Arifis - электронный арт-журнал

1.Море 

Ветер уже совсем стих. 

В сущности, это не ветер стих – это небо прекратило ёрзать. 

Оно тут бывает так неспокойно, что даже пытается соскользнуть с поверхности моря и 

унестись в сторону Луны. Тогда лик ее, пресыщенный земным вниманием, масляный, самодовольный, превратится вдруг в рассерженный обрубок мяса и все непременно отметят это изменение, с чем-то своим его связывая. 

Проснутся толкователи изменений, откроют свои школы и станут собирать деньги с наивных. 

У тех, конечно, не так много денег – зато их самих много и в совокупности получается очень 

даже неплохо, если даже и придется поделиться с Луной.  

Так вот, небо, сидя верхом на море, весь день ёрзает по нему, как будто задом – по кругленькому 

синему стульчику, возбуждая недовольство поверхностных и никак не задевая глубинных, хотя 

и им не все равно – что творится на поверхности, на берегу, да и, вообще – в мире. 

Когда зеленая волнообразная поверхность втыкается с разбегу своей жидкой головой прямо в 

камень – она тогда плюет в небо, на что небо отвечает многочисленными плевками дождя. 

В слиянии воды с водой забывается главная причина их испорченных отношений – это соль. 

И всего-то. Только из-за этой ерунды существует между двумя этими водами катастрофическая неприязнь, иначе б они давно соединились, сомкнув верх и низ, и все бы превратились кто в кого: в жадную селедку, в салаку, ко всему безразличную, в шустрых крабиков или толстых акул.  

Зачем воде суша, если она сама с собой помирилась? 

Суша же изначально была призвана разделять различные воды, чтобы они не слились, превратив всех  

на ней живущих в водолазную команду. За счет этого она много имела как неприятностей от недо- 

вольных ею вод, так и всякой нежности от тех вод, кои были согласны с ее ролью разделительницы. 

Море же, имея непостоянный, тяжелый, противоречивый характер, то огрызалось, то кусалось 

больно, иногда даже отгрызая от суши целые куски, а то впадало в сентиментальный маразм 

и, не помня ничего, дни и ночи напролет ласкалось нежными волнами чуть не до слез. 

О какой злопамятности моря говорят некоторые моряки, если у моря памяти вообще нет, 

иначе бы оно со стыда сгорело… 

На дне моря, в самой черной его воде, лежит, погруженное в муть, всякое барахло. 

Оборванные крючки, куски деревянных штурвалов, разбитый вдребезги компасс, золотые монеты 

и слитки, какая-то бижутерия и кости недовольных моряков, тоже ставшие барахлом. 

Море с удивительной легкостью все превращает в барахло, стоит только чему утонуть. 

Ценность имеет только то, что находится на суше. В море же лежит – барахло. 

Ни поверхностных, ни глубинных оно не касается. Так себе, деталь интерьера, к тому же 

занесенная илом. Ну, разве что, какой-то глубинный сделает себе дом в серебристом шлеме утонувшего от одиночества астронавта или водолаза, а так – тут ничего никого не касается. 

Каждый сам по себе, каждый сам за себя. Если селедка отметала икру – ей что потом эту 

икру воспитывать? Улица воспитает. Тем более, улиц в море столь много что и перекрестков не 

сосчитать, и на каждом из них можно видеть кучки молодой икры, покуривающей в кулак, и 

глядящей исподлобья на то, кому бы вломить по безразличной ко всему, рыбъей физиономии. 

Здесь никто никому мораль не читает. Все зануды давно съедены и панцири их, и окаменевшие 

хрящи усеяли берег миллионы лет назад, превратившись в результате зубастого естественного 

отбора в мел, с помощью которого другие зануды, уже на суше, пытаются воспроизвести новых 

зануд из маленьких веселых человечков, называемых – дети, в странных затхлых помещениях, 

называемых – школа. 

Школа – это неплохой способ собирать деньги с наивных, внушая им с помощью мела различные 

сентенции, которых наивным всегда так не хватает. Наверное, для этого же существуют и книги, и разное другое барахло, которое так безразлично морю. 

