Arifis - электронный арт-журнал

Грифоны  

Повесть.  

Сахон еще дышал, однако с каждым мгновением кровь уносила крупицы жизни из рваной раны на его груди.  

Ужас и торжество переполнили сердце Агона, дикий звериный восторг приятным оз-нобом пробежал по телу, вверх, к горлу… и превратился, не то в жалобный, протяжный стон, не то в глухое рычание….  

Чекан показался Агону невыносимо тяжелым. Предательская слабость ужалила маль-чика в колено, перед глазами побежали разноцветные круги, в голове родился протяжный, резкий звон. Пальцы, сжимавшие древко чекана ослабли, и оружие грянуло о землю.  

Ну вот и все. Одним метким и сильным ударом, Агон исполнил волю богов.  

Еще недавно Агон и Сахон, мирно, почти по-дружески здоровались, когда пути их се-мей пересекались. Сахон был немного старше Агона, ему уже доводилось проливать вра-жескую кровь, в то время как Агон лишь мечтал о славной воинской жизни – в грезах сво-их он видел себя верхом на прекрасном боевом коне. Мальчик верил: придет день, и Са-хон посмотрит на него, как на равного, и назовет настоящим воином.  

Теперь, Сахон мертв, и Агону уже не нужно ему ничего доказывать. Между родами Серебряного Волка, и Золотого Оленя разгорелся пожар вражды. Даже Священный Суд не сумеет погасить его….  

«Он ведь мог бы стать моим другом, – звериный экстаз куда-то исчез, Агон с трудом сдерживал, подступившую к горлу тошноту, – что же я сделал?».  

Мальчик поднял взгляд, и увидел лицо отца. В глазах его горели довольные огоньки. «Ты исполнил свой долг» – говори они.  

Сахон уже побледнел, но по-прежнему не желал уступать смерти. Его костлявые паль-цы бессильно зачерпнули горсть земли и тут же разжались. Несколько мгновений Агон бездумно смотрел на лезвие ножа, затем медленно склонился к умирающему. Кровь еще текла из груди юноши, но теперь это был уже не бурный поток, а скорее тихий ручей. Са-хон распростер руки и ноги в стороны, и чуть приоткрыл рот, когда последний вздох со-рвался с его губ.  

Агон покачнулся, но все же устоял на ногах. Слезы обожгли его глаза, но тут же ис-чезли, высохли.  

Агон склонился над врагом…. Нет! Над тем, кого он считал своим врагом…. Дрожа-щими пальцами юноша развязал ремни, на которых крепилась кожаная рубаха Сахона. Острие кинжала вошло в плоть, несколько капелек крови скользнуло по железному лез-вию. Мгновение замешательства едва на стоило ему жизни – один из воинов, заметив ко-лебания юноши, положил руку на черен топора и шагнул вперед. Поймав краем глаза его тяжелый, хмурый взгляд Агон, припал к ране и начал пить. Кровь Сахона обожгла его язык. Агону захотелось тут же выплюнуть ее… сделай он это, воины тут же расправились бы с ним….  

Когда Сахон выкрал сестру Агона, Инею, род Золотого Оленя немедля ни дня, устре-мился в погоню за негодяем. Воины Серебряного Волка попытались укрыть пленницу, но Инее удалось сбежать. Девушка нашла свое племя и поведала отцу, где прячется Сахон. Роду Серебряного Волка ничего не оставалось, кроме как предложить обиженным Оленям вместо жестокой расправы над похитителем, предать его священному суду. Лишь смер-тельный поединок мог решить его судьбу….  

Волки знали, что Сахон хороший боец, и когда оскорбленный отец Инеи поручил сво-ему младшему сыну, слабому и болезненному юноше, исполнить священный долг, они твердо уверовали в победу Сахона....  

Старый Имог заключил Агона в объятья:  

- Ты воистину сын мне….  

Никогда раньше Агон не слышал от отца таких слов. Обычно Имог насмехался над ним, называл слабаком, бабьим отродьем, но никогда – сыном.  

Агон и вправду не мог поспорить в силе со старшими братьями. Он вырос худым и су-тулым, отец, то и дело говорил, что жена, верно, родила ему ребенка от могильного духа, – таким бледным и костлявым был Агон. Имог и коня ему подобрал подстать – лошадь – не лошадь, овца – не овца, сухая, тонконогая, серая кляча, которая за всю свою долгую жизнь так и не заслужила имени.  

Но теперь все изменится: Агон стал мужчиной, и никто не посмеет назвать его замо-рышем. Перед ним во всей своей красе открылась жизнь воина, или, как говорил Сахон, «настоящая» жизнь.  

