Arifis - электронный арт-журнал

В день Военно-Морского флота мы с мамой пошли гулять на набережную, где стояли военные корабли с гирляндами разноцветных флажков. Я засмотрелся на флажки и споткнулся: растянулся на асфальте, расквасил коленку — и завыл. Мама меня успокаивала, дула на ранку, а я, хоть и в бескозырке был, но все громче выл, прямо как волк: «ву-у-уу!», тогда дяденька в форме морского офицера подошел и строго сказал мне:  

- Моряки не воют.  

Ну правильно...  

Что они — собаки голодные, что ли?  

Они если и воют — я думаю: только в ветреную погоду, когда не слышно.  

Еще когда море сильно штормит и корабль сейчас вот-вот потонет — отчего бы тогда тихонько и не повыть?  

Простой моряк еще может потерпеть, а что делать морскому волку?  

Ему сильно хочется.  

Если моряк расквасит колено или нос у него заложит — он молчит как рыба.  

Спросит адмирал: что это у вас, товарищ матрос, нос заложен? Где носовой платок?  

Не стыдно шмыгать стоять, в строю? Моряк молчит. Вразвалочку. Моряк все стерпит. Адмирал им – отец родной, у него есть всегда лишний носовой платок, если что.  

Моряки соленые все. По самые уши. Вяленые разными ветрами.  

Выть-то им и некогда, в общем.  

Рыба на солнышке когда сушится — есть у нее время выть? У нее дело есть — она сушится.  

Так и моряки — всегда при деле.  

Флотские люди видны издалека – они качаются ходят. Им на ровном месте очень тяжело жить. Они привыкли что под ногам все ходуном ходит, поэтому на берегу долго не могут – сразу в таверну. Там им легче.  

Корабельный кок в обычном ресторане работать не сможет. Всю посуду с непривычки перебьет. Сможет только если в очень кривом ресторане. Где-нибудь после землетрясения.  

В цирке, эквилибристом — тоже сможет запросто.  

Моряки строем кричат «Ура!» по праздникам или просто так, перед сном им дают поорать всласть – сам слышал, своими несолеными ушами. А на третье у них компот. Вот это жизнь!  

Дома компота не допросишься, некогда всем: слишком долго, видите ли, он варится, и «ура» поорать от души никогда не дадут.  

Я буду моряком, я решил.  

Буду есть макароны по-флотски. А потом компота напился — и ори «ура!» сколько влезет.  

Буду ходить по берегу, кривой и соленый, зато на корабле — как у себя дома. И не выть!  

Пока не стану настоящим морским волком. Тогда можно, немножко. По ночам. Во время шторма. Или когда по маме затоскую. 

Я пишу «сирень» 

- Скажи, ты любишь сирень? На, понюхай! – маленькая девочка в открытом воздушном сарафане подбежала к цветущему кусту, сорвала кисть сирени и подала старшей сестре. Девочка на вид лет семи аккуратно взяла сиреневую гроздь в руки, недоверчиво понюхала, вернула. 

- Да, люблю. Красивые цветы, 

- Правда, как бабушкино варенье? 

- Варенье и цветы? Смешная ты! – улыбнулась старшая и побежала, – догоняй, кто быстрее до нашего дерева добежит.  

Она умчалась по улице, поднимая босыми ногами клубы пыли. Четырехлетняя малышка засеменила следом, не особенно стараясь: она знала, что сестра ее подождет обязательно. 

*** 

Вчера ей пришла телеграмма: «Приезжай срочно тчк буду ждать нашего дерева тчк». И малышка, теперь уже семнадцатилетняя девушка, после вступительного экзамена сразу из аудитории поехала домой. Старшая сестра годом ранее перевелась на заочный факультет, дав возможность поступить в вуз младшей, сама же вернулась к одинокой матери.  

Отгоняя мысли о том, что могло случиться с мамой, Иринка со страхом приближалась к заветной березке, стоящей на углу их улицы. Улица здесь заканчивалась, и под деревом с давних пор стояла удобная скамейка, выглаженная ветрами, потемневшая от дождей и снегопадов.  

- Что случилось, Януся? С мамой… – задрожал ее голос 

- С мамой все хорошо. Скажи, я – нормальная? 

- Не понимаю… 

- Мне кажется, что ненормальная. Юра такими глазами на меня смотрит, как будто я сошла с ума. 

- Юра? Юрка, бывший сосед? Он приехал?  

- Уже месяц. 

- Только смотрит и ничего не говорит? 

- Почему же. Говорит «здравствуйте, до свидания», цветы дарит. 