Если за бескорыстным писателем стоит алчный книготорговец, а за честным моряком –  

судовладелец-мироед, то все это заканчивается полным барахлом – кости моряка гниют на дне 

моря, а книги писателя – на полке, в равной степени никому не нужные. 

Однако, море в этом не виновато. Не оно же, в конце концов, устраивает шторм, не оно топит 

корабли. Оно только принимает очередную порцию барахла на свое дно, как это делают 

библиотечные полки. Безучастно. 

Никто не изрыгает обратно барахло, лежащее на дне. Никому до этого нет дела. 

Вот отражать картины неба, биться в истерике шторма головой о камни и шуметь волной – 

это, собственно, и есть те самые важные дела, которыми занимается огромное количество 

соленой воды, именуемое – морем. 

Если собрать воедино мириады капель этой воды, каждая из которых, безусловно, несет в себе 

какую-то энергию и какую-то мысль, то вся эта громадина совокупностей прилипших друг  

к другу капель начнет размышлять. 

Она начинает видеть сны и мечтать, но даже и не думайте поговорить с морем – слишком  

мелкая вы для него живность, к тому же мало живущая. Ведь вам не приходит в голову затевать 

долгие беседы с бабочкой однодневкой. Она умереть успеет, пока вы будете заканчивать 

издалека начатое предложение. 

Не о чем морю с вами говорить. Все что оно может для вас сделать – понюхать, 

как нюхают неизвестный полевой цветок и, со словами: «фу какой неприятный запах», выбросить 

на берег вместе с надувным матрасом. 

Несоизмеримость – главная причина непонимания между морем и теми, кто на него смотрит с берега. 

Существуют, правда, еще моряки – загадочные личности с самоуверенным взглядом, делающие вид, 

будто что-то такое знают о море, чего недоступно знать сухопутным тварям, будто у самих 

у них тайно выросли жабры и можно увидеть их, стоит отвернуть воротник.  

Да все это пустое. Просто они слышали как море орало от восторга и как они орали от страха, 

когда был шторм и думают, что это был разговор. 

И уж с чем никак нельзя не согласиться – так это с тем, что и мы, и море используем друг друга. 

Даже хозяйка квартиры, сдаваемой приезжим бездельникам , выручит денег больше, если в ее 

окна будет видна сине-зеленая гладь. 

Да и морю приятно, когда на него таращатся и чешут спину ленивыми кораблями. 

Приятное это слово – симбиоз. 

Банщики и мочалки приятно сосуществуют со спинами, как и воры с кошельками, поезда с рельсами, 

а слезы с расставанием. Все сосуществует со всем. То, что с чем-то борется – на самом деле 

только делает вид. И устрицы в животе и печеные на костре ракушки, съедаемые грязными руками – все радуется друг другу. 

На сковородке и рыба с картошкой – друзья-приятели. Симбиоз примиряет всех. 

В среде поверхностных выделяется камбала. Говорят, что она может стать клетчатой если 

положить ее на шахматную доску, да только покажите мне тех чудаков, которые на ней играли в 

шахматы. 

У камбалы есть свой взгляд, который приводится в действие с помощью пары глаз, расположенных 

на одном боку. Камбала видит все с одного бока, что весьма роднит ее со многими, если не со всеми 

людьми.  

Остальные морские твари тоже родственны людям, так как среди них преобладают те, кто  

почти не выходит из дома и те, кто тащит себе в нору все, что только могут ухватить. 

Остальное – рыбы. 

Они не интересны. Их место на сковородке и у кошки в зубах. Они раздражают своим мнимым смирением, бестактным и вызывающим. На самом же деле у всякой рыбы всегда найдется фига в кармане, для того чтобы молчаливо усовестить ее поедающего, испортив ему аппетит, но ничего 

не изменив. 

Неплохо было бы с помощью какого-нибудь волшебного порошка превратить их в однородную 

массу. Но ведь глаза. Бесстыжие рыбьи глаза будут выглядывать и оттуда, своим немым укором 

приводя в состояние бессильного бешенства. Эти носители вегетарианской совести кого хочешь 

способны довести до расстройства и непристойных поступков. 

