Arifis - электронный арт-журнал

I 

Зазвонил телефон. Николай Христофорович Папафёдоров поднял трубку. Его некрасивое лицо оживилось, похорошело и просияло тёплой улыбкой.  

– Верочка! – радостно выдохнул он и, поспешным движением, прижал трубку к уху. Будто испугался, что голос Верочки исчезнет так же внезапно, как и появился. 

– Как дела? – переспросил он. – Хорошо, слава Богу. – Здоровье? – По возрасту. – Да, работаю. Конечно, Верочка, приезжай. Я тебе всегда рад. 

Вера Сергевна – сотрудница бывшего НИИ экономики развитого социализма, из которого Николая Христофоровича уволили семь лет тому, не забывала его и часто напоминала о себе. Вечером она ждала его у подъезда нового дома. Подкатил черный джип, с тонированными стёклами. Водитель открыл дверцу и помог Николаю Христофоровичу, скованному в движениях букетом белых роз, выйти из машины. 

– Не опоздал? – виновато спросил он.  

– Нет, нет. Я только подошла, – ответила она, с благодарной улыбкой, принимая цветы. 

Они зашли в квартиру. Следом, водитель занёс на кухню огромную корзину, загруженную разной снедью. 

– Когда за Вами заехать? – спросил водитель у Николая Христофоровича. 

– Завтра, Сережа, как обычно, к девяти. 

В холостяцкой квартире было пустынно и неуютно. 

– Никак не обживусь. Все некогда, – оправдывался он перед гостьей. – Верочка, помоги, пожалуйста, собрать на стол. 

– Я сама. Мужчине не место на кухне, даже если он хозяин, – окинув взглядом гостиную, шутливым тоном сказала она. 

Верочка накрывала на стол. Он, суетливо пытался помочь ей, но у него ничего из этого не получалось. Возможность видеть Верочку была для него большим, волнующим событием – настоящим счастьем. А его, скрытая, безмерная радость, при этом, сопровождалась робостью и юношеской потерянностью.  

Благодаря хлопотам Верочки, стол зацвёл экзотическими фруктами и аппетитно благоухал изысканными закусками, напоминая самые вкусные натюрморты мастеров кисти. 

Верочку Николай Христофорович любил старинной, безответной и безнадёжной любовью. Это было, более чем очевидно. Не только ему, но и всем сотрудникам НИИ. Он влюбился с первого дня их служебного знакомства, лет тридцать тому. С того самого момента, когда он увидел её впервые, идущую по коридору института, особенной, хрупкой, графической походкой. Ему казалось, что Верочка пришла из высшей цивилизации, где совершенно другая культура движений. С годами хрупкая походка ушла, графика пропала, но для Николая Христофоровича Верочка, совершенно решительно, не изменилась. 

Они сидели напротив друг друга, пили вино, закусывали и радовались встрече. Верочка, зная характер старика, умело направляла разговор в русло ностальгического прошлого, деликатно обходя тему его вынужденного ухода из института. Доминирующая фраза: “А помните …”, в её устах, сквозь нирвану розового, пьянящего вина, звучала в его душе, как далёкая, печальная и волнующая мелодия.  

II 

Личная жизнь Николая Христофоровича не удалась. И виновата в том была природа. Которую, видимо, что-то отвлекло, когда она лепила его лицо. Правда, природа спохватилась, но было поздно. И тогда она решила материальный ущерб щедро возместить духовным, необыкновенно редким, исключительным даром.  

По-настоящему близких людей у Николая Христофоровича никогда не было. Холостяк, домосед – он избегал случайных знакомств. Перед женщинами заметно робел и давно уже оставил мечту назвать одну из них своей суженной. Его робость была следствием глубокой веры в то, что женщины, существа высшего порядка. Это делало их в его глазах красивее и интереснее, чем, иногда, они были на самом деле. Когда любовь невозможна – остается только работа. Неудачу в личной жизни Николай Христофорович компенсировал радостями и творческими удачами в работе. У него был лошадиный характер. Добрый и покладистый, он тащил свой воз с большим усердием, не отвлекаясь на всё то, к чему наука не имела отношения. Работа была для него всем: и семьёй, и домом, и счастьем. Но к старости, порой, ему очень хотелось положить свою седую голову на плечо близкого человека, чтобы его пожалели. Положить так, как это умеют делать только лошади.  

