Стуча колёсами на стыках передряг,

Сквозь серый сумрак опустелой стылой жизни,

Пронёсся скорый, сокрушая всё подряд:

Надежду, веру – то, чем жил, чему был рад,

И светом фар мне на прощанье в душу брызнул.

И восставали из подвалов, тайников

Моей души – толпою дикой – злые гномы,

Гремя цепями заржавевшими оков,

Пугая стайки белокрылых мотыльков,

И нарушая мерный цокот метронома.

Но я бездействовал, а поезд вдалеке

Ещё насвистывал прерывистым фальцетом,

Желая будто указать на то мне, кем

Я смог бы стать… струился холод по руке…

И доктор вату подносил ко мне пинцетом.

Что было после? – Открывали в ночь окно.

Иглою рдяной прошивали горизонт, и

Загнали карликов души моей на дно.

Едва посвистывал ушедший поезд, но:

Проснись, – сказали, – это просто видел сон ты.

(с) Борычев Алексей

Поднимается дым над костром,
Вижу в небе гусиный косяк…
Давно не было так хорошо
В повседневности передряг.

Здесь, от грохота вдалеке,
В тишине полей и лесов,
Забываешь о суете,
О бездушии городов.

Словно не было ничего,
Кроме милых русских берёз,
Но уже за моря, далеко,
Лето жаркое унеслось.

К побелевшим от грусти стволам
Припаду на мгновенье щекой.
В них Россия течет по ветвям,
Значит, с ними мы плоти одной.

Оттого ль неизбывно жаль,
Что желтеют родные леса
И летит в голубую даль
На могучих крыльях душа.

Песня – упала с неба,
вместе с убитой птицей.
И – на сугробе – снега,
алая кровь дымится.

Меньше на две души,
у человечества, стало.
На ту, что упала в снег,
и ту, что в неё стреляла.

Где-то там есть ты,
Где-то здесь есть я.
У одной черты
Будем мы – друзья.

Не в один ли миг
Суждено нам петь,
В той стране,где жить
Означает смерть.

из рассказа экскурсовода на Соловках:
капитан Матвеев лично за неделю расстрелял больше тысячи заключённых Гулага...

По двести в день. По сотне до обеда.
По сотке водки после каждых тридцати.
А вечером давиться пьяным бредом…
За что всё это? Господи, прости…

По двести в день становится привычкой…
По сотне до обеда – то пустяк…
Работу выполняя на отлично,
Он не задумался ни разу – что не так?

Уже ГУЛАГ – история и память,
И лишь в музее смерть на Соловках,
По двести в день – понять мы сможем с вами,
Лишь только если вместо сердца прах.

Уже на небе души заключённых,
Уже в аду мучители горят…
А я всё жду ответа обречённо.
За что всё это – пусть мне обьяснят…

И первые уже таили яд…
А нынче все, полны отравы сладкой,
Заманчиво на дереве висят,
И мы опять срываем их украдкой…

Неутомимо жизни круговерть
Проводит первородное решенье:
Пусть в каждом наша маленькая смерть…
Но там же ожидает возрожденье…

Живёт в соблазне таинство греха…
Лишь надкусив, познаем мы секреты…
Вот так и строки нового стиха
Рождаются под сердцем у поэта.

Мы рвём слова, на радость и беду,
Как яблоки в отравленном саду…

На дворе – мороз, ветер и Масленица!

Масленица, так масленица. Блины пекли всю неделю, и погулять можно в субботу. А гуляем где? Правильно – у реки, на самой большой городской площади, у Вознесенско – Преображенского храма и памятника воинам, павшим в Отечественную войну. До настоящего апофеоза – сжигания чучела зимы не дождались: замерзли и пошли домой есть блины и прочие кулинарные изыски.

Выпивали мы как-то с соседом, с Аристархом Львовичем. Он мне и говорит:

- Ваня, вот тебе уже тридцать почти, а карьерного роста нет у тебя. Это имя твоё мешает росту карьерному: простоватое оно, не приподнимает тебя над толпой. Я вот фамилию поменял с Синюшкина на Синюшкица, через три года уже старший инженер, а ещё через пять – ведущий. Прикинь! И всего из-за одной буквы!

Ну, мы с ним ещё по сто пятьдесят налили, а потом смотрим, времени – одиннадцать утра, а в субботу все госучреждения работают: успеем всё за сегодня провернуть. Ну, и пошли в ЗАГС. По дороге обсудили, что на что менять будем. Мне французский вариант очень понравился: Жан. С таким именем хоть к девчонкам, хоть в начальство – везде покатит!

В ЗАГСЕ две женщины, с лица почти одинаковых, на нас посмотрели и говорят:

- Пьяных не обслуживаем! Покиньте помещение!

А кто тут у нас пьяный-то? Это с пол-литры на двоих пьяные? Так, выпивши немножко. Почти час ушел, чтобы их убедить. Надселись убеждавши-то, что мы только выпивши. Но убедили. И только они согласились, мы…:

- А где у вас написано, что выпивших не обслуживать? Покажьте!

Правила вместе пролистали – ни словечка об этом. Так-то! У Аристарха Львовича опыт – о-го-го! С ним даже бабки у подъезда уже не спорят.

Женщины скисли совсем и говорят:

- Ну, и что желаете? Расписаться? Развестись?

Это они нас за педиков приняли, во как! Я их успокаиваю:

- Вы нас неправильно поняли. Мы, собственно, всем естеством неотвратимо и сугубо за нормальные отношения. Чтобы каждому мужику – по бабе, а бабе, естественно, по мужику.

У женщин глаза забегали. Это они что, за насильников нас…? Да какие ж мы насильники после пол-литры? Мы же её ещё пивком полирнули.

- Женщины, – говорю,- мы, собственно, не жениться, не разводиться, не иное чего. Трансплантация нужна!

Они совсем с лица спали. Чувствую, ну недопонимают!

- Имя, – говорю, – трансплантировать себе хочу другое. Не желаю, – говорю, – Иваном числиться, желаю быть Жаном. Чтобы как у французов, значит, у лягушкодавов этих!

Вижу, отлегло у них.

- Ой, не знаем даже! Ну, ладно! Заявление пишите. Это ж вам ещё в паспортный стол успеть надо….

О-хре-неть! А ещё говорят, что волокиты канцелярской меньше стало. Не! Всё, как в прежние времена!

Аристарх Львович меня «под крыло» взял: заявление сам писал, с фотографией и с паспортным столом созвонился – женщины и машину нашли, чтобы нас туда-сюда возить, я только расписываться успевал. Все заведения в субботу до шестнадцати, а в пятнадцать сорок три у меня уже новый паспорт. Оп-паньки! Человек разумный, обновлённый: Жан Степанович Митрофанов. Надо бы было для большего эффекта ещё и отчество поменять, да неудобно как-то от отца отказываться.

Теперь вот сижу третью неделю, жду повышения.

Не знаете случаем, у сантехников какой на этот год карьерный рост?

Arifis - электронный арт-журнал