Все остальное в море загадочно и неизвестно как умудряется расти и передвигаться. 

Выглядит, по большей части – гадко, за исключением кораллов.  

Однако, всем там живущим можно всю эту их гадость простить потому что вся эта ротоногая 

стая пучеглазых делает одно очень доброе дело – так или иначе, но она помогает морю петь свои 

песни. Все, даже планктон. Хотя, говорят, он очень тупой. 

Море дни и ночи напролет поет, смущая всех. Самозабвенно, раскачиваясь и прикрыв глаза. 

Оно не может остановиться, лишь единожды спев свою первую ноту. 

А все остальное – пена. Так уж сложилось. 

Утренняя светлая благодать ступила своими босыми ножками в неухоженный сад, как всегда: с робкой надеждой на великодушие наступающего дня.На то, что даст он время насладиться текучей, мерцающей ранью. Спутанные ветви аллеи, заросшая лужайка 

уже пролили на себя молоко зябкого тумана, пробиваемого кое-где розовыми лучами восхода. 

Стив просыпался рано. Раньше, когда с ним была Джейн, они подолгу валялись в постели, нежась играли в тигрицу и тигренка – забавную любовную выдумку его юной жены... О... Джейн была горазда на выдумки, да и Стив не отставал от нее ни на шаг, не напрягаясь, не суча особо извилинами — он тоже мог придумать для них целый день, целый вечер, и полную приключений сумасшедшую ночь...Кусок жизни, который они то съедали жадно, а то смаковали, перемазывая друг друга шоколадом наслаждения, поливая шампанским искристой нежности пополам с колкой остротой чувств и ненасытностью желаний... 

Теперь пришли новые привычки: нынче он вставал до захода солнца и смотрел в сад. 

Бесцельно, повинуясь внутреннему механическому ритму.  

Стив вставал, наблюдал восход, принимал душ, пил чай на веранде и делал так же механически и бесцельно еще массу разных зачем-то необходимых дел и движений, произносил слова в телефон, фиксировал ответ и все время отмечал карандашом котировки. Играл в единственную доступную ему теперь игру... 

Уже с минуту Бостон надрывался в хриплом лае, всеми силами пытаясь вышибить калитку и порвать в клочья того, кто стоял за ней. 

Стив очнулся от оцепенения, которое всегда охватывало его при виде собственного утреннего запущенного сада, запахнул халат и пошел к собаке. 

Иди сюда, Босс! – он открыл дверь будки, загнал недовольного стража ворот внутрь и выглянул в оконце, что было прорезано на входе, у двери. 

С той стороны забора он увидел заросшее седоватой шерстью небритое лицо, прикрытое сверху широкополой черной, с серыми пятнами, шляпой.  

Что, друг?... – спросил его Стив, – Похмелюга заела? 

Да...- честно созналось лицо под шляпой. 

Сейчас, подожди... – сказал Стив, умиротворенно, – Постой, принесу тебе «пятерку».. 

Хватит тебе?  

– Стив... – неожиданно незнакомец назвал его по имени, – Ты не узнаешь меня? 

Стив вгляделся в физиономию пришельца, пытаясь угадать, где он мог видеть этот крючковатый нос, большие серые глаза и худые щеки... 

Прости, приятель... – ответил он, – Я не могу вспомнить... 

Я — Джим...Бродяга Джим... 

Ааа... – протянул от неожиданности Стив и положил руку на защелку, но почему-то замешкался, не стал открывать сразу, пока снова не столкнулся взглядом с незваным гостем. 

Входи, Джим... – он отошел от столбняка, открыл щеколду и впустил помятого, сгорбленного человека во двор, – Проходи...Будь как дома.  

Стив поймал себя на нехорошей мысли: «...будь как дома, тем более, что тебе не привыкать быть здесь как дома...», но сдержался, не выболтал, скрыл ее и Джим зашагал по тропинке к веранде, поминутно крутя головой и озираясь.  