Вспоминая о прошлом, Вера Сергевна перестаралась. Задушевность беседы не позволяла ей затронуть тему, ради которой она напросилась в гости. Надо было убедить Николая Христофоровича возвратиться на пепелище бывшего НИИ государственного масштаба. Наконец-то она собралась с духом и решилась на трудный разговор: 

- Я к вам, Николай Христофорович, не только по своему хотению, но и по велению Учёного совета. Коллектив просит вас вернуться в институт.  

– Верочка, ты же знаешь, что Данилова я на дух не переношу. Ту характеристику на меня, в КГБ, я и на смертном одре не забуду, – сказал он, с дрожью в голосе. – Тебе я рад, и коллег не забываю. Хотя многие, в тяжкие для меня времена, даже узнавать перестали. 

- Николай Христофорович, миленький, у нас все изменилось, – не теряя надежды, продолжала Верочка. – Данилова из института уволили. Директором работает Юра Новиков. Вы же его знаете. Нам так нужна ваша помощь. Институт на грани распада. Лучшие специалисты ушли в бизнес. Я просто обязана вас уговорить согласиться на должность заместителя директора по науке. 

- Нет, нет! Это не возможно. Слишком поздно. Стар я начинать с нуля, – волнуясь и запинаясь, возразил он. 

- Николай Христофорович, голубчик, наша судьба в ваших руках, – с мольбой в голосе запричитала Верочка и заплакала, отчетливо понимая, что свою миссию она провалила. Это было видно по виноватому, но непреклонному выражению его лица.  

Он подошел к ней, осторожно прикоснулся рукой к плечу и стал неумело, неуклюже её успокаивать. Сегодня его вина была особенно тяжелой – просьба исходила от самой Верочки. 

Наступила громкая тишина. Молчание с каждым мгновением становилось тягостней. Стол утратил утонченность, а розы в кувшине заметно погрустнели. 

Гостья немного успокоилась и, понимая очевидную нелепость своей миссии, подумала: “Зачем ему, известному экономисту, брэнд которого составил бы честь самой богатой кампании, нужен нищий институт, из которого его, так подло и низко выгнали. Прав Олег Неводов: был НИИЭРС, а стал НИИХрена”. 

- Простите меня дуру, Николай Христофорович. Она посмотрела на него открытым взглядом беззащитных, широко распахнутых, всё понимающих глаз.  

- Простите, ради Бога, – прерывая паузу, виновато выдохнула она и стала суетливо собираться домой. 

Он проводил её до станции метро и побрёл в пустынь, так он называл свою новую квартиру. Тяжёлые думы камнем легли на его душу.  

III 

Неводов, безусловно, был прав. Институт утонул в рыночной экономике и скорее напоминал дом престарелых, чем научное учреждение. Спасительным выходом из тупика могло бы стать возвращение Николая Христофоровича. Вспомнили его коллеги, как в прошлом, он, даже будучи в невысокой должности, был человеком весьма авторитетным, не только в пределах страны, но и в её социалистических окрестностях. Благодаря своему редкому дару и, в какой-то степени, необычной фамилии, он был широко известной личностью в элитарных научных кругах. Своей фамилией он гордился не без основания. Начало её – “Папа” уходило глубокими корнями в историю древней Эллады, а вторая часть – “Фёдоров”, указывала на молодые русские корни. Гордость Николая Христофоровича понятна: кто из нас не хотел бы быть греком, тем более древним, оставаясь при этом русским.  

Фамилия нередко ставила его в забавное положение. “Папафёдоров слушает!” – басил он в трубку телефона советского времени и, по причине плохой слышимости, слышал озадаченный вопрос: “Чей? Чей папа?” – Затем, следовало долгое выяснение: кто чей папа. Такие ситуации его не смущали, а даже наоборот, забавляли и льстили его самолюбию. Люди без усилий и навсегда запоминали редкую фамилию, которая прибавляла известности её обладателю. 

