Граф Л.Н. Толстой был писателем не по призванию, а по велению сердца. У него вечно чесались руки. Первый опус он сочинил еще в утробе матери, тоже Толстой:
Картежник, бабник и дуэлянт, а также красно солнышко русской поэзии (и когда люди все успевают?) А.С. Пушкин задним числом позаимствовал эти строки, будто бы их ему напела Арина Родионовна Каренина. Но сейчас и ребенок знает, что Арина Родионовна стихов не писала. Она играла на балалайке и пила горькую и, кстати, чуть не споила маленького Сашу.
Ребенка три года лечили от алкоголизма пиявками. После чего он и начал писать. Но это не мешало оставаться ей настоящей русской бабой. Каренина на ходу останавливала арабских жеребцов за заднюю ногу, проверяя на растяжку. Именно ей Некрасов посвятил:
А Толстой и вовсе вывел Арину в образе развратной волчицы высшего света, которой и так не эдак, и эдак не так. Вот уж воистину «Когда б вы знали, из какого сюра…». Но это было несколько позднее утробы.
Лев Николаевич долго не подозревал, что он великий русский писатель. Однажды он, высунув от усердия язык, строчил матерные частушки, готовясь к вечерним посиделкам на завалинке. Ими граф собирался конфузить и соблазнять дворовых девок. Занятие поглотило его полностью, и он не заметил, что в комнату на цыпочках вошли Герасим и Муму. Герасим по-над графским плечом быстренько ознакомился с образчиками творчества раннего периода и, вскипев от негодования, выхватил похабщину из-под Левиного носа и порвал в клочки. При этом, по документально подтвержденным свидетельствам очевидцев, он вроде бы промычал:
- Да ты, м-му-у, никак, художник слова!
А Муму, почувствовав искреннюю взволнованность хозяина, разодрала Льву Николаевичу портки и, на всякий случай, испортила обувку.
С тех пор он ходил босой, а в народе слова «босой» и «Толстой» стали синонимами.
Граф уважал Герасима за прямоту и виртуозное владение метлой. А Муму панически боялся. После чудесного спасения дедом Мазаем, которого надоумил Некрасов, Муму вымахала с теленка и в одиночку брала волка. Ее остерегались даже медведи и старались лишний раз не попадаться на глаза.
Узнав от Герасима, что он писатель, Толстой дальше писал уже безостановочно, лишь изредка прерываясь на еду и сон, гульбу и охоту и пр. Женитьба не остудила его творческого зуда. Наоборот, жене его, Софье Андреевне, льстило быть женой великого русского писателя. Хотя она и ходила перманентно беременной, но черновики мужа переписывала набело с удовольствием. Ей очень хотелось, чтобы он советовался с нею относительно сюжетных коллизий, но граф ревниво относился к своей музе и, будучи старым артиллеристом, никого к ней и на пушечный выстрел не подпускал.
Притомившись от красочного изображения панорамы русской жизни и бичевания ее недостатков, Лев Толстой обычно являлся на женскую половину и, незаметно подкравшись к занятой переписыванием его черновиков Софье Андреевне, овладевал ею. После чего, как истинный патриот и гражданин, устремлялся в рабочий кабинет и, понукаемый совестью, заносил в дневник:
«Сегодня, проходя через комнату Софьюшки, опять сделал это. Господи, наставь меня на путь истинный…» и пр. с указанием даты и времени. Некоторые исследователи насчитывали до семи записей на одну дату. Софья Андреевна, конечно, уставала от такого мужеского участия в ее нелегкой судьбе жены великого русского писателя. Тем паче, что набеги Левушки мешали ей отбеливать его черновики – руки потом дрожали.
Отсутствие противозачаточных средств и свойственная графу безграмотность привели к неконтролируемой рождаемости. Он и сам порой забывал, сколько у него детей. Если к этому прибавить дворовых пацанов и девчушек, то можно представить, в каких нелегких условиях приходилось творить писателю.