- Как дела, бродяга? Ты, я, смотрю не удовлетворился своим сценическим прозвищем и решил стать Джимми Уолкером на самом деле, а? Как Джейн?... 

При имени Джейн гость дернулся, будто его хлыстом огрели, сгорбился еще больше... 

Джейн?... Она ушла. 

Вот как?  

Стив сходил на кухню и принес кофейник, бутылку виски и сандвичи. 

Затем он вытащил ледышницу из холодильника, откупорил бутылку и разлил виски в два стакана, побросав в них кубики льда. 

– Ну, давай, бродяга Джим...Выпьем. За утро. 

Джим взял стакан и стукнул его об стакан Стива. 

За утро — это хорошо...Это можно...Давай, за утро нового дня. 

Вот именно. 

Они выпили, молча. Джим не знал что сказать, но, ведь, зачем-то он пришел сюда. Ведь была у него какая-то цель, не только же похмелиться и съесть сандвич? Похоже, что нет. Мысль была...Но она провалилась куда-то после того, как он увидал Стива.  

Так что случилось, Джимми? Тигрица съела тебя? А? 

Джим молчал, подбирая слова.. Да...Он пришел что-то сказать мне... – подумал Стив, разглядывая своего бывшего соперника, конкурента в бесполезной борьбе за Джейн... 

– Правильнее будет сказать — выпила, Стив. Она выпила меня. Давай еще? 

Джиму явно не терпелось набрать градус, чтобы развязать язык и Стив не стал препятствовать этому — налил от души, не церемонясь.  

– Выпей лекарства, Джимми...Хоть ненадолго, но лечит. 

Они снова выпили молча, Джим поставил стакан и полез за сигаретой. 

– Видишь ли, Стив... 

Он вдруг смутился своего глубокомыслия, завибрировал, но взял себя в руки, алкоголь 

подействовал, развязал ему путы и узы, Джим как-то даже похорошел, стал больше похож сам на себя, молодого, ретивого...Стив улыбнулся уже по-доброму. 

Говори, Джим...Не тушуйся. Говори все как есть. Кто тебя еще выслушает на этом свете? 

Джим затянулся теплым сизым табачным дымом и ответил не сразу: 

Видишь ли, Стив... Я, конечно, человек подлый. Мерзавец. Увести у друга любимую женщину... Мне нет никакого прощения... 

Да ладно, – вставил Стив, – дело прошлое... 

Не перебивай! Мне тяжело выражать свои мысли, прости...дай мне сказать...Понимаешь, Стив, я — гарцевал. Вот как. Да. Я не жил обдуманно. И Джейн — она гарцевала. А ты сдулся. Она выпила тебя и ушла ко мне. Пить меня. И вот настал день, когда она выпила и меня. Мы с тобой — две пустые бутыли, старик... Джейн и сейчас кого-то пьет. Это неизбежно. От меня она ушла сама. От тебя — с моей помощью. Но большой разницы я тут не вижу. Ты теперь один. Я теперь один. Мы оба — потерянные какие-то, жалкие... Ты видишь это? А отчего? 

Что, бабы на свете закончились? А? 

Таких больше нет... – тихо ответил Стив. – Я тебя не люблю, Джим. 

Прости. Это понятно, впрочем....  

Они замолчали надолго. Надо было бы уйти, но так сразу...Будто обиделся. А обижаться было не на что. Терпеть унижение...Можно было. Но не до вечера же сидеть-молчать? 

Нет. – внезапно встрепенулся Стив.  

Не за то, что я потерял ее. Это было неизбежно. Надо признаться. Но я потерял какие-то недели, месяц-другой с нею. Из-за тебя. Понимаешь — как это глупо? Мелочно, да? Ты мне должен месяц жизни. Вот его ты точно – украл. 

Да. Это невесело. Мне стыдно. Я к тебе покаяться пришел...  

Покаяние – это всегда так глупо выглядит. Не добавляет веры в кающегося. Да? 

Слушай, а что это за банджо висит вот там не стенке? 

Стив встал, зашел в соседнюю комнату и принес банджо. 

Это твое, Джим. 

Точно? Да... узнаю...Не выбросил? 