- А ты? 

- Отвечаю «спасибо», он обижается. 

- И я бы обиделась на его месте. Он, наверное, влюбился, а ты как всегда снаружи сухарь-сухарем. Но я же знаю, ты – добрая. Скажи, у тебя вот нисколечко в душе не шелохнулось после его букетов? 

- Пойдем! – Яна крепко схватила сестренку за руку и быстрым шагом повела ее к дому, торопливо, словно за ней гнались, говоря, – не удивляйся тому, что увидишь, мамы дома нет, она меня достала советами «будь помягче, будь помягче», и ты туда же.. 

Низенький штакетник палисадника не скрывал клумбу с яркими цветами: гордые циннии с кудрявыми макушками соцветий, аристократичные гладиолусы разнообразных оттенков от белого до фиолетового, пышные золотоголовые «Золотые шары», низкорослые шелковистые бархатцы радовали взгляд и опьяняли невыразимым сочетанием запахов от дурманящего и волнующего до успокаивающего и расслабляющего. 

- Чем это пахнет? – Иринка остановилась. Аромат от клумбы был во сто крат сильнее обычного, уж она-то помнила! Летний шаловливый ветерок всколыхнул кружевные занавески на раскрытых створках окон, раскрывая источник дополнительных запахов. 

- Куда ты?- теперь уже Яна бежала за сестренкой. 

- Это Любовь! – Иринка стояла на пороге Яниной комнаты, заставленной вазами, банками, всевозможными посудинами. И во всех них стояли цветы, цветы, цветы… 

- Сирень! И не повяла! – девушка зарылась в кудрявую охапку соцветий, – бабушкино варенье так пахло, сразу ее вспоминаю. Розы… всегда мечтала, чтобы по утрам у моей кровати благоухали розы, даже шипы простила бы за их запах… ой, орхидеи – чудо какое! 

- Варенье. Помнишь, ты маленькой сказала про сирень и варенье? – Яна подала голос.  

- Да, запах сирени напоминает мне запах варенья, не помню, из чего его варили, я же маленькая была. – Иринка с сожалением оторвалась от созерцания букетов. 

- Юрка подарил вчера сирень, сказал, что выпросил в оранжерее поздний сорт. 

- А ты? 

- Сказала «спасибо». 

- А он? 

- Обозвал меня бесчувственной и ушел… – голос Яны вибрировал на высокой ноте, она уже не сдерживала слез. – Я потом нашла в интернете, что фиолетовый цвет – цвет пика чувственных эмоций и… – тут она разрыдалась. 

- Я, я сбегаю к нему, скажу, что ты его любишь! Ведь это так? – Иринка не знала, как утешить любимую сестру. 

- Поздно. Я просила его не уходить, говорила, что не могу без него, а он ответил, сказал, что так холодно и отстранённо принимает букеты только сухой и бездушный человек. 

- Напиши письмо! Напиши, что с утра до вечера видишь букеты, что роза напоминает тебе утро, сирень – вчерашний вечер и дальше в таком же духе. Стой, не электронное, а ручкой на бумаге, я мигом отнесу. Садись, садись, пиши! – младшая сестра подтолкнула старшую к столу и вышла в палисадник полюбоваться на любимую клумбу. Не прошло и пяти минут, занавеска на окне отодвинулась, и смущенная Яна выглянула наружу, 

- Знаешь, я поняла…не зайдешь? Видишь, я пишу – «твоя сирень напоминает мне те дни», и … – она показала листок бумаги, исписанный словом «сирень» раз двадцать подряд. 

- Не думай, я не сумасшедшая! Я пишу «сирень», и мне вспоминается бабушкино варенье. Она варила его из ревеня и добавляла туда для аромата лепестки сирени. А сейчас я напишу «роза», и ты мне скажешь, правильно ли я определю запах. 

Яна написала новое слово один раз, наклонилась над буквами, вдохнула, еще раз вдохнула, и счастливая полуулыбка осветила ее лицо. 

- Это… это как раннее утро. Только что прошел дождь, и всё вокруг такое свежее и чистое, и ты ждешь чего-то хорошего, хорошего, что обязательно сбудется. 

- Напиши гладиолус, – потребовала Иринка, не отвечая ей. 

Сестра торопливо написала следующее слово, целую строчку «гладиолусов» и огорчённо покачала головой. 

- Ура!!! – Иринка пустилась в пляс. – У гладиолусов нет запаха. Я сейчас. 

-Ты куда? 

- За Юркой. И ты напишешь при нём названия всех цветов, которые он подарил, и расскажешь, что ты чувствуешь.