я запер уши
задернул веки
захлопнул челюсти
изнутри
и мысли слушал
и как навеки
закрылся в черепе
"Отвори!"
полиция ищет сбежавшие деньги
похлебка из денег сбежала с блондином
высоким приметным особенным ДЕНДИ
а он ее бросил на ветер скотина
постели хлябь
Алябьев
соловей...
и наших снов змеиная проводка
неоново вползает в души тем
кого давно ни призраки ни водка
на понт иллюзий сонный не берёт
в хомут дешёвой батарейки
для Монтереи но не будды
а города
где все давно не то
там праздники обрезаны по уши
влечениями танца на костях
молчание ягнят давно послушных
со спутников расправленные взгляды
и люди не крестами на деревьях а
вешалками в воздухе висят
так не дождавшись
вечного спасения
однажды
из непрошенно незванных
они твое
неназванное имя
оставят в самых дорогих гостях
и в пиалу плеснут
две капли янтаря
крутого чая
может быть чефира
чеширя праздничный оскал
улыбки изнутри
мы просто не узнали
что ты горишь
для нас
...
и мир угас
не випы мы не выпить
не протянуть ни ноги и не руку
а пару слов
срывая скатерти простуженных постелей
студенистого стрессом холодца
распущенной и дерзкой нежной дрянью
стекаю по слезе и тень лица
светлеет как в глазах от апельсинов
воскресного валяния в снегу
где радость – не последняя причина
а угол – просто шрамы "не могу"
неси мне кофе в мятую постель
плесни отрывисто на спящую подушку
и погадай
я так устала ждать
когда меня здесь все таки задушат
в бессмысленные танцы у костра
чужих детей
хочу как в сказке
сразу и к тебе
крахмалить новогодние постели
гадая как на кофе
скольких и кого
мы здесь спасли от ветоши рождений
из млечного пути
и плакать и стыдиться
что это непроявленное "не"
в такие времена нас может греть
белое на белом
маленькая смерть
добрая как мир до сотворений
там где расщепился но не атом
время
без вины и виноватых
Пытаюсь быть самим собой.
Других во лжи винил. Потом
Я ощутил внезапно сбой
В себе самом.
Юрий Юрченко
Доктор Ленин
в жизнь замурован
смертью ея поправ
театры судеб
балетный станок души
сбривающий щетину пустоты
дыши им в прошивки кремния
меняя панты на пуанты
в третьей позиции стою
валетом
крутое лето выпало нам
любящим налево дари пустоту вершин
правым
их истин надкусанные гроши
червленого серебра
под бра и пустой кроватью
где спят трое в лодке
открой лошадям зашоренность глаз-слив
и слепня с ресниц
не кнутом
отведи рукой
мы все
ослепли
но можно еще вспомнить что был
самый первый шаг
где ты предал себя
за общее одобрение удобрений
а был шанс обрести крыло
не от мазды
а от себя
покинуть театр
не вахтёром с лузгой корост
а руки выпростав
из рукава по локоть
в три четверти
и вверх
навсегда
домой
любой холокост
начинается с оскала – мой
на солнце не пятна
стигматы
оно заложено в ломбард души за ватты
куда им судьбу вершить
хотя бы убрать стекловату
с остывших тарелок крыш
по детски дыши им в затылок
тулью слов меняя на шпоры
малыш и карлсон
не только книг герои
кем будешь сегодня?
Памяти рвётся ветошь,
а залатаешь – криво.
В Прошлом резвится ретушь,
лгущая в хвост и в гриву.
Так преступленье или
право ходить налево?
Помнится, что срубили
пешкою – королеву.
Вот и живёшь, гадая,
что же тому виною:
яблонька молодая
или кипенье зноя?
И безоружны чресла,
и незабвенны дали.
Яблоньки нет, исчезла.
Верно, снега сломали.
Спички, и соль, и мыло -
не для души, для тела.
Злая старушка выла
и умереть хотела.
Хриплый ветер воет чаще.
Лес, линяя, скалит сучья.
Стужа рыскает по чаще.
Лето – бабье, осень – сучья.
Осень снова у кормила -
Выйдем, вспомним, подождем!
Осень, ты меня вскормила,
Словно Ромула, дождем.
.
* * *
Не говори со мною о высоком.
О низком чем-нибудь, поговори.
Нелепы, в пятнах клюквенного сока,
Античные – на кухне! – словари.
Хотя, и мне высокое не чуждо –
И глупо это было бы скрывать –
Пойдем! – я покажу тебе – прочувствуй! –
Старинную
высокую
кровать...
.
Шепчут пастыри проникновенно: «Ты верь, и — ага!
Только в вере спасение, а на сомненья забей!
Верь! В итоге приступит Господь к дележу пирога,
Самый сладкий кусок оставляя, конечно, тебе!»
Облетают листы пожелтевших зачитанных книг.
С пониманием жизни уходит романтики пыл.
И внезапно придёт: ничего не достиг, не воздвиг,
Но зато погрузнел и таланты куда-то зарыл.
Одряхлели Мальвины, без пенсии сдохли Пьеро,
И в том доме, который напротив и наискосок,
Бывший плут Буратино, своё оживляя нутро,
В деревянные вены вгоняет берёзовый сок.
Вера — верой, но меру всему назначаем не мы,
А начинка к тому пирогу — на крови и слезах.
И попрячутся сытые боги, слепы и немы,
От просителей жадных в запутанных антимирах.
