ночи – прохладой и тишиной
дни – закрытые двери в тень
жизнь становится совершенно иной
когда ночь обнимает день
душа – жасмин в кипятке -
ароматная и совсем как живая
а может быть так и надо – налегке
и не по земле, а по краю края
Остывает злое сердце,
Чувств ненастье утихает,
Отчего ж опять вздыхаю,
Будто жизнь лишилась перца,
Будто нет в ней больше соли,
Звуков нежных, ярких красок,
Радость скрылась вместе с болью,
И звучит одно: напрасно….
Все без цели, все впустую,
И слова, и вдохновенья,
Уплывают в даль слепую
Невозвратные виденья,
Ускользает безотрадно
Цепь бесплодных ожиданий,
Обольщений, расставаний,
Отрезвлений…. Да и ладно,
Что за радость мне в реванше?
Память нитью Ариадны
В лабиринт уходит дальше...
У мёда привкус янтаря
И цвет такой же, только сладкий.
По-арамейски говоря,
Всё это древняя загадка.
От одиночества сосна,
Исходит жёлтыми слезами.
И жизнь и смерть несёт весна,
Течёт – смола, застынет – камень.
В прозрачном каменном гробу
Пчела в отчаяньи бессилья
Клянёт прилипшую судьбу
И ствол, что позже станет пылью.
А полосатая семья
Для новой жизни строит соты,
Рецепты вечные храня
Янтарной тайны и работы.
За многоточием труда
Смертельна капля – запятая.
Смолиста мёртвая вода,
И мёдом тянется живая.
И в дальнем сне, и в сумраке растений,
В небесной тишине отчётливая вязь,
Куда уходит всё, и тише и смиренней,
И тоньше и прямее становясь.
Но голос твой горит, и мне всё так же слышен,
Как будто вне тебя, и в сумраке густом
Плывёт листва над шелестящей крышей.
Чуть погоди. Дорасскажи потом.
Я знаю, есть края, где всё прямей и тоньше.
А ты как будто спишь и говоришь во сне.
Прости меня, постой. Тебя не слышу больше.
И треск сверчка, и таешь в белизне.
Люблю мужчин в начале мая,
да и в конце весны люблю,
люблю, когда резвясь-играя,
они колотят по мячу.
Люблю, когда за кружкой пива
они вещают про страну
и про политику уныло
заводят песню всё одну.
Люблю, когда температура
превысит тридцать семь и пять,
и не пройдут последним туром -
зови спасителя опять!
Люблю, чтобы за ними в избу
ворваться на лихом коне,
и вынести, спасти болезных,
и заслонить собой!
Врагу
отдать последнее исподне,
но сохранить их пыльный плед,
и свечку ввечеру на сходнях
зажечь, чтоб не теряли след…
И всё любя, всем умиляясь,
порой роняя слёз опал,
послать их в светлу даль, прощаясь,
и, не прощая, кончить бал…
Она принесла капучино, посыпанный сверху корицей –
Это ангелы в небе поют или черт веселится?
Не дышать, не дышать, но дышать ведь надо,
Не смотреть в эту чашку с ужасными точками яда.
Она хотела создать изысканную атмосферу,
Приготовила свечи, икру, винегрет, мадеру,
Вытащила из буфета серебряные ложки,
Нацепила невообразимые сережки,
Разгладила на животе пахнущее деревом платье,
Но этот капучино с корицей, – проклятье!
Она десять лет готовилась к встрече,
Тренировалась на муже каждый вечер,
Строила планы, просчитывала варианты,
Ходила в балетный кружок, вставила имплантанты,
Сидела на диете, читала стихи о природе,
Посещала солярий, одевалась по моде,
Научилась создавать изысканную атмосферу,
Где комфорт и уют, и на окнах дорогие портьеры,
И зеленые пальмы в горшках по углам и на стенах,
И картина про мишек, и подоконник в драценах,
И чудовищный кофе, посыпанный сверху корицей.
Анафилактический шок, потолок в треугольник, больница…
Как же было бы все хорошо: подоконник, картина,
Как в кино – красивая женщина, довольный мужчина,
Как в романе о нежной любви на последней странице…
Только вот капучино, посыпанный сверху корицей.
Он пишет, что я для него умерла,
как жизнь и надежда, любовь и спасенье.
Он верит, что память сгорает дотла,
но пишет ещё одно стихотворенье,
в котором опять будоражит меня
нелепыми образами-образАми:
"..Она для кого-то рисует коня,
и в лето счастливыми смотрит глазами...
...Сегодня я прыгнуть хотел из окна,
она подтолкнула к летучей затее..."...
Кого я любила и кем я грешна?..
Хотя, не любить его – было б грешнее.
На публике он проясняет грехи
о мести, о блуде и об онанизме,
и всю эту грязь очищают стихи
о сыне погибшем, жене и Отчизне.
Представьте картинку – почти что святой,
какая красивая выйдет иконка!
А я бы своей тридцать третьей весной
ему одному родила бы ребёнка.
А он бы над ним погремушкой гремел,
пелёнки стирал, целовал каждый пальчик.
Неужто не это счастливый предел?
Какого же счастья душа его алчет?
Теперь он меняет – ревнивый дурак –
рассветы и слушает метеосводки.
Он пишет: «Светло мне...». И смотрит во мрак,
густой от молитв, интернета и водки.
Он просит: «Другою дорогой ходи...».
Он требует: «Не появляйся, иначе...».
И я соглашаюсь, и сплю на груди
того, кто не ноет, не просит, не плачет.
Темно мне, но тьма, как в пустыне вода –
смогла наглядеться лицом ненаглядным...
На лбу у арабской кобылы звезда -
прохладно-молочная на шоколадном.
На лошади чуткой без шпор и седла
скачу наравне с африканским рассветом.
Скажи ему, Господи: «Не умерла».
Помилуй за то, что мечтала об этом.