«Ты воистину сын мне» – эти слова Агон не забудет до самой смерти.  

Сегодня, мужи соберутся вокруг очага. Агон сядет вместе с ними. Он будет, есть как равный им, а наутро, когда племя тронется в путь, он, как равный возьмет в руки вожжи и поведет обоз своего отца; как равный он будет погонять медлительных волов, и, вместе с другими пастырями выводить родовое стадо на пастбище….  

Завтра…. Завтра он и не вспомнит, какую цену заплатил за это равенство.  

I  

Каждый год в одно и то время на равнины спускалась ледяная, рокочущая Тьма. Воз-дух содрогался от раскатов грома, холодный ветер с ревом кружил над степью, поднимая в воздух облака пыли. Но то была не простая буря: тучи заполонявшие небо никогда не дарили людям дождя.  

Тьма господствовала над степью три дня, и три ночи, а потом исчезала, так же внезап-но, как и появлялась. Люди, кочевавшие по долинам Златогорья , боялись и ненавидели Тьму. Даже старики не могли объяснить, откуда она приходит, и почему терзает степи. Ненависть и страх пробуждали в душах людей и уважение к этой неведомой силе, степня-ки тайком молились грозному и неведомому рокочущему богу, и порой приносили ему богатые жертвы.  

Животные всегда чувствовали приближение Тьмы. Коровы и быки, за день до ее при-хода, оглашали степь унылым, протяжным ревом, собаки – вечные спутники кочевников, – денно и нощно выли, а затем, когда на Западе появлялись черные крылья туч, все разом стихало. В это время молчали сверчки, птицы словно бы исчезали….  

Прямо как сейчас.  

Порыв ветра разорвал сизую струйку дыма, деревянные кости кибитки жалобно скрипнули, когда их коснулось, прохладное дыхание осени. Агон соскочил с повозки. Во-лы натужно застонали и остановились.  

Завидев хозяина, Суховей радостно заржал – конь уже устал плестись на привязи, вслед за медленно ползущим обозом. Его молодые, сильные ноги жаждали бега.  

В тот день, когда околела старая серая кляча, которой так никто и не удосужился дать имя, Имог подарил своему сыну златогривого Суховея. Молодой и сильный жеребец сразу признал в юноше хозяина, склонил перед Агоном голову и позволил надеть на себя сбрую. С той поры юный воин и Суховей не разлучались. Когда умер старый Имог, и все его доб-ро перешло к сыновьям, в табуне Золотых Оленей появился новый вожак: Суховей занял место Дождя, – любимого жеребца Имога, который разделил со своим седоком смертную долю.  

Агон отвязал поводья, и вскочил на коня. Рука его скользнула по жесткой, словно бы сотканной из золотых нитей гриве, конь захрапел, с жадностью вдохнув прохладный осен-ний воздух.  

- Хочешь обогнать ветер, Суховей? – улыбнулся Агон.  

Конь покачал головой, словно бы соглашаясь.  

- Хочешь… – Агон склонился над самым ухом жеребца, и прошептал заветные слова. Слова эти передавались от отца к сыну, из века в век. «Я тебя люблю, и доверяю тебе, как брату» – именно это должен говорить своему скакуну настоящий воин.  

Согласно старинному обычаю Энзив, брат Агона женился на Метии – старшей, из жен отца. Другие братья тоже нашли себе жен, и завели детей, один лишь Агон по-прежнему жил одинцом.  

Возглавив семью, Энзив не стал гнать прочь младшего брата. Агон охотился, и пас ро-довое стадо, вместе с младшими пастухами, тем самым, принося сородичам какую-то пользу. Он жил тихо и незаметно, как полагается одиночке. Своего стада у него не было, ибо незачем держать скот бобылю. Агон кочевал, когда кочевал род, зимовал там, где зи-мовал род, проливал кровь, когда проливал кровь род, и радовался, когда все его сороди-чи собирались на праздник. И разница была лишь в том, что все это Золотые Олени дела-ли вместе, а он – как бы в одиночку. Его кибитка всегда стояла чуть поодаль от других, яков он водил неподалеку, но все же не вместе с остальными пастухами. Соплеменники уважали Агона за меткость и сноровку, но мало кто дружил с ним, и уж верно ни один из них не помышлял о побратимстве с этим бирюком….  

Но вот наступил день, когда в жизнь Агона наконец пришла любовь.  

Совсем недавно он повстречал Нэй. Никогда доселе не испытывал Агон подобного чувства. Один лишь взгляд бронзовокожей красавицы навсегда лишил юношу покоя. Ря-дом с ней он чувствовал себя подстреленным оленем, беспомощным и слабым....  

