Arifis - электронный арт-журнал

COCODRILO 

Мясо мне поначалу не понравилось. Жесткое. В зубах застревает. Но на ферме ничего другого не было. Туристы налетали как безумные. Хосе делал им крокобургеры — две булочки, листик салата и котлета из крокодилового фарша. Отбою не было. Видели бы они — что жрет эта тварь, они бы так не усердствовали.  

Хосе не дал мне умереть. Сказал, что надо отмачивать в уксусе, с приправами — я все записал: как делать, как жарить потом. Вот, ем теперь, и ничего. Обратно не просится. Привык. Напоминает шашлык из говядины. 

К Кубе быстро привыкаешь. Старики – как дети, дети-как дети, женщины-как дети… любви. Стоит такой сказать тебе «не ходи на работу, останься со мной…» и какая может быть работа? Не хватает только бога Джа, упрощенного ямайского варианта. Так что Кипр — остров дураков, перехитривших самих себя, а не Любви. Любовь – это здесь. Санчо это давно понял. Был Саша — менеджер из Питера, а стал Санчо — русский чудак на крокодиловой ферме: принеси-унеси. 

Работать тут никто не рвется. Жарко. Хорошее место. Не сдохнут крокодилы. Да и туристы тоже. Если есть на Кубе своя богиня, то ее зовут Маньяна*. 

-------------------------------------------------------------------------- 

*Маньяна (исп.) – завтра 

Главное в местной жизни — это ром, сальса и хорошенькая девушка. Сигарой можно пренебречь. Это уже не модно. Старики дымят как паровозы. Жоао, беглый бразилец, от кого он удрал на Кубу — никто не знает. Жоао врет, что от дуры-жены. Долгов поди миллион. Так вот он дымит не переставая. Он и спит с сигарой во рту иногда, днем, когда сморит. Старик Жоао по прозвищу Кокодрило. Что значит Крокодил. Черный как шахтер, с хитрой мордой, золотым зубом и вечной сигарой во рту. Он первый сказал: – Не бойся. Эта ящерица тупая и неповоротливая, смотри откуда я подхожу к cocodrilo. Сбоку и немного сзади. Это мертвая зона. Он не может толком меня видеть, его пасть до меня не достает броском, только в два приема. Хвост его до меня как ни силится — а не дотянуться ему. Ведь не может же эта тварь сама себя хвостом ударить? Это слишком толстое бревно, чтобы так изловчится.  

Старик шел к зверям с таким видом, будто он Бог им. Будто они ему принадлежат, и те, хоть им это и не нравилось – принимали его, смирялись, но всякий раз искали и не находили способа его убить. 

Аллигатор смотрел на Жоао с ненавистью. Никто не мог так унизить бедного cocоdrilo, как старый его тезка о двух ногах. Жоао заходил с мертвой зоны, хватал аллигатора за хвост и тащил куда хотел, тот только скрипел зубами от бессилия. 

Врач Хесус по кличке Папаша Сьенфуэгос выдавал нам липовую справку о том, что некий кокодрило очень плохо себя чувствует. Тогда я подходил к рептилии, как учил бразилец, накидывал на морду петлю и затягивал хорошенько. Крокодил — не свинья, он не чувствует смерти. Пялится своим тупым взглядом и даже не соображает, что в руках Жоао топор и что тот сейчас раскроит ему башку. Жоао делает это всегда одним ударом. Топор на длинной ручке. 

– Что вы имели этим ввиду, милостивые государи? – сквозит вопрос в застывшем взгляде аллигатора. 

Он не понял юмора. Он протестует. Как же так? Вот так – раз и все? За что! 

– Вспомни — сколько живых тварей ты съел в своей жизни! – говорит ему Кокодрило, подняв палец. – Вспоминаешь? Так вот пришел час расплаты. Черный ангел Жоао, брат твой во природе, пришел исполнить волю Божью. 

Он читает эту проповедь душе каждого крокодила, расфасованного на мясо. 

Мне снимать теперь шкуру и сдавать ее на склад, там ее будут сушить, скоблить, делать кошельки и сумочки, а мы с Жоао и списавшим крокодила в расход доктором Хесусом, делим тушу на пятерых, включая Босса Фелипе с поваром-барменом Хосе, и я везу пайку мяса и врача в Сьенфуэгос, на раздолбанном джипе, рискуя застрять в дороге и ночевать в тоске и холоде под утро. 

Списанный крокодил подлежит утилизации.  

Каждый из пятерых совершает ее по своему, но все с аппетитом. 

В городе нас встречает Солита, жена врача, четверо его детишек, которых я должен восемь раз прокатить вокруг дома и всем дать порулить. Это традиция. Счастья мне не будет в жизни, если я этого не сделаю. Потом я беру от Солиты теплые свертки с пирожками, рыбой и трехлитровую банку с холодным мате, выпиваю из добрых рук этой веселой красотки Пенелопы небольшой стакан жгучего дешевого рома и – в обратный путь! 

– Не пей за рулем! – говорит мне Папаша Сьенфуэгос. 

А я и не пью. Я всегда отворачиваюсь от руля, когда принимаю стакан. Это железное правило. Сглазить – последнее дело. Так что я отворачиваюсь всегда. 

Дорога вела через горы, так было быстрее, но и свалиться шансов – куда больше, грунтовка петляла, сужалась иногда так, что благо никаких машин навстречу не было. 

Курносый джипарик Санчо летел по предгорьям Сьерра-Маэстра прямиком через поселок Санта-Мария-де-ла-Крус, через тропу водопадов, через скалы Гран Пьедро к ферме в Гуама, стоящей в низине, в лесах, где непонятно какие заросли невесть чего переходят в джунгли, перемежаемые заводями и мангровыми рощами в воде. Никаких ядовитых тварей тут не водилось в лесах, ни змей тут кусучих не было, ни питонов. Только красные глаза аллигаторов светились по ночам, будто курильщики попарно торчали из воды огоньками своих сигар. 

Санчо рулил, насвистывая, а Саша-менеджер грустил о чем-то, вспоминая. 

Им было хорошо вдвоем в одном теле. Они прекрасно уживались. 

Там, где зимой снег. Он тосковал только по снегу. Люди тоски не вызывали. Наоборот, когда приезжали русские туристы, он прятался. Говорить с ними не хотелось ни о чем. Мозги их, и так свернутые набекрень желанием все покупать и все иметь, уничтоженные рекламой и ежедневной промывкой, здесь совсем уже выдавали один сплошной истерический шум. Им надо было все и задаром, одни упрямо искали халяву. Другие методично наматывали на себя , заглатывали как удавы различные удовольствия, включив счетчик, все время соотнося потраченное и приобретенное. Они смотрели на кокодрильерос как на клоунов и дикарей, готовых им руки целовать за десятку евро. За зеркальце и бусы. Им невдомек даже было, что баксы и евро тут ни один банк не принимает. Только куки и обычные песо. Они высокомерно оглядывали всё и усмехались. Какая деревня. Какая отсталость. Убожество. Не все, конечно, были высокомерны до таких пор. Но Саша-менеджер знал точно: все они заражены. Все. От того он и сбежал от них сюда. В убожество. Чтобы быть к Богу поближе. Чтобы нищим жить и счастливым, и как только он это решил, так тут же и нищета его, душевная и карманная – прекратились. Осталось только счастье гнать по горной дороге, вытянув стакан рома, закусив пирожками и думая о Кубе.  

О Марии из Тринидада, которая волновала его больше, чем все аллигаторы в мире. Она приезжала к нему, писала ему письма. Странная девушка. Красивая. Учила его двигать телом в сальсе. Она, кажется, любила его.  

Он свалился сюда будто с Луны. 

Куба дышала воздухом прошлого. 

Старичок Фидель, добрый папа всех кубинцев, все еще произносил свои речи, и их еще слушали по привычке и из уважения, и молили Бога — дать старичку еще годков жизни. Потому что никто не знал — что делать и как жить дальше, после него. Лень и жажда денег разрывала людей пополам, растаскивала семьи, ссорила детей и родителей. Старик знал, что все кончено. Будет интернет — и даже его хватит, и без голливудского мусора, чтобы развратить умы и смутить сердца. Тростниковый рай рухнет в одночасье.  

Желтозубый знал это тоже. Шестьсот с лишним раз он пытался убить своего оппонента, но все напрасно. Не с дураком связался. Фидель оставался живым всякий раз. 

Но развратить народ Желтому рогоносцу было под силу, а это означало – убить с другого конца. 

Родина… 

Там, далеко, в снегу лежат города. Бегает в истерике по белокаменным палатам заносчивая злобная камарилья, называющая себя – элитой. Няньки криминала, отцы казнокрадства, теперь оказались удушены в тесных объятиях благодарных своих выродков. Человек власти обменял страну на деньги, и вот теперь у него не было страны, а что делать с территорией – никто толком не понимал. Ладно б она была пустой… 

К тому же оказалось, что для сохранности награбленного надо-таки иметь страну. Иначе те, кто устраивает войны и дефолты – отберут все нажитое непосильным трудом. Хомячки еще тут сбрендили, заволновались. Потребовались большие средства на ремонт тюрем. Бред какой-то… 

Сашка поймал себя на мысли о том, что даже когда думает об этом – его уже тошнит, как тошнило по первости от мяса аллигатора. 

. Они уже были рады продать все. Но никто не хотел ничего покупать. Зачем? Когда можно взять даром. Голую территорию без намека на дух и честь, на сопротивление, на совесть, на умные головы. Пустыня, в которой светятся голубые экраны ток-шоу.  

Где-то там, в глуши городов и весей плавали среди нечистот люди-острова, его друзья и братья по духу, не такие как все, не поддавшиеся, но им не было места в океане бездарной, наскоро сляпанной лжи, бессмысленной жадности, страха перед собственным народом. Их потенциал обнулили навсегда.  

Даже трепать языком, говорят, стали запрещать. Дураки. А куда же девать пар? Пар копился. Давление росло, и пропорционально ему росла зарплата у ментов и ГБ. Но ведь есть предел всему? Где он? Кто знает? 

Саша скрипнул зубами. Обидно. Жалко детей, стариков. Умных. Добрых. Наивных. Всех… 

Дорога все в гору и в гору, вода в движке скоро закипит. 

Ну, где там Санта-Мария? Где эта деревушка? Там бы отстояться в теньке... 

За пальмами замаячило что-то красное и вскоре он увидал первые домишки поселка. 

У сарая, именуемого магазином, остановился. 

Сонная очередь чего-то ждала в тени под пальмами. 

– По талонам? – Санчо спросил старуху, стоявшую последней. 

– Сахар ждем. По талонам, – подтвердила старая сеньора. 

Тут он увидел, что за сараем стоит новый джип, с проката, видимо, с Гаваны и в нем сидят двое. Девушка в платке и черных очках, как на рекламе и молодой мужчина, с самоуверенным взглядом и плохим знанием испанского. На капоте была расстелена карта и два старика пытались втолковать что-то парню, но у них никак не получалось. 

Водитель злился, не мог понять – зачем и куда тычут ему в карту старики. 

Санчо подошел к машине. 

– Буэнос диас! 

– Здравствуйте, – ответила ему девушка по-русски. 

Он прислушался к разговору. 

– Послушайте, сеньор! Вам лучше ехать в Гуама вот так, через перевал. Машина у вас мощная, справитесь. Вот так! – старик, в галифе и в майке, с тремя зубами во рту, тыкал желтым от сигар пальцем в карту. 

– Ты дурак, Педро! – возражал ему второй дед, в клетчатой рубашке и холщовых штанах на веревке вместо ремня: – Там очень крутые участки, лучше ехать чуть ниже, в обход, вот тут! – он тыкал с не меньшим энтузиазмом в карту скрюченным пальцем. 