Дар Николая Христофоровича состоял в его необыкновенном экономическом предвидении, что, кстати сказать, в нашей стране, тоже необыкновенной, явление исключительное. Страна, так сложилось исторически, всегда была невосприимчивой к талантливым и даже гениальным экономистам, кроме Карла Маркса.  

Папафёдоров отличался необыкновенным разнообразием необычных суждений, оценок и выводов. Он всю жизнь оттачивал в себе и, без того, обострённую, врождённую наблюдательность. Накопленная информация, до бытовых мелочей, откладывалась в ячейках памяти и непостижимым образом трансформировалась в феноменальные экономические предсказания. По незначительным мелочам повседневной жизни, он приходил к невероятным, но точным выводам, снискавшим ему среди коллег уважение и прозвище Оракул. На его гениальном предвидении держались столь многочисленные, сколь и бесполезные научные труды его коллег. Почему бесполезные? Да потому, что, имея постоянную практику подтверждения прогнозов Оракула, незачем было содержать около десятка институтов макро- и микроэкономики для обоснования этих прогнозов. Сам же Оракул не всегда мог подтвердить и изложить, в мудрёной форме методики того времени, расчёты под свои выводы, так, как это умели делать его коллеги, пользуясь его предсказаниями. В самом деле, было бы смешно обосновывать глубоко научные труды, опираясь, например, на то, как завязаны шнурки на ботинках прохожих. Коллеги между собой часто посмеивались над суждениями Оракула, но каждый в отдельности, искал его расположения, избегая огласки. 

Правда, его пророчества замалчивались, потому как по сути своей входили в противоречие с экономической политикой руководства страны. Оракул мог бы, безусловно, дать толчок развитию экономики не только своей державы, но даже всей мировой экономики, но, к сожалению, был невыездным специалистом. И причиной тому была, как ни странно, – фамилия, которой он так гордился. Козлов и Баранов могли быть выездными, при более скромных способностях и, даже при их полном отсутствии, а талантливый Папафёдоров не мог. Звучала она, для слуха чиновников и партийных функционеров, непривычно странно, почти, как Папа Римский. 

IV 

В середине восьмидесятых Политбюро получило информацию от КГБ о феноменальном экономисте и поручило Госплану сопоставить экономическую эффективность 15-тилетнего перспективного государственного плана с прогнозами Оракула. Его вызвали в Госплан.  

Во главе огромного стола восседал официальный, зачиновленный монумент зампреда Госплана. Николай Христофорович долго ёрзал на стуле, пытаясь уйти от прямого ответа на изречённый монументом вопрос: “И как вам наш проект?”  

Николай Фёдорович отвёл глаза в сторону и угловым зрением увидел человека, более чем очевидно, не получившего в детстве прививку культуры общения с людьми. Неприятно засосало под ложечкой. Нервный холодок пробежал по спине, пересчитывая гребешки позвоночника. Отвечать было страшно, а лгать он не умел. Хозяин кабинета, объясняя неуверенность Оракула трепетом перед высокой властью, пытался его приободрить: 

- Ну, что же Вы, товарищ, стесняетесь? Говорите, как есть, то есть, как будет. 

- А мне ничего за это не будет? – кисло, улыбнувшись, поинтересовался Оракул. 

- Что Вы? Что Вы, дорогой товарищ? Нам нужен честный, объективный ответ. 

- Через семь лет страны не будет! – собравшись с духом, выпалил Оракул, спикировавшим от баса до дисканта голосом, и чуть не свалился со стула. В напряженной атмосфере высокого кабинета топором повисла зловещая тишина. 

– Забери этого сукиного сына! – прорычал монумент, вбежавшему по вызову, перепуганному на смерть, кэгэбешнику. – Директора НИИЭРСа ко мне, срочно! 

После своего простодушного пророчества Николай Христофорович попал на Лубянку, которая держала всю страну на цыпочках. А тех, кто не хотел стоять на цыпочках, ставила на колени. Если это не удавалось, инакомыслящему, по жизни, выпадал казённый дом.  