Но оказывается, как выяснилось из недавно обнародованных воспоминаний Е. Буттер, горничной девушки Толстых, Лев Толстой детей любил. Он постоянно писал для них поучительные сказки и побасенки. Дети же графа за это ненавидели и злостно уклонялись от встреч с ним. Напишет он сказку и тут же требует, чтобы собрали детей, штук двадцать-тридцать. Да где там! Малыши как-то заранее умудрялись вынюхивать, что он опять настрочил, и, натурально, всех предупреждали. Но граф был человеком неуемных страстей, и, уж если что задумает, то не отвяжется. Поэтому детей добывали в окрестных полях и перелесках с борзыми и гончими. Пусть не тридцать, но пяток-другой с облавы всегда привозили. Софья Андреевна отмывала их в уксусе от навоза, стригла и привязывала к стульям. Многие из ребятишек под влиянием этих коллективных прослушиваний, повзрослев, или спились, или пошли на каторгу. А некоторые даже стали писателями-соцреалистами, прости его, Господи!
Еще Толстой любил, обдумывая очередную главу, гулять по деревням и учить крестьян, как надо хозяйствовать. Как-то раз он проходил мимо пивной и очень верил, что русский народ способен на многое. Особенно, если ему растолковать и показать. А русский народ тем временем, в лом пьяный, валялся в придорожной канаве и блевал натощак.
Несмотря на вспыльчивость, Лев Николаевич никого не убил до смерти, потому что крестьян рвало от его нравоучений, и они посылали его в жопу или еще куда. Чтобы смягчать последствия своей просветительской деятельности, Толстой построил народную больницу, где народ лечили от ушибов и переломов. Софья Андреевна сама пользовала пострадавших свинцовой примочкой, накладывала шины и гипсы и пускала на бинты старые исподние юбки. А граф, одной рукой сжимая пудовую трость, инкрустированную под старину, другой потчевал народ касторкой.
Но и ему иногда перепадало, особенно под старость, когда память стала уже не та. Поэтому Лев Толстой создал философское учение, известное как толстовщина. Он призывал после получения удара по левой щеке подставлять сразу правую. Но крестьянам этого не хотелось, и они, чуть что, хватались за топоры и пускали петухов.
Но у графа нашлись последователи.
Они собирались в Ясной Поляне и устраивали бои «стенка на стенку». Выигравшим считался тот, кто успешнее высовывался и подставлялся. А свинцовую примочку Толстые заказывали в Германии пудами. После боев стенки дружно устремлялись в графскую столовую к борщу и котлетам. Котлеты Софьи Андреевны славились по всему уезду. Их съедали сотнями. Лев Николаевич, работая над очередным романом, всегда держал под столом большую кастрюлю с маленькими, с хрустящей корочкой котлетками. Подобная диета понуждала его то и дело бегать на женскую половину. А в результате роман топтался на фразе «И графиня опять ударилась в слезы…». Да и детей развелось – не продохнуть. Куда не сунешься, сидят на горшках и ковыряются в носу столовым серебром. Толстой, хоть и любил детей сильно, но не до такой же степени! Поэтому Софья Андреевна как-то поведала мужу о вегетарианстве, а также о любви к братьям нашим меньшим. Вегетарианство заинтересовало графа с просветительской точки зрения. Но к братьям он отношение не изменил, потому что Муму вечно торчала во дворе и старалась ухватить его за задницу. Угрюмый же Герасим ни за что не соглашался отдать ее на китайскую границу в качестве Джульбарса.
Толстоведы выудили на свет Божий весьма любопытный факт – Лев Николаевич Толстой оказался турком-месхетинцем. Его прабабка была молдаванкой с Привоза, а прадед – толстенным сумистом, героем Халхин-Гола. Недаром граф всю жизнь призывал, как Христос, возлюбить ближнего. За это попы и предали его анафеме. Русский народ был возмущен. Он не читал Толстого, но понаслышке знал, что это почти то же, что и Горький. А Горького любили и постоянно звали его всем миром.