– Русские? – я спросил водителя. 

– О! Руссо! – обрадовались старики, – Объясни ему, амиго! Ты же говоришь по-испански, переведи ему! 

Водитель джипа скорчил престранную морду. С одной стороны он зависел от меня, я мог ему помочь, с другой — явно презирал этого поношенного аборигена вместе с его разбитым джипарем до такой адской степени, что говорил через силу, с каким-то безудержным апломбом, ну просто блевать хотелось. 

– Эти два сумасшедших... – продолжал он недовольно. 

– Пытаются вам помочь! – отрезал я ему. – Но вы не взяли с собой переводчика, кажется? 

Он молчал, получив отпор с ходу. Ему надо было узнать дорогу и все. На разговоры он не был настроен. 

– Падрес! – обратился Санчо к дедам, – Обе дороги разбиты вдрыск, я это знаю точно. Они не проедут. Убьются и там, и там! 

– А ты кто такой? Гид? – спросили старики, – Откуда знаешь?  

– Да нет, я кокодрильо, с фермы в Гуама. 

– Ты? – Удивились старики. – Сколько живем — никогда еще не видели русского кокодрильо! Ты где же научился этому? 

– В Сибири, – отвечал Санчо.- У нас там крокодилов — как у вас собак тут. Сидят в снегу — только глаза торчат. Охотятся. Мех у них очень ценный. 

– Откуда в Сибири крокодилы? – засомневался один из стариков. 

– Раньше были! 

– Вот черт! – рассмеялся Педро, – Он еще и шутит, засранец! А я чуть было не поверил! 

– Вот что, – сказал русским Саша-менеджер. – Вы поезжайте за мной. Только я воды залью холодной сначала в радиатор. Эту спущу. Я вас провожу. Я туда еду. 

– Как хорошо, – сказала девушка. – А тут в магазине, есть... 

– Тут все по талонам, сеньора. Магазинчик и ресторан есть в Гуама. Потерпите. 

– Что за страна идиотская! – визгливо возмутился парень. – По талонам! Дебилы! 

Я промолчал. Слил кипяток, старикан Педро, с довольной улыбкой, радуясь свалившейся на него возможности кому-то помочь, принес холодную воду, и я потихоньку влил ее в радиатор.  

– Держитесь за мной! 

Санчо завел двигатель и рванул с места. Догонят. Пыль далеко видно. 

Дорожка от Санта-Марии-де –ла -Крус к ферме — испытание не из легких. 

Мы с Санчо проскочили ее на ура. Мой резвый конь летел во весь опор и ни разу не заглох. 

Джип позади меня то настигал, то напарывался на препятствие, и отставал далеко. 

Долетели мигом. 

– Ну как, отвез? – улыбается Жоао. 

Я киваю ему радостно. 

– А что улыбаешься? Красотка Солита поцеловала? 

– Она верная Пенелопа. Когда мужа нет – целует только детей и кота. А при муже — и кота не целует.  

– То-то и оно. Сколько раз видал ее, столько раз и завидовал нашему доктору. 

– Надо было не завидовать, а жениться. Найти себе подругу жизни. 

– Так они были! Их было столько, Санчо, что я устал выбирать. Выбрал, в результате, себе вон ту крокодилицу. С ней и целуюсь. Хочешь поцелую ее? В самые гланды? 

– Лучше завтра, когда туристы соберутся. Тогда и поцелуетесь. Смотри, чтобы не взазсос, а то я тебя из нее не вытащу. Осталось что с обеда? 

– Да, глянь там, в холодильнике — черепаховый суп, бутерброды с рыбьей икрой. 

– Охх-хо-хо... хоть бы кто-нибудь борщ сварил, а? Хосе не умеет варить борщ. Хочешь — я завтра сварю? 

– Свари, мне нравится. Только где ты возьмешь морковку, свеклу, чеснок? Остальное-то, вроде, есть. 

– О, да... Я забыл, что я на Кубе. Мне сегодня снился борщ. Со сметаной. 

– Хватил ты, брат. Еще и со сметаной. Откуда взять такие дефициты? Крабы есть в морозилке, если хочешь. Только варить надо. 

– Нет. Не хочу. Хочу борща... 

– Несчастный, мне тебя жаль... 

– Я человек, измученный нарзаном... 

– Чего? 

– Это цитата. Из русской литературы. 

– А...Ну ладно... Иди. Поможешь мне потом корм затащить на склад. 

– Нет мне покоя. 

– Нет. Зверушки хотят кушать. Мои зайчики ненасытные. 

Весь следующий день мы с Жоао пахали как проклятые. Понаехало туристов, да еще таких, которые с деньгами, это самое поганое дело — смотреть как они друг перед другом выпендриваются. Руссо туристо. Облико аморале. За редким исключением, да и то, уже — глянь — идет под ручку с каким-то пафосным зомби. Боже мой, кого они себе выбирают! Империя зла, воистину. Полюбишь и козла. Иногда среди этой толпы попадались пенсионеры, фотографы или одинокие морально устойчивые девушки. Только с ними еще можно было общаться. Да еще с детьми, конечно. 

– Вроде, раньше русские были получше, как думаешь? – За ужином Жоао тяпнул где-то рома и принес мне полбутылки. 

– Говорят, что да. 

– Нет-нет. Ты просто молодой, не знаешь, а я тебе скажу — были такие же, как мы. Ну туристы, понятно, сумасшедшие. Но за столом были люди. А эти — хуже гринго, честное слово, уж я-то могу сравнивать. Выходит, мы не зря прогнали этот чертов капитализм. Вон как людей деньги калечат. Гордыня… Ты заметил? У них есть немного денег. И ты посмотри как их это портит. И это двигатель прогресса? Деньги? 

– Ну, с одной стороны — да. Но про то, что есть и другая гринго молчат. 

– Они молчат про то, что деньги делают из людей рабов. Ты про это? 

– Не только. Деньги подмяли под себя все. Здравый смысл. Волю. Инстинкт самосохранения. 

Сашка пошел греть суп, а сам все думал над словами Жоао. Старик, как выпьет – вечно выдавал ему что-то такое, что потом он целыми днями думал и не мог остановиться. 

– Они подменяют собой все. Я понял, – сказал он старику, когда помыл посуду и снова вернулся в комнату.  

– А дух подмены — дух дьявола, я тебе скажу, сынок – сказал ему Жоао, склоня голову в печали. – А как все славно начиналось после войны… Организация Объединенных Наций… Как звучит, а? Теперь это УКМШ – У Кого Морда Шире, а? – старик расхохотался, показывая Санчо на стакан, – Дерни, парень, ты сегодня славно потрудился…  

Санчо взял с улыбкой стакан. 

– Ну, а как ты назовешь… например, Всемирную организацию здравоохранения? 

– Всемирная Банда Заразителей Людей… – ответил Жоао, не улыбаясь. Он отвернулся к окну, в которое был виден питомник. – Знаешь, Санчо, – сказал он после долгого молчания, – Я бы хотел стать кокодрило. Стать аллигатором. Так бывает тошно… Ну ладно. Выпей. Я тебе мешаю. Выпей за наших зверушек. 

- Так хотел посмотреть русское кино… Вчера посмотрел. Туристы оставили диски, а босс дал компьютер… 

- Хорошее кино? 

- Ужасное дерьмо. Только расстроился. \ 

- У нас при янки вообще остров был — сплошной бордель, – ни с того, ни с сего проговорил Жоао, – И будет опять, если они снова придут.Работать мы так и не научились, я тебе скажу. Лень... Нас сгубила наша лень. Наша Маньяна... Фидель ведь к каждому в дом не придет, мозги не вправит. 

Жоао замолчал, думая о чем-то своем. 

– Ладно, хватит политики. Давай-ка еще по одной – за дедушку Фиделя! Живи долго, отец-команданте. Пока ты есть, есть и надежда. 

– Как только человек получает свободу — он перестает быть человеком, становится присоской. Вот какая беда, сынок. Завтра рано вставать. 

– Да. 

– Пошли спать. Что-то не в душу пошла эта бутылка. Ты знаешь, я ее своровал. Взял у пьяного туриста. Ему уже просто нельзя было, а он – от жадности – купил еще, и уснул там, на скамейке. Я ее экспроприировал. В пользу трудящихся всех стран. Но радости она не принесла. Вот так то… 

– Ладно. Пошли спать... 

Я не спал долго. Все переплелось. Люди и другие люди. Рабы вещей и денег, рабы безразличия и лени. Рабы переплелись с рабами и не давали спать. Ведь, в самом деле, скоро, совсем скоро сумасшествие придет и сюда. Им же хочется иметь много куков. Бедные дети... Зачем они вам. Оставайтесь людьми... 

Утром меня разбудил топот по коридору. Мне приснилось что у Жоао четыре ноги и он бежит, топая всеми четырьмя. 

– Санчо! Проснись! – старик тряс меня за плечо, – Крокодилица прогрызла в сетке дырку и вылезла наполовину! На ферме полно туристов, они стоят и пялятся на нее, а она вот-вот вылезет! Не жрала два дня, я точно помню! Она им покажет крокобургеры! 

Мы пулей вылетели из корпуса. Аллигаторша высунулась уже больше чем наполовину и грохала пастью так, что и дурак бы напугался, а эти идиоты стояли и зынькали затворами фотоаппаратов, как ни в чем не бывало! 

– Давай! Лезь к ним через забор! – скомандовал Жоао, – Как она сумела прогрызть железную сетку? Посторонись! 

Жоао бросился к аллигатору со стороны пасти и стал накидывать петлю, но промахивался раз за разом. Дешевенькое выходило шоу. Мне пришлось еще хуже. Перемахнув через забор, я не успел поймать хвост, зато получил им такой силы оплеуху, что отлетел обратно к сетке, попутно наступив на лежащего как бревно другого, совершенно безучастного ко всему происходящему аллигатора. Тот рыкнул на меня, щелкнул зубами и отполз от греха подальше. Толпа радостно заржала. Хосе за стойкой нервно жарил очередной крокобургер и в ужасе нам улыбался. Хорошо, босса нигде не было. 

Пока Жоао кидал петлю, я успел получить хвостом еще раз. Наконец, до меня дошло, что я захожу не так, как надо. Тогда, зайдя с боку, я бросился верхом на хвост, прижал его к земле. 

Тут с одной дамой приключилась истерика. Видимо, до нее что-то стало тоже доходить. 

– Оно сейчас бросится! Оно нас разорвет! – голосила туристка, не давая Жоао сосредоточиться. Дама орала, но не уходила. 

– Не беспокойтесь, сеньора! Крокодилы не нападают на себе подобных! – успокоил ее старик, хорошо она по-испански ничего не понимала. – Хосе зашелся в нервном хохоте и что-то уронил за стойкой. 

– Отойдите! Дайте ему закрепить петлю! – кричал я на туристов, но они меня не слушали. Кое-как Жоао, наконец, набросил веревку и увязал в крепкий узел, не забыв связать и лапы крокодилице, чтобы не развязалась. 

Он перемахнул ко мне через забор, и мы вместе оттянули аллигаторшу за хвост обратно в питомник. 

– Жоао! – шепнул я ему на ухо. – А она не перегрызала сетку. Сечешь? 

– Нет? Как же она выбралась? 

– Она отодвинула лапкой картонку! Как курочка выбирается из загона. 

– Черт меня подери! 

– Да, да! Я тебе про эту дырку говорил еще позавчера. Что надо ее заделать. Что ты мне ответил? 

– Я ответил тебе «маньяна», старый дурак! 

– И что теперь?  

– Теперь, Санчо, гони, что есть бензина в Санта-Марию, там в последнем доме слева живет сварщик Пепе. Объясни ему. Мяса дадим. Только привези его! 