Оракулу задавали каверзные вопросы. Для обоснования своего вывода о распаде страны, он что-то «плёл» об очередях, о парашютистах. Так тогда называли в народе толпы провинциалов, эшелонами, прибывающие в столицу за продуктами, с рюкзаками за плечами, похожими на парашюты. Он даже предсказал локальные, гражданские войны в Карабахе, Молдове, Грузии, Чечне и Украине. Одним словом, «нёс чушь и околесицу». Вскоре его перевели в “Матросскую тишину”. Держали в одиночной камере, как особо опасного преступника. Бесконечные, изнуряющие допросы вела бригада следователей, в любое время суток. Добрый, Злой и Нервный, так про себя называл их Николай Христофорович. Старшим – был Добрый. Ответы Оракула забавляли бригаду, но ему от этого легче не становилось. Однажды Добрый, демонстрируя нарочитое дружелюбие, спросил у него: 

– Вот вы, гражданин утверждаете, что СССР, как государство, исчезнет. А не могли бы вы предсказать моё будущее? 

- Могу попробовать, но надо сосредоточиться. Мне не дают спать уже три ночи. Для этого сосредоточения меня, в течение двух суток, нельзя беспокоить, – ответил он, надеясь получить хотя бы небольшую передышку. – Кроме того, мне необходимо увидеть содержимое ваших карманов. 

Добрый удивился, но вывалил на стол из карманов целую горку всякой дряни: расческу, скомканный, грязный носовой платок, массу других вещей, о которых, особенно при женщинах, даже говорить не прилично. 

Прошло двое суток. Конвойный привел Оракула в кабинет Доброго. В небольшом помещении, в предвкушении потехи, Оракула ждала вся бригада. 

– Садитесь, – вежливо предложил Добрый. Я вас слушаю, – сказал он, с трудом сохраняя серьезную мину на лице. – Не томите. 

– Извините, гражданин следователь, за горькую правду. После распада Союза, КГБ прекратит свое существование. Представляете, даже памятник Дзержинского снесут. Вы организуете банду и получите кликуху “Киллер”. В Санкт-Петербурге замочите советника Президента новой страны. В 2004 году вам дадут пожизненку, но через двадцать лет освободят и вы будете…, – его пророчество прервал гомерический хохот трёх молодых, лужёных глоток. Добрый от смеха корчился на столе, дрыгая ногами. Злой и Нервный, держась за животы, упали на стулья, извиваясь, как ужи. 

– Так говоришь, в Санкт-Петербурге? Это где же? В Ленинграде? Го-го-го-го, – ржал Добрый, содрогаясь всей утробой. 

– Киллер, говоришь? – визжал Нервный, ошалело заливаясь смехом, похожим на лай молодой дворняги и тыча пальцем в сторону Доброго. 

От хохота в кабинете задрожали стекла зарешеченного окна. 

– А что я буду делать после освобождения? – желая продолжить представление, утирая слезы и сморкаясь, спросил Добрый. 

– Двурушничать, – по-фени ответил Оракул и перевел на русский: – просить милостыню, Христа ради, двумя руками. 

Лицо Доброго исказила злобная гримаса. Он, что есть силы, грохнул кулаком по столу: 

– Не дождешься, гад! Сгною в психушке!  

Следователь набросился с кулаками на беззащитного предсказателя. Злой, от греха подальше, с трудом вырвал его из клешней озверевшего верзилы, вызвал конвоира, который, вытолкал побитого Оракула из кабинета и увёл в камеру. 

- Пшёл вон! – вдогонку орал Злой, но его слова Оракул расценил, как чистосердечное сочувствие. 

V 

Определив будущее Доброго, Николай Христофорович никак не мог предсказать свою собственную судьбу. К сожалению, а может быть к счастью, прорицатели, почти всегда, не могут прозреть свое будущее. А его судьба, без его присутствия, решалась на следующий день в кабинете генерала.  