Горький величал Толстого матерым человечищем. Хотя он всех так дразнил. Заявится, бывало, к террористу Ульянову-Ленину и давай его злить:
- Что, глыба? Что, матерый человечище, выходит у тебя построение коммунизма в отдельно взятой напрокат стране?
Ульянов, хоть и отличался колоссальным умом и звериной сообразительностью, но обижался и заявлял, что это его фирменная примочка. Но, поди, докажи, когда у Горького каждое слово записывалось.
- Слушай, Пешков, а не пошел бы ты на Кап’ги! – частенько посылал он Горького.
Впрочем, Горький и так оттуда почти не вылезал. Его с Капри за уши вытянуть было невозможно. Он прятал их под кепку и по-солдатски коротко ухаживал за каприйскими горничными. Те тянулись к Горькому за непомерные усы и мужское достоинство. На Капри и сегодня можно встретить окающих усачей в кепках.
А Толстой Ульянова не привечал. Тот однажды, спасаясь от преследований царских сатрапов, заехал в Ясную Поляну, думая, что там наши. А там оказался Лев Николаевич с женой и табором детишек. Террорист прошелся по дому и, наткнувшись в прихожей на старое зеркало, долго вертелся перед ним, стараясь укрыть остатками шевелюры раннюю лысину. Потом же заметил:
- Что это у тебя, б’гатец, зе’гкало так мухами зас’гано. Неп’гилично – ведь г’гаф все-таки.
А позднее в одной из своих скандальных публикаций злопамятно обозвал Толстого зеркалом русской революции. Поэтому Лев Николаевич всегда был решительно против революционных методов борьбы с произволом и насилием и везде, где бы ни появлялся, сразу выставлял вперед левую щеку. Но его никто не трогал, потому что в правой руке граф всегда тискал любимую трость. Еще он хотел набить Ульянову-Ленину морду за оскорбленную честь, но не успел – тот смылся в Швейцарию, где не вылезал из пивных, называя их явками.
Толстой считал, что каждый честный интеллигент должен уметь пахать землю и владеть каким-нибудь ремеслом.
Сам он по весне частенько становился за плуг. Лошади опасались могучего старика за то, что он мощно напирал на ручки и частенько подрезал им лемехом ножки.
Долгими зимними вечерами Толстой увлекался сапожным делом. Он еще в детстве решил пойти нищим по Руси и хотел сшить себе сапоги. Но в силу слабого по старости глазомера сапоги вышли маловатыми на его растоптанные по деревенским дорогам ноги. Граф хотел их подарить кому-нибудь, но стеснялся. Так и остались сапоги не ношенными и сегодня экспонируются в музее-усадьбе Ясная Поляна.
По этой причине бродяжничать он отправился босым. А дело вышло таким образом. Осенней ночью граф, как верный муж, попытался выполнить свой долг. Но Софья Андреевна, совсем уже седая старушка, в сердцах воскликнула:
- Да когда же ты, кобель проклятый, уймешься на конец?!
Граф обиделся и пошел по Руси искать правды. Ему давно хотелось конкретно узнать, кто виноват, и что делать. Хотя Чернышевского Толстой не признавал, считая, что тот разбудил Ленина, который и обозвал его засраным зеркалом. Простудив ноги, великий русский писатель сильно захворал и скончался вдали от пенат, оставив нам богатейшее наследие из книг, детей и самодельные сапоги. И пусть Ильич ругался на него – сам-то так и не устроил мировой революции на отдельно взятой планете. А хвастал! За что, собственно, и угодил в гербарий.
Друзья, товарищи, господа! Идите в библиотеки, берите книги Толстого и читайте их запоем. Их там много – на всех хватит.