Мы выбрались из питомника. Туристы не расходились. 

– Это безобразие! Нас чуть крокодил не съел! Я буду жаловаться в очень высокие инстанции! – голосила дама, и все внимание толпы переключилось уже на ее визгливый голос.  

– Сеньора, – как можно вежливее сказал я, – Вы зря потратите время. По правилам питомника вылезшим считается животное, полностью оказавшееся на этой стороне, а наша любопытная птичка вылезла только наполовину. 

– «Только»! – передразнила дама. – Она нас чуть не проглотила тут всех. 

– О, мадам! Забудьте про Корнея Чуковского! Он никогда не работал в питомнике и сильно преувеличивает. К тому же «чуть» – по-русски не считается. 

– Так мы с вами – соотечественники? – дошло, наконец, до дамы. – Вы так хорошо говорите!  

– Видите того джентльмена с сигарой? На стульчике у вольера, с газетой «Гранма» в руках? Это Жоао. Он часовой. А я погнал за сварщиком. Мы все уладим. Крокодилица же будет жестоко наказана за свой бесчеловечный поступок. 

– Каким образом? – поинтересовалась дама. 

– Ее изнасилует вон тот здоровенный аллигатор, видите, в соседнем вольере? Это садист и монстр, его зовут Хуан – Большой Мачете. Идите, познакомьтесь с ним. Идите, мадам. Если он ляжет на спину — он приведет вас в изумление и благоговейный трепет. А мне пора ехать... 

Пепе спал в гамаке. 

Бедолага только что отпахал смену, принял на грудь, и ни в какую не хотел ехать. 

– Компаньеро Пепе! Сеньор сварщик всех времен и народов! – уговаривал его Санчо. – Десять кило отборного мяса! Разве вас не вдохновит это? Подумайте о семье! 

– Пятнадцать! – наконец проснулся Пепе. 

– По рукам! – выкрикнул я как можно скорее, чтобы он не передумал, и через полчаса мы уже гнали по дороге в питомник. 

Пепе поставил и приварил металлическую пластину, я отвез его обратно домой, и, усталый, как ездовая собака, вернулся только к вечеру. 

– Амиго! – просиял Жоао. – загляни в холодильник. Там нам премия от Фелипе. 

Я открыл дверцу. На полочке лежала большая морковка, свекла, головка чеснока и красовалась банка деревенской сметаны плюс кетчуп вместо томат-пасты. Все остальное было на ферме.  

– Молодец Фелипе! Видимо, ты не рассказал про картонку. 

– Ну что я дурак, что ли. У нас на Кубе не любят рассказы про картонки. Зато любят героев, преодолевающих трудности с риском для жизни. 

Какое счастье! Сашка-менеджер побежал ставить кастрюлю, и через час мы с Жоао хлебали настоящий русский борщ, правда, с мясом крокодила, но это уже не имело значения, ибо борщ благоухал как ни одно блюдо в мире. Слава тебе вечная, русский народ!  

После ужина Сашка дремал в гамаке и вспоминал Россию, а намаявшийся Санчо спал беспробудным сном праведника, и снилось ему – как он вытаскивает из пасти крокодила русскую даму-скандалистку, но она так орет и угрожает, что вытащив ее наполовину, он вдруг стал со зла запихивать ее обратно. Но теперь уже аллигаторша не хотела глотать слишком большой кусок и он весь измучился, пока, наконец, дама не ушла в пасть вся. 

Я проснулся. Мои субличности объединились, и некоторое время я лежал, заткнув руки под голову, думая о том, что спать не хочется, а работы еще достаточно много. Солнце шло на закат и волшебное слово «маньяна» крутилось в голове. Не сдохнут крокодилы. 

Я встал и пошел к старику с предложением проманьянить сегодняшнюю работу. 

Жоао радостно согласился. 

– Завтра тоже хороший день. – Убедительно сказал он. – Ничем не хуже сегодняшнего. 

– Выпить только хочется. 

– Да, ты прав, малыш. Вот только Хосе нам в долг до получки ничего не даст. Мы выбрали лимит. Впрочем, есть один способ! Погоди-ка... 

Он встал с кровати. 

– Идем со мной, постоишь на страховке. 

– Эээ! – Понял я – куда он клонит, – Если ты опять будешь совать свою глупую седую голову в пасть аллигатору — ну сам подумай, чем я тебе помогу, если не успеешь вытащиться, когда он сглотнет. Он и челюсти разжимать не станет! Жоао! Давай без этих штучек! 

– Ну что ты перепугался? В цирке никогда не был? Идем! Я выпить хочу! 

А это верный способ быстро заработать. 

Жоао умылся, одел поверх потной футболки на голую шею потасканный галстук-бабочку и мы пошли. 

Аллигаторша как по заказу — лежала на пригорке за сеткой, туристы пялились в телевизор, который показывал в записи их уродливые сериалы. В перерыве крутили им новости по спутнику. Я подошел к веранде, где сидели соотечественники, потягивая ром и коктейли. 

– Слушайте! – Саша-менеджер тихонько тронул за локоть ту самую даму-скандалистку. – А отчего у них такие страшные лица? У дикторов. Что-то случилось? 

– Да нет, – отвечала дама, обычные новости: там убили, там застрелили, там самолет упал. 

– Ужасные лица. Злые какие-то. Вы не находите? Нервные. 

– Обычные лица. Современные. – Пожала плечами дама. 

– Артикулируют как-то странно. Будто вдалбливают. 

– Ничего необычного. – Дама опять пожала плечами. – Может им так рекомендуют. 

Безобразное зрелище. Потом выскочили юмористы — это вообще было непереносимо. Злобные клоуны требовали, хватали за горло — выдавливали смех. Страшное какое-то телевидение, будто загробное... Я глянул на Хосе — тот тоже был в шоке, чуть себе палец не отхватил ножом, так его это вампир-ТВ зацепило. 

Я услышал свист. 

Жоао уже сидел верхом на крокодилице, в вольере, а рядом с ним стоял тазик с кусками мяса. 

– Это самое... господа! – Я кое-как отошел от телестолбняка, – Приглашаем на шоу, кормление крокодилицы Розалины, не забудьте фото и видео! Зрелище бесплатное, но смелый кокодрильеро 72 лет от роду, я думаю, не будет против небольшого воздаяния по окончании сеанса. Если вам, конечно, понравится! Прошу. Вот он — уже оседлал свою любимицу. 

Народ уныло потянулся к вольеру, нехотя оторвавшись от новостей про ужасы жизни и воровство в особо крупных размерах. Что они в этом находили?... 

– Сеньоры и сеньориты! Сейчас смельчак Жоао будет кормить крокодилицу очень необычным способом! Внимание! Алле! Оп! 

Жоао вдруг вскочил с аллигаторши, ловко схватил ее за грудки и резко рванул вверх. Та было собралась полоснуть зубами по физиономии нахала — но не тут-то было! Петелька-то на мордочке. Жоао захохотал, а крокодилица глухо заворчала от бессилия. Тогда старик схватил кусок мяса, рывком сбросил петлю с морды аллигаторши, мгновенно раскрыл ей пасть руками, кинул туда кусок мяса, плюнул и захлопнул обратно. 

Народ захохотал. 

Крокодилица проглотила мясо, а пасть ее снова была на веревке. 

Она скосила глаза на тазик и, кажется, была уже согласна на любое унижение, лишь бы ей скормили все, что в нем было. Этого и надо было старику. 

– Бессаме... – сказал он страстным шепотом. – Бессаме мучо... 

Крокодилица зашипела. 

Жоао осторожно тянул к ней губы, не снимая петли с морды. Он ткнулся губами в холодный в нос. 

– А теперь, детка... поцелуй меня ты. Целуй меня нежно!... 

Он осторожно, медленно снял с морды аллигаторши петлю, закрыл глаза и вытянул губы трубочкой навстречу своей возлюбленной. 

– Ну, давай, целуй! 

Крокодилиха заворчала недовольно, опять скосила глаза на таз с мясом и...потянулась навстречу старику своими каменными губами. Она тоже ткнулась прямиком в десна Жоао, и прикрыла глазки от удовольствия. 

Туристы взвыли от восторга! 

Жоао, не теряя ни секунды, отпрянул, схватил кусок мяса, раскрыл пасть рептилии, кинул туда новый кусок, плюнул и захлопнул ей воронку снова, накинув петлю на морду. 

Народ за вольером рыдал от счастья! 

– Еще! Еще покажи что-нибудь! Ну, дед дает! – слышались крики. 

– А сейчас! Внимание! Храбрый кокодрильеро засунет свою голову прямо ей в пасть! 

Обратите внимание! Не на полмиллиметра! По самые гланды ей залезет головой!  

Не прозевайте момент! 

Я объявил номер и перелез к Жоао через вольер. 

– Давай, становись на страховку. Я не вижу ее. Как только что почувствуешь не так — рви меня оттуда, суй ей швеллер поперек зубов, как можно ниже, и держи, пока я не выскочу. 

Старик был в возбуждении, глаза его блестели, он подал мне кусок железяки, и поднял руку, обращаясь к публике. 

– Майне даммен унд херрен! Товарисчи! Тепер— тихо! 

Народ примолк. 

Жоао нагнулся и взял зубами кусок мяса из тазика. 

Он поднял голову, выпрямился и все с ужасом поняли — что он хочет сделать сейчас. 

Аллигаторша, увидав мясо, заурчала глухо, как тигрица. 

Дальше все надо было делать предельно быстро. 

Старик мгновенно скинул петлю, развел руками — как Самсон, пасть крокодилице, и на секунду погрузил ей голову в самую глотку, по плечи! 

Туристы ахнули и отшатнулись, аллигаторша сглотнула слюну, мясо из зубов старика упало ей прямо в зев, сейчас же Жоао выскочил обратно, закинув петлю и картинно поклонился. Артист!... 

– Аплодисменты, господа! 

Туристы разразились громом хлопков и выкриками. 

Старик устало перелез через забор, я скинул петлю, сунул аллигаторше таз под нос и тоже вылез к толпе. 

Жоао кланялся, потряхивая мятой «бабочкой» и прикладывал руку к сердцу. 

Туристы орали как полоумные. 

Я снял с головы кепку. Медлить нельзя. Здесь еще быстрее должна быть реакция, чем с крокодилом. Не успеешь протянуть кепку, как они разбегутся молча и не заплатят, миллионеры хреновы! Но я успел. На две бутылки «Гавана клуб» нам с Жоао хватило. 

Какой-то добрый малый, не все там были жмотами, в этой компании, пригласил нас со стариком на стаканчик, мы выпили, пофотались со всеми, и, сославшись на дела, удалились 

к себе в корпус. 

В коридоре Жоао прижался к стенке и замер, вытирая рукавом футболки холодный пот. 

– Все. Последний раз. Старый стал. Не могу больше. Чуть не схавала меня, представляешь? Ты бы не смог ничем помочь. Чуть не съела. Все. Завязывать пора. 

– Ты каждый раз так говоришь. 

– Да, ты прав. 

– Каждый раз клянешься, что больше не полезешь. 

– Точно. Каждый раз. Клянусь... но... выпить-то хочется!! 

Старик победно вскинул в руках две бутылки рома и захохотал, довольный собою. 

Я давно отвык пить ром залпом, как русские. Мы тянули его со льдом. Без закуски. 

За полночь назюзюкались так, что говорили с трудом. 

– Я знаю три случая, когда ром пьют залпом. – С трудом шевелил языком Жоао. – Когда тебе подносят стаканчик, а ты желаешь показать налившему тебе, что заслужил большего. Второй случай — это когда срочно надо снять похмелье, чтобы спасти голову из тисков. И за упокой. Вот поэтому, когда русские пьют — все время впечатление такое, что хоронят кого-то. 