Хотел разбить у тебя на голове, но случая не представилось. Ну-ка, сбацай что-нибудь, а? 

Джим засмеялся радостно, стал крутить колки, настраивая инструмент. 

Помню я хиты твои, Джимми, God`s Day — кто его не помнит? По всем станциям крутили...Загреб синекуры, поди? 

Было дело... – усмехнулся Джим, – все пропито, все раскидано на стойки по кабакам... Да и не жалко! 

Он перебрал струны и запел свою знаменитую песенку про китайца. Силен был Джим сочинять веселые хиты. Стив покатывался со смеху: – А вот эту еще, про Мэри-скво, а? 

Джим спел и про Мэри... 

Солнце поднялось. Бутылка опустела. Джим посмотрел на часы:  

- Ты знаешь, а я, ведь, сюда приехал по делу, меня вроде как берут в нашем городке на работу, но там филиал — надо в головной конторе здесь показаться, посмотрят на меня и решат окончательно. 

- Бредовая идея... – резюмировал Стив. 

Почему? 

Ты на себя посмотри... 

Через час Джим стоял чистый, выбритый, в одних трусах и разглядывал выложенные перед ним на диване костюмы Стива. 

Вот этот, кажется, пойдет, – хозяин выбрал ему синий в мелкую полоску костюм, рубашку, галстук. Давай, облачайся, чего стоишь? 

Стив!... 

Не гунди. Одевайся, тебе говорят! 

А подойдут по размеру? 

Ну, раньше-то ты крепыш был, а сейчас как раз тебе будет, такая же худылина, что и я. 

Солнце совсем распоясалось, начиналось пекло, когда,казалось, и воздух переставал шевелиться, изнывая от паркой влаги, поднимающейся с земли, чтобы собраться в тучи и грянуть к вечеру как по нотам традиционный ливень. 

Они стояли у калитки и Джим, с иголочки, при банджо и с новым портфелем все пытался вспомнить — зачем он пришел сюда. Покаяться только? Выпить? Нет, что-то еще... Надо же, шел, шел и забыл...Внезапно он осветился улыбкой: – Ааа...Вот что, Стив! Вот что...Я тут с одним пастором познакомился. Там, у себя. Я, ведь, было дело, чуть не сошел с ума. Убить себя хотел. Он спас меня, помог. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал: «Не сотвори себе кумира». Он сказал: «Нельзя боготворить человека». Понимаешь? Вот есть Бог. Ему и воздавай. А человеку нельзя столько воздавать. Не по чину. Отсюда, вероятно, происходит беда. Понимаешь? 

Твой пастор — просто кладезь, улыбнулся Стив, а сам подумал: – А, ведь, правда. В самом деле, я боготворил ее. Я сам, со своей руки кормил ее ненасытную гордыню, укреплял ее в безумных мыслях о ней самой... Питал ее медовыми пряниками обожания, но не разу не показал кнута, хотя бы издали... не пытался приручить ее, дать ей что-то прочное, верное, корневое...детей... Да... Этот бедолага Джим совсем тут ни при чем – такой же наивный, как его добрый пастор. А может... Может, такой же мудрый? Ум — это многим доступно. Но, ум без мудрости — бесполезная вещь, даже опасная, должно быть... А мудрость эта — что оно такое? Пока ты молод, она кажется занудством, набором бессмысленных ограничений, а те, кто следует ей — выглядят фанатиками, ортодоксами...Но вот наступает старость, и выясняется, что...ах, эта ускользающая истина...Опять она ускользнула...И догонять ее уже нет сил, все главные ошибки уже совершены и безразличие правит твоей захудалой лодкой, идущей по Миссисипи в сторону Стикса...Истина не пригодилась. Мудрость не понадобилась. 

Пора... 

Он пожал Джиму руку с чувством, как брату. Долго смотрел ему вслед, потом закрыл калитку и взглянул в сад. 

Утро кончилось. Прямой свет бил сквозь листву, ничего уже не трогало там, в саду, ничего не 

бередило мысли. 

Наступил день. 

Новый, теплый, дремотный...  

Еще один день жизни...