Всего сорок, пятьдесят лет и все. Сорок. Пятьдесят. Со… рок», — повторял он, делая шаги, будто только научившись ходить: неспешно, пошатываясь и опираясь на шершавую белоснежную стену.

Arifis - электронный арт-журнал