Хотя, ты знаешь, я люблю их! Всяких! Вы столько нам помогали, ваши отцы столько сделали для нас, что и дети их, и внуки, и правнуки — все заслуживают любви и уважения! 

– А вот китайцы так не думают, Кокодрило! 

– Да ну! Как они смеют! – Старик стал озираться вокруг в надежде найти хоть одного китайца и поговорить с ним по-мужски. 

– Мой дед по молодости лет попал только на войну в Китай, но он очень гордился медалью «За Победу над Японией» – она была единственная боевая, остальные — юбилейные, к разным годовщинам. Мы освободили их, вбухали куда больше денег в их экономику, чем в Кубу, даже не сравнить, а вот поди ж ты — теперь у них в каждом классе висит карта России, где наша земля, аж по самую тундру, обозначена как «Временно утраченные территории». Вот их плата за помощь. 

– Мерзавцы! – озирался Жоао, готовый идти и вправить мозги негодяям. – Азиаты! Нет коварнее народа! Нет, сынок, кубинцы на такое не способны. 

– Я люблю кубинцев. Я сюда приехал поэтому. Тут люди живут. Кажется, последние из оставшихся на Земле. 

– Ты преувеличиваешь, сынок! – По щеке старика катилась слеза., – Мы вовсе не такие ангелы, как кажемся. Нам дали свободу. Своими жизнями завоевали! А мы что? Мы не стараемся. Мы все откладываем на завтра, приворовываем. Где наша совесть? Ты же знаешь – что такое телевизор местного производства. Он может взорваться. Холодильник может заглохнуть. Вот такие мы, кубинцы. Работать мы не любим. Любим ром, девок лапать и трясти жопой — сальсу отчебучить, или самбу. Это мы умеем. Дети...Дети на пляже — вот мы кто... Че это когда понял — он пошел и умер с горя. Он убил себя сам. Уверяю тебя. Он пошел туда, откуда знал, что не вернется. И все равно пошел. 

Он вздохнул тяжело и продолжал, трезвея с каждым словом. 

– Самое тяжелое было — это когда отъявленные проныры полезли нами командовать. Руководящие товарищи. Пили, жрали, отдыхали в санаториях за наш счет, пока простой кубинец на них пахал без отдыха и за копейки. Потом у них полезли детки, как тараканы. Образовался класс паразитов. А кому охота работать на паразита? Никому! Круг замкнулся. 

– Что будет с нами?  

– Боюсь, что нечто, гораздо худшее, чем с Россией. Пускай уезжают те, кто хочет. Пусть останется только двадцать процентов — но пусть они живут, как жили! А им не дадут! Обязательно вылезет какой-нибудь деятель и вернет сюда Желтозубого. И тогда вернется бордель. Вот что будет с нами, я это чувствую. 

Старик поморщился, вытер слезу, задымил сигарой. 

– Знаешь, сынок, ошибка борцов за благо народное в том, что дав свободу, они отобрали веру.  

А без нее – как себя заставишь быть человеком каждый день? Человек слаб. Ему нужны подпорки, чтобы встать и идти. Лозунги – не подпорки, собрания- не крылья, речи – не стержень, на котором все держится. 

Все беды от этого. Они не подняли на ноги слабых духом, не утешили сомневающихся, не устыдили ленивых. Не было у них – что на это дать. Было что сказать. Но что слова суетные человечьи против слова Божьего? Пыль... Пришло мне это откровение со стаканом рома на старости лет. 

Как только кончается военное время, страх смерти и трибунал – все тянут одеяло на себя, какое там братство? Какое равенство? Только одна свобода, да и она — какая-то ущербная. Свобода бить баклуши и не думать о завтрашнем дне. Свобода переносить все на потом и думать: «сойдет и так!». Разве это свобода? Это западня. Мы все угодили в нее! Но Бог есть. Он видит все. Он любит всех, и верующих, и тех, кто его поносит. Он даст шанс, обязательно, вот только хватит ли у нас ума его увидеть и воспользоваться им — и у вас, и у нас... Но сейчас наша вера — Фидель. Наш Христос — Че Гевара. 

Мы висим на волоске.  

Я не могу говорить ни с кем, амиго. Все врут. Кроме тебя, брат. Откуда ты взялся такой? Чья душа в тебе ожила? 

Вот так... 

Знаешь что, Санчо... У меня есть одно тайное желание. В Гуантанамо, в Баракоа, есть приходская церковь – собор Нуэстра Сеньора де ла Асуньсьон. Там находится крест, один из двадцати девяти крестов, которые сам Колумб поставил в Новом Свете. Он остался один, только он дошел до нас. Он – символ моей веры в будущее. Я хочу поехать туда и приложиться ко кресту. Это все, что я хочу в этой жизни. В остальном я счастлив. Поверь мне, здесь, в глуши, среди крокодилов... я очень счастливый человек... 

Мы допили ром и тяжело отползли по кроватям с мрачными мыслями в головах. 

– Если этот день, когда деньги на Кубе станут всем — завтра, то пусть завтра никогда не наступит! – это были последние слова Жоао. 

Утром меня погнали в Сьенфуэгос за доктором. 

Когда мы приехали на ферму, там было тихо, пусто, посреди площадки для парковки стоял полицейский автомобиль, а под деревом лежал мертвый старик Кокодрило, накрытый белой простынью с головой. 

Жоао! Что с ним? Что случилось? 

Хосе рассказал нам, что утром, когда все туристы уехали, осталась только та парочка, что я привез за собой, на джипе. Они решили ехать после обеда. Девица стала приставать к Жоао, просить, чтобы он дал ей подержать крокодильчика из вольера, где ползали малыши. Старик неохотно объяснил ей, что они не так безобидны, как кажутся — зубы как бритва. Девица не отставала. Тогда он отловил ей крокодильчика, сделал ему петлю и, отдавая в руки, строго-настрого приказал не снимать петли. Не стал брать предложенных денег. Тут его позвал босс, и он на минутку отлучился. Девица сняла петлю, и крокодильчик отхватил ей полпальца. Тогда выскочил ее приятель, стал орать, угрожать. Жоао стоял там, где он сейчас лежит — около дерева, он попытался помочь, стал объяснять этому дураку, что не орать надо, а везти девушку в фельдшерский пункт, в Карвальо, срочно. Тогда этот бандидо толкнул старика, точнее сказать — сильно ударил его в грудь кулаком, Жоао, не ожидал удара, он подумать не мог, что такое может быть, он стоял в пол-оборота и от удара отлетел вбок и назад, сильно стукнулся виском о толстый ствол дерева… и умер. 

Парень сидел один, в наручниках, прикованный к скамейке и лихорадочно повторял одно и то же: – Ничего, ничего... Сейчас приедет адвокат из Гаваны, мы все уладим. Мы все отлично уладим. Деньги есть. А значит, все уладим как надо... 

Меня встряхнуло от этих слов и, как говорили мне потом Хосе и врач, я стал лихорадочно что-то искать. 

– Ты что ищешь, Санчо? – спросил доктор. 

– А где наш топор? 

– Зачем тебе? 

– Надо... Кстати, а что это там за бумажка валяется рядом с Жоао? 

– Этот тип утверждает, что дал старику деньги за то, что тот вытащил девушке крокодила. 

– Ее увезли уже? 

– Да. Хосе говорит, что это ложь. Что этот тип подбросил купюру. Он видел своими глазами. Этот дурак считает, что это поможет ему оправдаться, или получить условный срок. 

– А ну-ка!... 

Я подошел к телу Жоао и нагнулся. На земле лежали пятьдесят рублей.  

– Эй! – задергался убийца, – Положи на место! Это вещьдок! 

– Смотри-ка, Хесус... – Я поднял деньги, – Это мой родной город. Надо же, какая встреча. Вот стрелка Васильевского острова, я тут жил много лет, вот Петропавловская крепость, а отсюда я однажды пьяный свалился в Неву... Как давно это было... 

Сашка-менеджер чуть не плакал во мне. Я взял у Хосе зажигалку и поджег полтинник. 

– Ты что! – Подскочил на скамейке парень. – Уничтожает вещественное доказательство! Где эта полиция? Куда он пропал? Полицию зовите! Ты что делаешь?! 

– Я? – Сашка и Санчо ухмыльнулись дружно. – Сжигаю твоего языческого бога. У тебя есть еще его иконы? Давай! Я сожгу и их. Я и тебя потом сожгу! Сволочь! 

Хосе и врач увели меня к Фелипе. 

Врач накапал валерианки, заставил выпить. 

– Не выпускайте его, пока не увезут русского, – попросил он босса. 

Фелипе кивнул и закрыл кабинет на ключ, когда врач вышел. 

– Успокойся, Санчо. Кокодрило не вернешь. Старик умер сразу. А этого посадят. 

– Посадят? Или откупится? 

– Не откупится. Сюда уже едут люди из Национального комитета. Наш Жоао — не простой человек. Он — один из тех, кто с Фиделем штурмовал Монкада. Совсем юным парнишкой. 

– Наш Жоао?! 

– Да. Старик молчал. Даже я не знал — кто он такой. А он — национальный герой. 

В музее Революции его фотографии, но там он молодой, разве узнаешь? Он дружил с Че. Он собирался с ним идти в Боливию, но подхватил малярию, это спасло ему жизнь. Ему предлагали разные должности, большую пенсию — он отказался от всего. 

– Жоао, старик... Не может быть!... Мне кажется — это всё сто лет назад было. Что все умерли, кроме Фиделя. Что это вообще сказка такая — про Че, про Монкада... Про базу партизан в Сьерра-Маэстра... Фольклор. 

– Не поверишь, но у меня такое же чувство. Хоть я и кубинец.  

Убийцу увезли, меня допросили, полиция уехала, а Жоао хоронила вся страна. 

В марте, спустя месяц, я взял день отпуска и поехал в Баракоа. 

Милый мой старикан!  

Я стоял там, в Нуэстра Сеньора де ла Асуньсьон. Падре показал мне крест и ушел.  

В соборе было тихо, я один. Я и Жоао, он где-то здесь, прячется за колонной, старый партизан...  

Я прикоснулся рукой к кресту Колумба. Холодный... 

Жоао... Друг мой... Как ты там, старый кокодрило? Я пришел. Пришел помолиться за тебя, дружище. Прости меня. Я привел к тебе твою смерть. Если бы я знал,Жоао, что творю. Если бы мы все ведали – что творим... Я стою на коленях перед тобой. Ты — святой, старик. Ты шел на смерть ради чьей-то свободы. Ради мифа. Ради идеи. Ради святой иллюзии. Как бы я хотел с тобой... Жизнь – такое дерьмо. А ты нашел в ней смысл, Жоао. Я целую этот крест, за тебя и за себя. Ради смысла в жизни... Мир тебе... 

Дорога петляла. 

Дорога уходила в небо, к перистым облакам, к чьим-то душам там, в вышине. 

Я ехал не на ферму. 

Я еще вернусь к своим крокодилам. 

Крокодилы не сдохнут. 

Да и туристы тоже. 

На повороте, на развязке дорог Санчо-Сашка остановил джип. 

Налево ползла в зелени пальм серая змея грунтовки через горы в низину, к лесам и ферме, а направо асфальтовая дорога в Тринидад, к дому Марии Лючии Лопес Ди Оливейро. 

Я поехал туда. 

