Обжигаясь, томясь поцелуями солнца,
Лето плакало тёплым душистым дождём…
Как мельканье стрекоз – с облаков к горизонту –
Иглы молний пронзали небес окоём.

Закрутились, ворча залохматились тучи,
Закипая от молний, в небесном котле.
Замерцал между тучами крохотный лучик,
Полетели они ещё ближе к земле.

И летучие клочья косматого неба
Прилипали к болотам, лугам и лесам.
Всё утихло. И снова поплыл белый лебедь
По хмельным от прошедшей грозы небесам,

Отражаясь в озерах, глазах и колодцах,
Летний день проплывал, и светило ему
Обнажённое, страстное летнее солнце,
Ослепляя грядущую скорую тьму.

Чтобы легче любилось, хотелось, дышалось,
Солнце радугу свило из сотен лучей.
Все заметили эту невинную шалость
И немного друг к другу вдруг стали добрей.

Мириадами тлеющих медленно бликов
Белый пух лебединый спустился с небес,
И аккордом последним – раскатом великим –
Дальний гром проворчал, за рекою исчез.

Приготовило солнце настой на туманах
Из листвы и цветов – опьянела земля,
И загадочны к вечеру стали поляны,
И заплакали росною влагой поля.

(с) Борычев Алексей

что ж
улыбайся дню, покуда в силе...
с времен паршивых вырвав жизни клок,
ты будешь одинок в своей могиле
не больше чем при жизни одинок!

* * *

Боль кончилась, дойдя до ноты «Си»,
Казалось бы – пляши, гуляй, рванина!
Но жизнь, увы, уже за половину,
И ближний круг прорехами сквозит.

Все недруги с лихвою прощены,
Стал каждый день, как Божий дар, отныне,
И не мельчишь в подарках и помине,
Скуля, мол, лишь бы не было войны.

Всё цену обретает без прикрас,
В забытых песнях слышится иное,
И платье стародавнего покроя
Сегодня оказалось в самый раз.

Все нормально. Чуть душа болит
О разгадке тайны пирамид,
О Бермудах и об НЛО.
…Остальное, вроде, ничего.
Ну еще, быть может, так, слегка
За коллайдер чешется щека
И тревожит сердце, что весной
Вдруг озона потончает слой.
Да, вчера …– буквально полчаса
Правил часовые пояса,
Чтобы вызвать прибавленье дня.
Скоро доктор выпишет меня!

Венецианское стекло

Венецианское стекло.

Тяжелым воспоминанием оно давило на плечи, ворочалось в мозговых клетках и не давало спокойно жить....

Казалось, еще одно усилие, и память услужливо всколыхнет давнее – шуршащий шелк темно – зеленого платья, легкое дуновение ветерка от открытого окна на обнаженных плечах, едва уловимый аромат вечерних духов, разбавленный дремотным влажным воздухом.

Стекло, стекло...утекло.

Что, какой пласт жизни остался там, за этим словом? Почему оно не поддается препарированию, какие тайны замуровало в подсознании?

Дикая головная боль стягивала лицо, стучала по вискам маленькими острыми молоточками: любое умственное напряжение усиливало толчки боли, но еще больше грызла невозможность вспомнить что-то очень знакомое с этим сочетанием слов – венецианское стекло...

Прочь! Прочь все воспоминания, прочь из душной квартиры – на природу, к свету, к солнцу, от безумия!

Вот уже и снег тает на пригорках, переливаясь тысячью граней блестящих снежинок, небо голубеет в разрывах серых облаков, лед на речке потемнел и появилась первая полынья, а в ней что-то мелькнуло...

Надо наклониться поближе и рассмотреть...да это мое отражение!

Вот оно – Зеркало!

Пора пить таблетки от потери памяти.

.

                * * *

Я там не был, не горел в танке,
Но на той войне я был ранен,
И меня всё на себе тащит
Лейтенант убитый –
                            муж мамин...

Кровь на беломоровой пачке...
Я родился много лет после,
Но в ночи, в болезни-горячке –
Подо мною плащ его постлан...

И сестра – на двадцать лет старше,
Ловит шум ночного прибоя...
А курсант недавний, вчерашний,
Всё меня выносит из боя...

А сестра со мною – как с сыном,
А отец мой с ней – как с чужою...
А курсант на снимке – красивый –
С мамою, совсем молодою...

И всю ночь опять – душа плачет,
На ветру холодном – стук ставен,
И меня всё из огня тащит
Лейтенант убитый –
                              муж мамин...

28.03.10

Пустая комната. Платье на стуле.
В зеркало смотрит портрет.
В его глазах продолжение улиц,
где мы не ходили сто лет.
Одна вещь в другой. Острые грани
острее чем острый нож,
наверно, с тобой мы совпали заранее,
дом наш – свернувшийся ёж.
Одна вещь в другой. Это сдвоены рёбра,
не выдаст, не съест, не доста...
Вздох, отлетев, ударяется в нёбо,
а в небе летит высота.
Одна вещь в другой. В листопаде – рассветы,
в горном обвале – слеза.
Комната. Платье. Спрошу тебя – где ты?
Портрет закроет глаза.

Стихи мне читал. Скрипучим голосом таким, Он стариковский у него был, голос-то. Откуда звону юношескому взяться у старожила над наличником? Я случайно зацепилась за краешек его жилья, паутиной называется. Думала, блестит что-то, зацепилась и осталась.

Нет, нет ничего такого, ни мыслей скабрезных, ни касаний нецеломудренных, ни поцелуев под небесами. А небеса синели синевой загадочной, солнцем жарким грели, и я млела, таяла от слов его.

Милая, ты услышь меня!

Над окном живу. Льщу себя парою…

Какое одинокое и мечттельное сердце не дрогнет от пылких признаний, и я подалась ближе к поэту. Я слушала всем телом, я впитывала все звуки, я вибрировала от новых строчек, я улетала в поднебесье бабочкой – я Влюбилась.

И он, покрасневший от стеснённого дыхания, видя мое медленное, но неуклонное приближение к нему, не отрывал блестящих от волнения глаз и читал новые строчки:

Ты для меня одна,

Как сети пелена,

Ты мой узор родной,

будь же всегда со мной

Буду! Я рванулась, влекомая настойчивым, но нежным призывом и, не рассчитав сил, натянула серебряную невесомую нить слишком резко для слабого сердца поэта

Ах! Очаровательные в своем щетинистом облачении мохнатые лапки дрогнули и замерли:

Если твои руки

Вкруг меня сомкнулись,

если твои губы

губ моих коснулись,

если вдруг в глазах твоих

облака тумана

это, значит, ты со мной

о, моя желанная…

***

Мам, мама! Смотри, паук мертвый, а муха в паутине рвется

Arifis - электронный арт-журнал