Мне нравится осень за онемелость,
за верность немодной холодной морали.
Озябшими фибрами праздную зрелость
позерства души, ухарства без правил.
И с тем как безумный отчаянный камень
стою на отшибе и впредь коченею,
с опаской борюсь за надменное с нами –
взрываюсь губами, душой пламенею.
Накинув тихонько на плечи сонливость,
подставлю себя под голодные листья.
Не веря и веря в наследную милость
бессрочно отозванных тайной неистовой.
Мне нравится осень за обольщение
замершими лужами хрустящею радостью.
И эти повторы сродни самомнению
художника блудного, любовника страстного.
И пусть впереди морозы, не лето.
Один на отшибе как узнанный пленник
я в осени томной, затасканной где-то,
вскрываю пробелы, аборигенюсь.
Поиграем хрустальным сердцем:
подтолкнуть-подхватить, смеясь.
А упустим – не разлететься,
не разбиться ему о грязь.
Настоящая откровенность,
совершенное естество.
Невлюбившаяся неверность
для Нетой и для Нетого.
Тюнингованная природа
плюс девайсы из шоп-интим.
Этим камешком с огорода
всё разрушим и победим.
Велика история мира!
Вспоминает теперь она
гибель Рима, победу Пирра
и в пороках отсутствие дна.
Разливает туман
молоко по безмолвному саду,
скрыв надолго дома…
И... не спится, тихонько пройдусь...
Низко тучи плывут,
спелым яблоком пахнет прохлада…
И вербены роняют в траву
сладко-пряную грусть...
Мы вдвоем с тишиной
побредём в колыхании млечном
по тропинкам знакомым,
деревьям читая стихи...
...Сердцем вижу окно:
в ночь распахнуто... в муке извечной
там рождаются строки –
изысканны, свЕжи, легки...
К исходу сентября,
такое дело, –
прививку от себя
тебе я сделал.
Потемнев лицом,
листвой опала,
змейкою, кольцом
и как попало…
Венами ветвей
берез набрякла,
сдавшись без затей,
пошла обратно
в зиму, и сама,
как сон, как морок,
как сама зима
в мороз под сорок…
Где-то в октябре,
окстясь, очнулся,
выдохнул амбре,
сказал – шучу я…
…била по щекам
и целовала,
утащил к чертям
до сеновала.
Осень ли, зима…
Какое дело,
если ты цвела,
текла и млела!
Сладкая беда
неверным женам -
на душе всегда
весна прощенным…
На чистый лист,
легли – такие строчки,
которым нет ни меры, ни цены:
"Я, мама, жив, служу в учебной точке.
Здесь, мама, мировые – мировые пацаны".
Читала, мама.
И беззвучно плакала,
не веря в милосердие войны.
Лист тяжелел – на буквы слёзы капали.
А в Грозном шапки – шапки сняли пацаны.
1998 г.
В окаянстве своём замирая у края любви
не решаемся нет никогда на любовь и цветенье
умираем от лёгких ожогов и жизни волненье
принимаем за ложь у иконы тихонько живи
завтра доброе добрая добрый придёт и спасёт
и расскажет что надо-то было при жизни немного:
бесприютную душу теплом незаметно потрогать
птица вольная в клетке отмается как отцветёт…
Разве рябина утешит утишит поймёт
алым зальётся осыплется буро-зелёным
частная боль незамеченной в землю сойдёт
что ты поплачь станет легче наверное кто нам
выпишет нужных микстур и продлит синеву
золото зелень и память на вечность умножит
разве рябина роняя кровинки в траву
снова поможет…
Нине Максимовой
Помнишь, были в детстве снега, через Волгу тракторный лёд...
Нас другие ждут берега, проводник Набоков ведёт.
Сыростью подтаявших зим тянет из пустого двора.
В магазин колёсных корзин завезли бессмертье вчера.
Инкерманский розлив неплох и абхазский лёгок «Лыхны»,
И лабает Dio как бог дионисов рок хоть бы хны.
Будем зиму греть до весны, к выпускному ждать птичьих стай.
В DVD заправлены сны, позабудь про пульт, вспоминай...
Вспомни, как заехала мне тёртым башмаком по башке,
Вот с тех пор и стал я умней, занимаюсь жизнью в кружке
В старом пионерском дворце, в школе, где чулочный завод.
Что Кащей запрятал в яйце? Сказка соврала и живёт...
В повести про прежние дни нас пугает холод утрат,
Ты тепло в руках сохрани, с поволокой девичий взгляд...
Жаль, что столько времени – врозь, знать, на это воля Его.
Заколдуй меня, заморозь!
Я оттаю вновь.
Ничего...