РУССКАЯ СОНАТА  

Машенька Белицкая росла девочкой, отягощенной французским романом: пылкая, живая, романтичная, однако, избалована, с характером нервического склада, шутка ли — единственный ребенок в семье. Родные боготворили дитя, отдавая любимому чаду все, что имели сами, воспитывали, не без труда, в послушании и смирении, но к пятнадцати годам характер ее стал, как говорила маменька, «изламываться». Маша все чаще изводила прислугу буйными капризами, отказами выполнять ей назначенное родителями, грубила теткам и дядькам, бывшим в имении, и подолгу читала в уединении — укрывшись от невыносимо добрых и без меры заботливых глаз, в тенистой беседке, на краю тихого сада.  

Пришел теплый, с первыми грозами, май. Вышла в лист и закипела сирень, бурно взросла в саду зелень, радовались лету вернувшиеся к родным лесам и полям журавли и жаворонки, однако, веселья у Машеньки от той великой природной благости что-то не прибывало. Напротив, лето казалось ей тяжкой, жестокой необходимостью, кою следовало бы пережить безропотно, словно спячку или внезапную болезнь.  

Не забавляли ее ни прогулки в лес, ни гости с подарками, наезжавшие из Петербурга, ни скромные домашние праздники. Лишь французские романы, кои она поглощала один за одним, доставляли ей ту мизерную, вынужденно потребную радость: ровно настолько, чтобы не умереть от скуки.  

Бывшее имение Белицких, когда-то богатое и славное своими балами и угощениями, совсем истлело местами. За ненадобностью еще бабка разобрала и продала на дрова большой деревянный дом, служивший домочадцам дворцом для устройства приемов и павильон в густом саду, где бывало шумно и весело. Имение расположено было очень далеко от столицы, на берегу реки Оредеж, маленькой и мелкой, но с живописными берегами, буйным утесом и трогающими сердца заезжих художников мостками над рекой.  

Вела к их обители дорога среди трав и лугов, средь одиноких склоненных сосен, зарослей лопуха и дикой малины. Природа одарила изяществом дивный этот край: летом было здесь удивительно красиво, даже небо само будто мастеровитый итальянский учитель живописи — во всякий солнечный день выписывало на холсте-закате волнующие душу огненно-алые, багровые с золотом, светлые с бирюзой и темно-малиновые с проседью бесценные картины жизни.  

Однажды утром, когда Машенька, едва проснувшись и приведя себя в порядок, читала, как обычно, в саду — послышался ей отдаленный шум на петляющей в полях и соснах, разбитой ухабами дороге.  

Кто-то ехал к ним...  

Вилась пыль. Серое облако продолжало свой бег вслед за первой подводой, накрывая собой остальные – лишь качающиеся тени проглядывали в летучем пыльном мареве, приближаясь.  

Разглядев вереницу темных повозок, запряженных парами лошадей, подивилась она их множеству. Крытые плотной парусиной телеги, переваливались с боку на бок, словно гусыни. На передней бойкий кучер, по всему — бывший ямщик, выводил руладами долгую ямщицкую песнь, знать — не здешние были возницы, а наемные, из города. Только они пели такие душевные, протяжные и нескончаемые божьи жалобы.  

Всколыхнув кусты бархатной ракиты и дикой смородины, стоя у низкого заборчика, покинув уютную свою беседку, Машенька разглядывала прибывших, постепенно понимая — едут, все же, не к ним, а на соседнее пустующее имение. Поселенцы едут, новые хозяева.  

Когда повозки пришли все — так и оказалось: квартирьеры из прислуги стали открывать ворота соседской усадьбы, сбивать доски с окон, вскрывать проржавевшие запоры и замки.  

Маша, не спросясь, к чему уже все в доме были ею приучены, подбежала к повозкам узнать — кто приехал.  

- Господа Веретенниковы велели сей переезд произвести, – отвечал ей усатый распорядитель, с могучими, под погоны скроенными плечами, с мощными длинными руками, продетыми в рукава старого кителя, по всему — из отставных младших офицеров.  

- А вот и молодой барин! Извольте знакомиться!  

Машенька оглянулась и увидела рыжеволосого юношу, вероятно, одного с нею возраста, в белой рубашке, жилетке с карманами и в светлых холщовых брюках, заправленных в жокейские сапоги. Ничуть не смущаясь, он подошел к ней и протянул руку:  

- Михаил!  

Маша сконфузилась, было, но тут же взяла себя в приличие.  

- Меня зовут Маша! Мы живем тут, рядом.  

Она показала рукой на их имение.  

- Будем соседствовать...  

Михаил рассмеялся Машиному слову и проговорил весело:  

- Я очень, очень рад! Папенька дал мне работы — послал с обозом вперед, выходит,  

буду занят сегодня, а завтра могу ли я вас навестить?  

- Да. Конечно. Приходите. Хотя бы с утра. Я буду ждать.  

Маша улыбнулась, поклонилась учитво, обернулась и пошла домой.  

Весь день и вечер прошел в престранном волнении. Никому не доверяя, она сама прибралась в своей комнате, переставила вазу в гостной, убрала со стены раздражительного свойства аллегорию в римском стиле и не ужиная, а только испив чаю с печеньем, села в кресло, ждать завтрашнего утра.  

- Машенька, ты не ложишься? – спросила ее родительница, Наталья Львовна.  

- Я буду читать, – отвечала Маша, беря в руки роман.  

- Днем читать, ночью читать... – взыхала маменька, – От чтения болят глаза и возникают меланхолии. Не лучше ли дать роздыху себе? Ведь есть и другое времяпровождение?  

- Ах, маменька! Завтра все будет по-иному, я уверена! – проговорила в надежде Маша, а сама подумала: – Только бы он пришел...  

Наутро явился Михаил и сразу был принят радостно в их доме. Независимый, но учтивый, чуть старше, как оказалось, по возрасту — он легко брался за сложные суждения,  

в делах показывал сноровку взрослого мужчины, отчего батюшка доверял ему многое, умел над всем посмеяться, не надсмехаясь и беспрерывно шутил, повергая Машеньку в заливистый, колокольчиком звучащий смех и необыкновенное, веселое и полное радости жизни настроение. Они подружились в тот же день.  

Маменька и отец доверились молодому соседу, чьи родители вскоре прибыли и сразу заглянули к ним на огонек.  

- Детям нашим хорошо вместе, – радовались в семьях, а уж капризы Машенькины — будто и след их простыл, куда делись. С утра до позднего вечера молодые люди непрестанно гуляли, ездили на бричке в лес и в соседний хутор, ловили рыбу с кучером Опанасом, забавным малороссом, коего в озерах всякая рыба знала в лицо — настолько заядлым и удачливым рыбаком он слыл, принося в имение свежих карасей, уклеек, здоровенных карпов и лещей. Михаил выучил Машеньку играть в лаун-теннис и велел устроить площадку для игры. Теперь они подолгу бегали по ней, стараясь попасть по мячику, спорили и даже ссорились иногда, не желая уступать, однако тут же мирились, ибо даже часа друг без друга им тяжело было вынести.  

Лето понеслось вскач. Дни с Мишей летели будто гнедые папенькины лошади, купленные для участия в скачках. Конюх по его просьбе часто задавал им бег на круговой площадке у поля. Бывало же, Мише назначалось помочь дома, исполняя поручения отца и тогда время проливалось тягучей липкой рекой, заставляя Машу замирать с книгой в саду, засыпать в кресле с романом в руках. Ее единственный друг ненароком привязал к себе так, что девушке иногда казалось будто светлые крепкие нити происходят от него, охватывают и дают ей благодать, ощутимую, зримую, как , бывает, при входе в храм радуется душа и трепещет в надеждах сердце.  

Вспомнилось как на днях Миша подшутил над кучером, прикрепив ему тайком два бумажных крыла на спину. Когда они возвращались домой с прогулки, кучер сидел на дрожках, полусонный, а позади него, давясь от смеха припадали к полу коляски молодые люди. Когда же въехали они в имение, кучер сошел наземь, да так и ходил с крыльями, словно архангел Гавриил, заставляя народ у себя за спиной падать на траву от внезапного хохота.  

Маша услышала как кто-то идет к калитке.  

- Михаил! – Она окликнула и Миша, обойдя забор у ворот, живо перемахнул через низкую ограду у сада, заглянул в беседку. – Добрый день, Машенка! Я свободен! Работу выполнил сполна – вот меня и отпустили восовяси.  

- Как хорошо! – Маша отбросила книгу на скамейку.  

- Что читаете? Роман?  

- Да... Про любовь. Про женитьбу в конце и счастливый исход.  

- Вот уж про что не думал пока, так это про женитьбу!  

- А меня маменька уже загадала отдавать замуж. Говорит, смотри — не засидись.  

- Замуж? – Миша отчего-то погрустнел, будто нежданно отняли бы у нечто свое, по праву ему принадлежащее. – Да... Я как-то об этом не думал...  

- А если бы подумали о своей женитьбе?  

Маша выждала долгую паузу, хитро улыбнулась и внимательно глянула Мише в глаза.  

- Какую вы девушку избрали тогда себе в жены? Темноволосую или светлую? Толстушку? Или наоборот, тонкую как камышинка?  

Михаил опешил от таких вопросов, быстро задумался. Кажется, впервые он размышлял о том — какова будет его избранница. Улыбнулся уголком рта, словно хотел слукавить, однако, глядя на то как внимательно и без легкой тени хитрого баловства глядит на него Маша, сказал совсем серьезно:  

- А вот такую. Как вы, Машенька. Точно такую.  

Машенька улыбалась весьма довольной улыбкой, радуясь удачному исходу разговора, а Михаил внимательно, сызнова, будто в первый раз – разглядел девушку. Маша изменилась.  

Он не понимал — это произошло сейчас, или изменилось давно, оставаясь не замеченным, но выглядела она совсем не той девочкой, что встретила его у подвод три месяца назад. За лето она подросла, темные глаза ее с отблесками зеленой травы и синего небосвода в белых разводах облаков глядели испытующе, по-взрослому. И носик ее, и губы стали другими — детство уходило из них, уступая место чему-то чувственному, зовущему и показалось, будто теперь не он ее старше, а совсем наоборот: доброе, материнское, подталкивающее было в ее взгляде.  

- Да, Маша! – с силой выговорил Михаил, будто возвращая себе оброненное мужское самоощущение, дух взрослости, впавший невзначай в мальчишеское. – Только такую и желал бы себе в жены!  

В этот вечер Машенька заперлась у себя в девичьей и, сама не зная отчего – проплакала всю ночь. Было ей светло на душе, и слезы лились теплые, легкие, только глубоко внутри, на самом дне души лежал камень. Огромный, серый, тяжелый – знак нехорошего предчувствия.  

Как-то в конце лета Миша и Машенька уехали с родными за луга, в сосновый бор — на пикник. Белки скакали в бору, пели птицы, пахло хвоей и белыми грибами, сладковатый  

тонкий аромат вился над теплой землей, напитанной вчерашним августовским ливнем.  

Они быстро испросили уединения, ушли на край леса и там на полянке, где лучи солнца пробивались сквозь листья широкими светлыми полосами, нашли два больших пня, будто для них тут поставленных.  

- Какие замечательные пни! – отметил Миша, – Им лет по сто будет.  

- Будет ли нам когда нибудь столько? – задумчиво спросила Маша.  

- Не стоит беспокоиться! – уверил ее Михаил, – Медицина вскоре всех нас сделает бессмертными. Это недолго ждать. Уже испытываются пилюли для омоложения, я читал.  

- Странно это... – проговорила Маша.  

- Что странно?  

- Быть всегда молодым.  

- Что же тут странного? Живи себе да живи.  

- А если наскучит? Как тогда быть?  

Маша внимательно поглядела на Михаила и он снова увидел ее такой серьезной, взрослой.  

- Как же человеку прекратить жизнь, коли она наскучила? Уже ль самоубиться? Да ведь Бог накажет за такое!  

Михаил задумался тоже.  