Генерал выслушал доклад Доброго о ходе следствия. После начальственной паузы, строго взглянул на следователя и недовольным голосом сказал: 

- Не слышу предложений, капитан! 

– В психушку его, товарищ генерал! 

– А я другого мнения, капитан, – возразил генерал. – Во-первых, психушки забиты диссидентами. Во-вторых, мы туда отправляем психически здоровых и здравомыслящих людей, чего нельзя сказать о нашем клиенте. 

– Так точно, товарищ генерал. Крыша у него поехала основательно: Санкт-Петербург, распад Союза, локальные войны. – Меня, гад, в киллеры записал! – возмутился Добрый. 

– Пропусти его через детектор. Если ответы на детекторе совпадут с ответами допросов, мы убедимся, что он не косит под психа, а настоящий псих. А настоящего надо отпускать на все четыре стороны. Таких юродивых у нас пол страны. Верно, я говорю? 

– Так точно, товарищ генерал, – удивляясь простому решению, радостно отчеканил капитан. 

– Выполняй! Да не забудь пообещать ему, оторвать всё движимое и отбить недвижимое, если он, паче чаяния, озвучит свои пророчества на воле. 

Детектор подтвердил, что Николай Христофорович – законченный псих. Его отпустили, без права на труд. И началась у него черная полоса бесконечных мытарств по ЖЭКам да котельным, где он получал заработную плату, достаточную лишь для того, чтобы не упасть в отчаяние. Но хуже всего – после неволи, он перестал верить в искренность и объективность людей. Понял, что в своём большинстве, люди не живут своим умом и своими чувствами. Они ангажированы: кто-то властью; кто-то общественным мнением, не имея собственного; одни – корпоративным рабством, деньгами; другие – популистскими идеями или идейками, до фанатизма, вопреки фактам.  

Спустя пять лет, когда пророчества стали сбываться, Оракула, как неслыханное сокровище, разыскала акционерная компания “Нефтехим” по наводке вертухая “Матросской тишины”. 

Политбюро кусало себе локти, сожалея о том, что не отреагировало на роковое предсказание и легкомысленно согласилось на одобрение экономических программ, подобных “500-ам дням” молодого Явлинского. Народ оставил для истории свое мнение об этой программе, для будущих поколений, в анекдоте: “А что будет после 500 дней? – спросили молодого рабочего, принимая его в компартию. На что он простодушно ответил: – Будет девять, а потом сорок дней!”. Парня в партию не приняли. 

К распаду страны Николай Христофорович подготовился заранее. Свой капитал, заработанный в компании «Нефтехим», он многократно приумножил и вложил в ценные бумаги и недвижимость. Что, кстати, сделали и те кэгэбешники, которые присматривали за поднадзорным пророком, и не прошибли.  

В начале 90-х, в эпоху строительства финансовых пирамид, Оракул, безошибочно определяя даты их обрушения, буквально выхватывал, из полымя риска свои горячие, разжиревшие на фантастических процентах, вклады. В исполнении пирамидальной, лебединой песни ему подпевал благодарный, невидимый фронт бывших кэгэбешников, деликатно наблюдавших за ним издалека, теперь уже по личной инициативе, и, в отличие от Политбюро, оценивших его по достоинству. 

После встречи с Верой Сергевной, прошлое напомнило Оракулу о себе и непосильным бременем легло на его душу. Почти всю ночь он не сомкнул глаз, и только перед рассветом, забылся в беспокойном сне. Проснулся с одной мыслью: «Не забыли меня! Надо же, не забыли!» 

Утром он вышел из подъезда. Тяжелым шагом старого, усталого человека, подошел к джипу. 

– Скажи, Серёжа, шефу, что меня не будет. Я потом всё объясню. Поезжай, – сказал он удивленному водителю. Махнул, как-то странно, рукой и медленно побрёл по обочине дороги. Затем, будто спохватившись, побежал, не по возрасту, впереди собственных ног, в сторону станции метро. Так убегает прирученный волк, от сытости и человеческого тепла, в голодный, холодный, но дорогой волчьему сердцу, тёмный лес.