- Ну...не знаю. Тогда надо идти на войну и воевать пока не убьют. Погибнуть за царя и отечество.  

- Это тоже похоже на самоубийство.  

Маша присела на толстый, взявшийся мхом с одного бока пень, поправила волосы, будто готовясь к чему-то, а затем вдруг быстро спросила:  

- Михаил... А вы не уедете отсюда когда-нибудь?  

Миша замер.  

Он хотел сесть рядом, но тут же выпрямился и глянул в край полей, где травы переходили своими тонкими, невидимыми отсюда стеблями в ровный край неба, облепленного грядами легких облачков.  

- Нну... Это...Это решает отец. Я... Я могу быть отправлен на учебу. Понимаете, Маша?  

- Да.  

Маша произнесла это короткое слово, уже почувствовав, будто приговор судьбы — что-то тяжелое, грустное ждет ее впереди. Нет случайностей ни в этих пнях, ни в разговоре о пустой и скучной жизни, которую надо бывает прекратить, ни в замешательстве Михаила. Так и будет. Он уедет и жизнь ее кончится навсегда. Представить себе какого-то грядущего мужа, приступающего с противными ей объятьями, домогающегося ласки, она не могла без отвращения и чувства скорой погибели от таких мук.  

- Идемте гулять. – Маша встала и направилась к лугу. – Там есть озерцо. Пойдем туда.  

Они вышли вскоре к небольшому озеру, почти луже, но в меру глубокой, со стеной камышей и высокой сухой травы, окружавшей его со всех сторон.  

Шорох этой травы наводил двоякое чувство. Эта высокая и не спадающая нигде светлая волна говорила о скрытности озера и скрытности от чужих глаз для тех, кто сейчас стоял на его берегу. Однако, колыхание ее​, все же, настораживало — будто кто-то посторонний шел по дороге, свернул к озеру и шевельнул уже высокими травами, вот-вот и покажется здесь.  

Маша оглянулась несмело, но затем решительность вернулась к ней, ибо не было никого еще кроме них двоих, и страхи ее были никчемными, только мешали осуществить задуманное...  

Идите на ту сторону и отвернитесь! – сказала она Мише властно и тот повиновался.  

Михаил стоял лицом к траве, замерев от предчувствия необыкновенного чего-то, от непреклонной решимости, исходящей оттуда, из-за его спины.  

Он услыхал быстрые шуршания платья и всплеск...  

- Ну, а теперь вы, Миша! Ну же!  

Он оглянулся, увидал одежду на песке и... в воде, распустив волосы, не пряча глаз... Русалка стояла на дне, вода доходила ей до шеи, она плавно водила руками, создавая мелкие волны. Озеро, совершенно прозрачное, открывало взору картину ослепительного свойства. Михаил даже зажмурился на мгновение — так ударило ему в глаза яркой красотой и свежестью, но ни стеснения, ни чувства участия в странной и неуместной пошлости — ничего этакого с ним не случилось. На Машеньке совсем не было никакой одежды, а принималось это им так естественно, как видится нагота на картине великого мастера: только красота одна и была, и вовсе никакого срама, никакого отторжения.  

На мгновение он засмущался, но тут же поборол неловкость, стянул с себя все и быстро нырнул в глубину.  

Михаил плыл под водой, широко открыв глаза и видел сон.  

Этот сон состоял в том, что он плыл под водой навстречу нагой Маше.  

- Нет! Нет! – крикнула ему Маша, когда он вынырнул. – Я не умею плавать. Мне боязно будет, когда вы станете приближаться. Будьте там, на том краю, а я здесь.  

Волнующее чувство охватило их обоих.  

Они брызгались, пускали руками волны друг другу и очень хотелось им приблизиться.  

Так, чтобы встать рядом, напротив, даже пусть соприкасаясь, и увидеть, и дать увидеть себя.  

Михаил чуял в себе словно бы невесть куда влекущий его, настырный магнит, что не разбирает слов и визга, и плеска воды, не слышит Машиных предостережений и просьб не подплывать близко. Его тянуло в ту сторону. Не в силах совладать, он все время подплывал ближе, и Маша тогда отгоняла его в шутку, сама словно и не была против его близкого присутствия, он как зверь – чуял это. Но слова ее, слова...они останавливали, звучали с обидой, когда он, теряя разум, уже не слышал их. Игра эта раз за разом продолжалась и приносила им одновременно страстную радость и мучение, сладостное и досадное, настолько она была необыкновенной.  

Внезапно обоих прошил будто градом из тучи... страх.  

Оба они хорошо поняли этот последний сигнал уходящего из них разума, что решил им перед самым уходом послать на память прощальный звон колокольчика, так...на всякий случай...  

Мало ли чего...  

Маша вздрогнула, и словно прозревшая от укуса яблока Ева, с ужасом оглядев себя и Мишу, выкрикнула испуганно: – Все!! Нам надобно остановиться!  

Они повернулись друг к другу как по команде, вышли из озера, быстро оделись и молча пошли обратно к своим родным, по пути пытаясь обсохнуть как можно быстрее, чтобы их купание не было замечено.  

Остаток этого дня прошел в пелене тумана.  

Маша даже выпила вина тайком от родителей, чтобы туман прошел. Но он стал только гуще, липче и неприятнее. В бричке она ехала с матерью и отцом. Мише лишь махнула на прощание, меланхолично глядя куда-то мимо него за горизонт, где уже садилось солнце и расползались, размазываясь по темнеющему небу, золотистые овечки-облака...  

Дома, в девичьей, перед самой полночью, когда в доме все уже спали, охватил ее великий ужас и стыд.  

- Да как же могла она, начитавшись французских романов, сотворить сегодня на озере такой безумный поступок? Ведь это подражательство ее, должно быть, сыграло с ней злую шутку, и теперь Михаил решит, будто она распущена, не надежна. Возьмет ли кто замуж подобную девицу, с этакими вольными нравами? Не дай, Бог, кто-то узнает... Нет, нет... Михаил не такой. Он, кажется, хотя и был ошарашен, а все же проникся ею, воспринял огненную эту игру именно как зов и предложение большего, чем их нежная дружба. Кончено, не девице предлагать сие... Это противу обычая. Но... Если бы не разговор на пнях.  

Именно он содеял этакое продолжение, означил Михаилу искренность ее чувств и боль за то, что может он вдруг исчезнуть из Машенькиной жизни насовсем. Однако... При всех прочих размышлениях это — истинный грех. Так не должна была поступать девица. Господи!...  

Машенька кинулась к иконам, встав на колени перед горящей лампадкой, молилась в страхе и раскаянии.  

- Что скажу я духовнику? Как утаю от Бога свой грех? Да разве сие возможно? Молчать... Приходится молчать. Пока не разрешится эта история с нею и Мишей, пока не настанет время. Простите меня...все...  

Пять дней Михаил не заходил к ней и Маша окончательно убедилась в том, какую черную роль сыграл в их отношениях бесстыдный ее поступок. Должно быть, пришли Михаилу в сердце и душу мысли о дурном ее характере и невозможности иметь столь взбалмошную, распущенную до крайности жену и друга.  

Утром шестого дня раздались шаги на дворе. Маша спала после долгой бессонной ночи и не слыхала их, но во сне ей грезилось, что стоит у калитки Михаил и просит впустить его.  

- Впустите! Впустите же, болваны вы этакие! – кричала она во сне прислуге, но те только щурились зло и говоили ей:  

- Не положено, мол. Родитель ваш запретил. Во имя спасения вашей пошатнувшейся чести.  

Маша открыла глаза и услыхала голос Михаила в гостиной!  

Вскочила и оделась, еле успев причесаться и ополоснуть из кувшина лицо — да тут же выбежала.  

- Миша! Доброе утро!  

- Доброе утро, Машенька, – отвечал Михаил как-то виновато и застенчиво. – Вот, пришел попрощаться с вами. Батюшка мой — письмо ему пришло – отправляет учиться к приятелю своему, датчанину Петеру, в Данию. Не могу огорчить я своего родителя. Хотя и не мила мне эта учеба, а волю его не могу отринуть, надобно ехать мне.  

Маша слушала слова эти спокойно, словно уезжал ее друг на несколько дней всего, продолжала улыбаться и говорила:  

- Надолго ли едете?  

- Четыре года учебы, да два практики... – Михаил почернел лицом.  

Маша чуть пошатнулась, кажется стало ей трудно дышать и присеть захотелось на диван.  

- Стало быть, шесть лет?...  

- Да... – выдохнул Михаил.  

- Что ж... – Маша держалась, чтобы не упасть прямо здесь, в гостиной и надо стало, чтобы Михаил поскорей ушел, – Я вам желаю выучиться и быть …  

- Врачом... – сказал Михаил. – Хоть мне того и не хочется.  

Машенька, вышла обратно в девичью, и спустя недолгое время, вернулась оттуда, неся в руке маленькую картину.  

- Вот... Возьмите, Миша...  

Михаил взял в руки ее дар. Это был портрет Машенькин, сотворенный бывшим крепостным, художником-самоучкой Ефремом Спириным – Миша увидел в углу его забавную закорючку,  

которой тот подписывал картины свои, не зная грамоты. На него с портрета глядела Маша, такая, как в первый день их знакомства — с живыми темно-зелеными очами, поддернутым чуть носиком и каштановыми, с рыжинкой длинными волосами, прибранными причудливо, как описано, должно быть, во французских романах.  

Он взглянул Маше в глаза и боль, стоявшая в них слезной пеленой, рванула душу и ему.  

- Все. – Поспешил откланяться Михаил. – Пора. Спасибо вам, Машенька. Не поминайте лихом...  

Когда ехала мимо повозка, уносящая вдаль ее друга, Маша не смогла выйти, как хотела, из калитки и помахать ему надменно, холодно, словно и не случилось ничего, показать свое полное французской иронии, кристально чистое бесчувствие.  

Вместо этого, она закрыла уши руками, забилась под высокий стол, в самый темный угол и беззвучно тряслась в истерике, в горестном плаче до той поры, пока не должны были исчезнуть из виду кони, телега и даже пыль от них.  

Только затем она вышла в сад и, глядя вдаль, убедилась в том, что все исчезло, скрылось, прошло...  

Поплыли чередою низких тяжелых облаков осенние дни.  

Маша часто выходила в сад, наблюдая как меняется там картина природы, как увядает трава, багряным платьем одеваются клены и березки, как стекленеет небо и по его мокрой прозрачной поверхности улетают на юг караваны перелетных гусей и уток, журавли... и тучи мелких птах выстраиваются в рваные клинья, посылают прощальные крики... и как знать... увидишь ли их еще? Вернутся ли? Будет ли снова безмолвная, в тихих ручьях, весна в ее жизни или зимой заберет ее хандра и болезнь. А, статься, холодное, странное и не желаемое замужество закроет ей навсегда глаза, вытянет душу, заставляя сухое, без жизни, тело доживать свой век среди чужой семьи, не от Миши рожденных детей, не от любви, не от мечты взявшихся... а только из одной необходимости жить и продолжать жизнь.  

Зима пришла и Рождество теплилось в душе, было ей грустно в эти дни и покойно, глядел на нее из яслей малютка-Христос и Богородица, склоняясь над ним, будто давала ей надежду на добрый исход, на чудо. Машенька молилась, исповедовалась в своих мелких грехах и причащалась Святых Тайн, ждала, а затем сознание ее снова засыпало до весны, до вздохов черемухи под окном, шуршания французских романов в беседке и пришествия новой осени.  

Маменька напрасно суетилась, отец принимал посланцев от желающих посвататься, но осторожных в том, чтобы не нарваться на отказ. Намеки под пироги и чай с вареньем плыли за столом бесполезным облаком, паром от самовара...Маше никто не был нужен.  

На второй год одиночества умер Мишин отец.  

Анна Игнатьевна, мать Михаила, овдовев, перенесла сей удар стоически. Безутешная, она, все же, принимала уход супруга как Божье дело: смиренно, разумно и с достоинством.  

Мише отписала, чтобы не приезжал, не бросал учебу, мол прислуга помогает и, слава Богу — здоровье на месте, сердце не заходится, хотя в первые месяцы было тяжко, одиноко и выть хотелось с горя по-собачьи. Бывает и теперь иногда, как мужа вспомнит — так вой и плач в душе, но честь знает, истерик в дом не несет, живет в достатке, учись сынок, не рань душу, матушка твоя, чай не при смерти, увидимся еще. Не спеши.  

Так отписала.  

Машина родительница, Наталья Львовна обо всем знала, и Маша знала. Ждали ответа от Михаила. Пришел ответ.  

Дескать, дорогая матушка, огорчать вас не стану, учебу не брошу, а если худо будет что, то пишите, приеду враз и буду рядом с вами, душу вашу греть и беду отгонять. С любовью, сын ваш Михаил. Приписка: сходите к батюшке на кладбище, от меня поклонитесь могилке его.  

Про Машу ни слова не спрашивал, ровно как и она про него. Писем ей не писал, как и она ему, но его письма матушка читала вслух Машиной родительнице и выходило по ним, что учится он там, уже по-датски говорит как по-родному и неплохо ему там жить, уж и прирабатывать стал, Петеру помогать, мол идет ему наука впрок, хотя и тоскует по родным местам и по маменьке своей. Батюшке же царствие небесное и упокой души.  

Будто дверь захлопнулась перед Машей с последним Мишиным письмом.  

Будто в гроб ее положили и вбили гвоздь в крышку.  

Он не приедет. 

Зимой Машенька объявила родителям, что к осени выйдет замуж.  

Выбирать жениха ей лень — кого сочтут за такового, за того и выйдет.  

И аминь...  

Родители хмуро выслушали тираду, уразумели, что это есть последнее слово их дочери,  

и, вздыхая, сели за письма к сватам, вели у вечерней лампады долгие и совсем с виду бессмысленные разговоры о предпочтениях различных кандидатур, коих им теперь было выбирать, а не дочери, и было то для них морокой великой и божьей тягостью...  

Жизни Машиной оставалось только лето одно.  

Она ожила.  

Стала дожидаться весны не так, как раньше.  

Много стала делать разных дел — вышивала и научилась у хромой Авдотьи расписывать красками глиняные горшки, с журавлями да с петухами, веселые и яркие узоры наводить.  

Ходила в лес за первыми подснежниками, будто в сказке – приносила корзинку цветов, едва сошел ноздреватый снег на полянах и в темных ямах у края леса. Ждала лета и дождалась. Жаркое было, сухое, почти без дождя.  

В середине июля, на самую макушку — случилось Маше гулять с девушками у леса — там, где озеро в камышах и высокой траве. Маша купалась вместе с деревенскими, слышала девичий визг, а сама будто не здесь была. Видела она Михаила — каким он стоял перед ней, слышала снова зов свой, и в глазах его видела снова сладостное безумие и великую радость. Уходя с озерца, она оглянулась.  

Миша стоял там, как тогда — без одежды, смущенный разве только ее криками, а сам — готов был себя ей отдать. Подарить навеки, будто тряпичную куклу на Рождество, с душой и верностью. И принять от нее драгоценный ее дар. Но разум не дал этого сделать. И хорошо...  

- Прощайте, Михаил... – сказала Маша воде, кустам и тягучей траве, коей жить оставалось не более, чем ей самой.  

Утро другого дня вышло прохладным — шли где-то поблизости долгожданные дожди. Гремела гроза далеко. Скоро и к ним ожидался в гости холодный, иглами плотной воды бьющий по кустам ливень: ласточки и стрижи сновали низко, у земли, хотя и туч еще не было мало, больше только чисто небо.  

В саду отсырело и цветы склонили свои печальные головы под гнетом росы, стало зябко.  

Машенька тогда накинула шаль, ушла в беседку и там глядела на дорогу как всегда — не разглядывая, а смотрела сквозь поля и луг — вдаль, где жили другие люди, вежливые и воспитанные, не крикливые. В строгих отглаженных одеждах. Датчане, словом...  

Михаил теперь стал Миккель и важен, и смотрит свысока, он врач — как ему смотреть еще.  

А конюх их, потерял жену свою, Арину и запил с горя. Жена его полезла за диким медом на дерево , оступилась и упала. Расшиблась насмерть. Датчане не лазают на деревья, должно быть. Михаил, как настоящий датчанин, уж не полез бы. Конюха жаль. Его никто не гонит и терпят его, но не собирается он бросить пьянство, кажется. Детишек двое у них...  

Беда...  

В самой тонкой, синей дали — у края дальнего леса показалось серое пятнышко.  

Была ли эта телега или бричка, или просто видение в глазах — но Машеньку привлекла эта точка на краю ее маленького мира. Словно ворона, что летит издали, она приближалась и росли у ней другие черты, и пыль стала видна – прилипшим тонким облаком...  

Спустя время, оказалась в этой пыли телега и лошадка, ее везущая, дошел и слабый шум колес. Впереди торчала черная высокая шапка кучера, он правил, а за ним, словно разноцветный горох, виднелись яркие рубашки ребятишек. Солнце пустило лучик сквозь наплывшие тучи и высветило повозку. Ярче запестрели рубахи, лошадка прихрамывала чуть на переднюю ногу, а сбоку телеги шел широким шагом высокий человек.  

Горизонт уж отпустил их от себя, фигура идущего больше не сливалась ни с чем, а походка притягивала взгляд: кто же это идет?  

Солнце полоснуло лучами, тучи снова разошлись – поле перед садом, и сосны осветились, заиграли красками, волны ветра двинулись гулять по траве, а человек все шел и шел без устали, и виден стал накинутый на плечи сюртук, черные сапоги и замысловатая, нездешняя шляпа с широкими полями и крупной пряжкой, кажется. Человек остановился вдруг, снял шляпу и тряхнул головой. Рыжие его волосы блеснули, словно огнем.  

Неужели?...  

Михаил! Из Дании! Вернулся!...  

Холод пробежал по телу и ушел в кончики пальцев.  

Они словно проткнуты стали мелкими колючками, ноги ее ослабли, наполнились ватой.  

Это был он. Один. Ребятишки деревенские — видимо, дети кучера, щебетали без умлоку, а телега стала подниматься в гору, скоро будет здесь и что-то надо предпринять. Машеньке не захотелось кокетства или напускного безразличия, к чему эти игры – она вышла калитке, отворила ее и стала ждать.  

Вскоре показалась голова хромой лошадки, затем шапка кучера, а следом фигура Михаила показалась рядом. Маша глядела на него прямо и он, увидев ее сразу, уже не отрывал взгляд, шел к ней и не махал, не улыбался — шел как шел.  

- Машенька! – он, все же не выдержал, окликнул ее, когда уже нельзя было молчать далее и она махнула ему рукой, улыбнулась. Радостно глядел и он. Михаил поравнялся с калиткой и тут сказал:  

- Вот я и дома...  

- Рады вам, Миша! А уж как матушка ваша обрадуется! Поспешите к ней, а завтра ждем вас в гости.  

- Ждете с мужем? – без тени сомнения спросил Михаил.  

- Нет. Никакого мужа у меня нет, – улыбнулась Маша. – Ждем вас в гости. Будете?  

- Да.  

Михаил не уходил. Телега уехала вперед, на крыльце его дома показалась фигурка матушки, Анны Игнатьевны, но он не шел, а стоял и смотрел на Машу завороженно.  

Статная красавица, с тонкой фигурой, укрытая шалью, с длинными изящными пальцами, стройная, словно мраморная, с тонкой прожилкой, античная статуя. Это была Машенька...  

В черных ее, бесконечной глубины глазах мелькнул и погас огнь, будто сдерживаемый ею.  

Губы чуть шевельнулись, придавая ее лицу выражение милое, родное и трогательное. Где-то в глубине души ее теплилось неистребимое детство, шаловливое, скачущее, радостное... Но поверх всего лилась серебряным потоком достойная вдохновенного романса, захватывающая, ворожащая, теплая, полная добра и участия, истинно русская красота.  

Машенька перекинула косу с груди, поклонилась Михаилу и вышла за калитку.  

Словно столб с ногами, дошагал Миша прямо до своего двора, обнял матушку, и не отвечая на расспросы, пошел в свои комнаты. Сказал, прося прощения, что отдохнет с дороги часок и велел пока ставить чай, разбирать чемоданы и чистить одежду.  

На другой день Михаил не пришел. Матушка его была, с гостинцами, сказала будто приболел сын. Дорога вымотала, просит простить. Маша сидела за столом со всеми не долго и как только ушла – Анна Игнатьевна склоняясь к соседке, тихо сообщила:  

- Женится Михаил. На датчанке. Показывал портрет. Корова коровой и на десяток лет его старше. Вот так-то, матушка....  

Маша узнала все в тот же день. Не удивилась. Не заплакала. Не улыбнулась. Пошла рано спать и попрощалась с матерью нежно, как бывало в детстве. Расцеловала на ночь.  

Поздно, часу, наверное, в третьем, Михаил, уснувший рано, вдруг проснулся.  

Глаза более не желали смыкаться и чувство было словно утреннее. Он оделся, вышел во двор. Звезды сверкали колючим ковром по всему небу. Он давно такого не видел. Млечная дорога протянулась над головой из конца в конец, и мерцала каждая звездочка, вместе создавая беспрерывную суету тонких небесных огней.  

Михаил сел на крыльцо и как когда-то давно смотрел на усадьбу Маши, на вечно горящее в ночи ее оконце, думая о том, что жизнь его складывается какой-то нелепой кочкой.  

До сего дня она, казалось, шла по твердой колее. Маше полагалось выйти замуж, ему жениться и быть друзьями до конца дней, вспоминая лишь иногда свою веселую юность.  

Но вышло все как-то на перекос. Михаил ощутил в себе не просто горечь, в нем сидело настоящее страдание, и пришло оно к нему через встречу у калитки. Эта встреча не давала ему покоя ни во сне, ни днем, ни ночью – вот уже несколько часов без перерыва.  

Но что за тоска? Что за напасть? Отчего? Разве не хотел он видеть Маргет своей женой?  

Расчетливая, хитрая, она вела свои торговые дела лучше иных мужчин. У нее наметан глаз,  

она никогда и ни в чем не ошибается — разве не хотел он учиться у нее так же хладнокровно оценивать риски и убытки, точно высчитывать прибыль от сделок и видеть людей насквозь, доверяясь лишь тем, кто был надежен и честен.  

Да, она была старше его на десять лет, но разве это имело значение?  

Напротив, ее опыт бесценен. Жизнь с Маргет привлекала надежностью своей, обеспеченностью, страхованием от многих бед.  

Вот так.  

Так и будет.  

Все уж договорено, невеста едет и вскоре будет здесь.  

А как же Маша?  

Ведь она тоже, на его глазах выйдет замуж и…  

Боль...  

Тяжкая боль отозвалась внутри. Машенкины сегодняшние глаза и руки виделись ему, будто запечатленные.  

Маргет скукожилась, сдулась и улетела. Кажется, вон там она сидит – на дереве, вороной.  

Да любит ли он ее?  

Впрочем...  

Вопрос так никогда не стоял.  

Было слово «семья». «Брак». «Альянс»- вот так точнее...  

Темнота ночи сгустилась до предела и казалась, будто течет она вместе с воздухом, черным эфиром истекая в глаза и грудь. Вышла луна, желтая, полная, шершавобокая и стала играть с ночными тучками, прячась за них, то показывая свои прелести, то скрывая. Осветилась тусклым небесным светом дорожка от соседской усадьбы пруду, приобрели очертания деревья и звезды стали исчезать, вытесненные с неба светом игривого ночного светила.  

Тут скрипнула резко калитка в Машином доме и белая фигура, точно привидение, метнулась по дорожке к воде. Послышался всплеск...  

Михаил, сомневаясь в увиденном, прислушался.  

Да. Кто-то плескал в озере. Но к этому тихому шуму примешивались еще и едва уловимые странные звуки, словно кто-то пытался кричать с закрытым ртом, и выходило одно мычание — тревожное и, кажется, испуганное...  

Михаил, босой, вышел на дорогу, и, сначала шагом, а затем и бегом – кинулся к пруду.  

Подбежав к краю воды, в темноте, создаваемой тучными кронами деревьев он увидел по середине пруда барахтающееся тело в длинной белой одежде. Молча, не тратя времени, Михаил бросился в воду и через пару минут вытащил на берег мокрую, холодную, наглотавшуюся воды... Машу!  

Она не могла говорить и кашель душил ее, не давая дышать. Михаил перегнул девушку  

через колено лицом вниз, полилась вода и с хрипом, выталкивая ее из себя, Маша, наконец, задышала, продолжая натужно кашлять.  

- Что случилось?! – громко спросил Михаил. – Как вы тут оказались?  

- Тише! – умоляла Маша, – Ради Бога, говорите тише — вы разбудите прислугу или родителей!  

- Что вы тут делаете ночью? Вы задумали купаться?  

- Нет!...  

Маша прокашлялась и, дрожа, смотрела ему в лицо, решительная, хотя и напуганная изрядно.  

- Я топилась тут. Зачем вы мне помешали?  

- Топились?... – Михаил вытянулся лицом, – А зачем?  

- Зачем? А вы, стало быть, не догадываетесь?  

Михил замолчал. Только сейчас до него начал доходить весь ужас положения.  

- Но вы же знаете, Маша, что идете против Бога! Разве вам принадлежит данная им жизнь? Разве вольны вы ею так беспечно распоряжаться? Ведь прощения вам не будет. Жизни вечной не будет, и даже в церкви вас отпевать не станут. Ведь это позор и преступление!  

- Да!  

Машенька вскинулась, будто защищаясь от ударов, глаза ее горели тем самым огнем, что спрятала она вчера у калитки. Губы тряслись и голос срывался на плач, но говорила она уверенно, ясно, во всем отдавая себе отчет.  

- Да как же быть мне, Миша! Коли я люблю вас! Разве мила мне будет жизнь с другим? Глядя, еще и на вас с вашей этой... датчанкой! Можете ли вы вообразить — что такое для девицы терпеть ласки чужого ей человека, чувствовать его прикосновения, слышать голос его каждый день!? Разве не есть это ад на земле? Разве будет разница в смене одного ада на другой? Да, Господь не простит меня. Но жизнь мне не мила, Мишенька!  

Как зачарованный глядел Михаил в эти полные стыда и досады, и страсти огненной, прекрасные в горе своем, глаза, читая в них великую решимость. Готова она была и умереть за него, лишить себя радостей жизни, пойти за ним в острог, на войну, да куда Богу угодно! Готова была сидеть у его постели сутками напролет, кабы он занемог, готова была только что дважды лишить себя жизни от несчастной любви своей — на этом свете и на том...  

А что Маргет?  

Стала бы она так убивать себя?  

Нет. Знала она счет деньгам, а не душевным страданиям. Лишить себя чего-либо ради блага мужа своего нет пожелала бы. Рассталась с ним при первой же возможности случись ему быть тяжелым больным, или если обезножеть, или ослабнуть. Да что там говорить...  

Муж был ей приобретением. Тем же что вест-индский табак с заморских плантаций.  

- Я чурбан... Истинно вам говорю, Машенька... Без чувства и разума, настоящий чурбан.  

Маша перестала дрожать и откашливаться, вода ручьем стекала с нее, но ночь была теплая, как и вода в пруду, потому она себя чувствовала словно там, у калитки, будто идет прерванный разговор. Она слушала внимательно, склоняя голову, не прислушиваясь к интонациям, доверяя каждому слову.  

- Я был уверен, что вы замужем. Не спрашивал никогда даже у маменьки. Шесть лет...  

Ведь было ясно... Но мог бы и написать вам. Однако не сделал этого. Забыл вас. Все забыл. Гуляния наши и...озеро... долго помнил...но потом и его забыл. Там много было книг, я выучил язык. Заполнял ум знаниями, а сердцем свои черствел. Стал...лютеранином. Да. Холодным. Исповедь свою превратил в формальность. О душе не пёкся. Полюбил деньги. Петер вообще в Бога не верует. Кроны свои только знает. Им молится. Каждый вечер с листом и пером творит свою молитву – считает доход и расход. Нет души в нем. И во мне не стало. Тут... Маргет... Вот мы и решили...  

- И что же теперь?  

- Я, Маша... Я не уверен... то есть. Я хочу сказать. Что не хочу на ней жениться.  

Я вас...люблю, Маша. Давно. С детства. Только я огрубел сердцем, одеревенел.  

Но очнулся сейчас. Вижу ясно, душою своей вижу. Мне никто кроме вас не нужен.  

Здесь произошло меж ними бурное объяснение, от которого веяло в равной мере, как искренним, сильным и светлым чувством, так и, в известной степени, добротным французским романом. Михаил нашел оброненный им в беге сюртук, что был у него на плечах, сел под дерево, а Машенька, укутавшись в Мишины одежды, возлежала на теплой траве, склонив ему голову на колени и говорила:  

- Мне нельзя домой сейчас. Надобно обсохнуть и … уходить не хочется совсем.  

- Вот, что, Машенька... – голос Мишин дрогнул, – Уедем завтра же отсюда.  

- А как же Маргет?  

- А никак... приедет и... уедет обратно. Я матушку подговорю сказать,что я передумал.  

- Да нечто можно так над родительницей измываться? В какое неловкое положение вы ее ставите?  

- Поздно об этом думать. Я ее уже в такое положение поставил своей женитьбой. Не по нраву ей датчанка. Рада она будет, коли мы о своей помолвке объявим. На седьмом небе будет матушка, уж поверьте мне! Уедет датчанка, а мы вернемся. Родные нас письмом известят.  

- Нечто все они там, датчане, такие? – спросила с любопытством Маша.  

- Да как же!.. Во всяком народе разные люди есть. Но вот в чем странность. Спроси меня — что такое русский характер и я скажу: пьян, ленив и задирист. Но за друга и Отечество жизни не пожалеет, щедростью своей в пример всем будет и широтой души. А датчанин... скуп, спесив и склочен. Но дело знает свое. Учиться есть чему.  

Вот и получается, что все люди разные. Но одни русские, а те — датчане... а те- китайцы или сиамцы какие...  

- Французы говорят – скоро будет простой мужик править государством.  

- Это зачем же?  

- Равноправие чтобы...  

- К чему такое? Безграмотные чтобы вместо царя правили?  

- Так ведь грамоте выучить можно.  

- А честь!? Разве чести можно выучить? Она в крови должна быть. От деда к отцу. От отца к сыну. Без чести что за правитель — растащат только все! Странные они, французы. Может, они и правы. По своему, по-французски. Да только у нас без веры и чести ничего не может быть. Один пшик. Да гордыня безмерная. Страдания да горе людское.  

- Наверное... – согласилась Маша. – Тогда пусть будут пилюли для вечной молодости. Теперь я на них согласна...  

На восьмой день после отъезда помолвленных в Москву, к родственникам, в имение Веретенниковых приехала Маргет.  

Родители Машеньки с тревогой смотрели как поскрипывая на ямах проследовала мимо их ворот коляска с поднятым от жаркого солнца верхом, и остановилась подле соседской усадьбы.  

Стояла удивительная тишь. Даже птицы куда-то подевались с деревьев, будто нашлись у них внезапно важные дела или страх обуял воробьев и галок, так, что попрятались те высоко в кроны и перестали щебетать.  

Спустя пять долгих минут со двора Анны Игнатьевны раздались истошные, душераздирающие крики. Они продолжались, с редкими перерывами до третьего часу ночи, однако, едва Машины отец и мать заснули, наконец, чутким сном, как на рассвете крики продолжились и были они уже не такими безумными и полными гневного трагизма.  

Появились в них речитативы и причитания, свидетельствующие о некоем смирении, о вопрошении жалости к себе. Однако и они длились почти до вечера, после чего стихли совсем и больше не повторялись.  

- Ванечка... – прошептала тогда мужу Наталья Львовна. – Шел бы ты, голубчик, посмотрел: нет ли там какого смертоубийства?  

Иван Фомич собрался с духом и зашагал, с тяжелым сердцем, к соседской усадьбе.  

Прислуга открыла ему и сообщила тут же, что Анна Игнатьевна не выходит уже долго, никого к себе не зовет и что все это им очень странно. Тогда Иван Фомич решился войти без доклада. Поднявшись по ступенькам, он постучал сначала, а затем, не дождавшись ответа, отворил тихо дверь и зашел в дом.  

В комнатах стояла тишина, не слышно никаких движений или разговора.  

Пройдя по коридорам, он обнаружил залу, заглянул в нее и тут остолбенел.  

На маленьком китайском диванчике, сидела Анна Игнатьевна, а перед ней, упав на колени, уткнув голову ей в руки, вздрагивала всем телом безучастная Маргет. Мишина матушка гладила ей кудри и приговаривала еле слышно:  

- Успокойся, голубушка... Такой уж он у нас удалец... То ему жениться, а то вдруг расхотел, видишь ты. Бобылем, говорит, помру. Так, мол, ей и передай. Поезжай-ка ты обратно в свой Копенгаген, матушка. Найдешь там себе мужчину знатного. Я видала как их, датчан этих рисуют: в шляпе, с трубкой во рту и кривоногую собаку ведет еще на ремне. Маленькую такую, толстую, вылитый поросенок. Поезжай, матушка. Я тебе пирогов в дорожку велю испечь и водки дать на успокоение души. Уж такая твоя планида. Бог что ни делает, а все к лучшему. Вот и поезжай, радость моя, с Богом...  

Другим днем случилась в Петербург почтовая карета, на которую пристроили и Маргет.  

Анна Игнатьевна перекрестила ее, облобызав. Не понимавшая ни слова по-русски, датская невеста успокоилась уже и только плечи ее вздрагивали иногда от случайного всхлипа.  

Машенькин батюшка отправил на почте письмо дочери и ее жениху с извещением, что Маргет приезжала, кричала сильно двое суток кряду, а ныне в добром здравии, откушав  

пирогов и приняв рюмку на посошок, отправляется обратно в Данию.  

Задул с севера холодный ветер.  

Иван Фомич стоял, набросив сюртук на плечи и глядел на дорогу.  

Волнами снова растекалась жесткая к осени бурая трава, серым цветом одевалось небо, сменяя солнечный день на ненастье. Но на душе было тепло, торжественно. Машенька с Михаилом скоро получат письмо и приедут домой. Будет венчание и свадьба.  

Счастье настанет от продолжения жизни, от суеты радостной и приятной.  

Дождь уже начал накрапывать.  

Карета колыхаясь, уходила все дальше и дальше, за поля и за сосны. В ней ехали мешки с письмами, несколько посылок в коробах, кивал головой в такт всем ямам и кочкам кучер,  

и качалась вместе с ним, будто на волнах, несчастная датчанка Маргет, ругавшая на чем свет стоит – русские дороги, русские порядки и русских дураков...