У красавицы были красивые пухлые губы, и широкие, выступавшие скулы. В глубине ее черных глаз мерцали колдовские голубоватые искорки. Там в степи, верхом на быстро-ногом жеребце она казалась ему богиней, снизошедшей на землю. Лишь потом Агон уз-нал, что встреча их была подстроена – старшие братья отправились в земли, принадле-жавшие роду Белого Ястреба, поговорили с родителями Нэй. Братья щедро заплатили им, за то, чтобы Нэй в условленное время, в условленном месте повстречала молодого охот-ника из Золотых Оленей….  

Теперь маленькая хитрость братьев уже не тревожила Агона. В конце концов, он ведь повстречал ее. Статная, сильная, длинноволосая красавица, со смуглой, гладкой кожей, и пышными губами – мечта из плоти и крови.  

И эта мечта будет принадлежать ему….  

Как жаль, что завтра в степь придет Тьма.  

В кожаной сумке, на поясе Агона, лежало дорогое платье, за которое Энзив не пожа-лел тридцать телок и пятерых молодых бычков. Платье было подстать красавице-Нэй – искрилось бисером, и золотыми нитками. В пуговицы, умелая рука мастера вживила са-моцветы, черные, чем-то похожие на глаза Нэй….  

Братья заплати невесте калым жеребцами из своих табунов. Придет день, когда Агон, разбогатев, сможет вернуть им свой долг.  

Но сейчас его мысли были заняты одной лишь Нэй.  

Очень скоро он приведет ее в свой род, и прилюдно назовет невестой. Конечно, из со-седних родов тут приедут и другие женихи, сильные, ловкие и умелые, но Нэй выберет именно его.... А потом он разломает старую, холостяцкую кибитку, и сделает новую, прочную и надежную, которая не будет стонать под порывами ветра. Пройдет совсем не-много времени и Нэй родит ему сына – крепкого и сильного…. У них будет очень много детей, и придет, быть может, день, когда один из них наденет на свою шею царскую грив-ну и встанет во главе племени….  

Но все это будет потом, когда-нибудь…. А сейчас, сегодня, он обнимет Нэй и назовет ее своей женой. Нэй смутится, наверное, даже заплачет, и они вместе встанут на колени перед ее родителями и попросят у них дозволения….  

Склон холма, был серым от осевшего на траве пепла. В холодном утреннем воздухе витал горклый дым, смешанный со сладковатым запахом крови.  

На земле лежали обглоданные пламенем кости кибиток. Человеческие тела, обезобра-женные, скорченные, застыли на траве. Женщины и дети, верно пытались найти свое спа-сение в обозах, но враг не пощадил их – предал огню. Лишь одна кибитка уцелела. Она стояла чуть в стороне от пепелища. Около повозки лежал мертвый воин, уже немолодой, с посеребренной временем бородой, но все же крепкий на вид. Кожаный панцирь на его груди был разрублен, грудь изуродована раной. Воин до последнего вздоха бился с врагом – он так и умер, сжимая в руке чекан.  

Агон спешился, и медленно подошел к кибитке. Он знал, кем был храбрец, который погиб, защищая свое жилье.  

Дрожащей рукой, Агон отодвинул в сторону шкуру, прикрывающую вход и заглянул внутрь.  

Нэй лежала на груде взворошенного тряпья. Тонкая, синеватая полоска пересекала ее смуглую шейку.  

Агон поднял бездыханное тело невесты на руки, поцеловал ее холодный лоб, и быст-рым шагом направился к Суховею.  

На перемазанном кровью древке трепетало красное знамя. На нем черными нитями была вышита фигура крылатого чудовища, с телом льва, и головой стервятника – символ Златогорского царства.  

Нынче Тьма пришла раньше времени.  

Мужчины уже перегоняли стадо на ночное пастбище, когда Агон вернулся на кочевье, и потому в стоянке оставались лишь женщины да дети. Завидев приближение Агона, мо-лодые девушки, выбежали ему навстречу:  

- Где же твоя молодая жена, Бирюк? – смеясь, спросила самая бойкая из них.  

- Вот она – Агон, угрюмый как никогда, кивнул на большой сверток войлока, привя-занный к крупу коня.  

- Да что... – улыбки еще не исчезли с девичьих лиц, но в глазах уже стоял страх.  

Только сейчас они заметили, что Агон смотрит куда-то в пустоту.  

В это время из-за холма появился брат Агона, Энзив. Он замахал руками, и засмеялся, приветствуя брата. Не видел Энзив ни потерянного лица Агона, ни страшного свертка.  

Подъехав поближе, он удивился, заметив, как ссутулился брат. А потом перевел взгляд на рыдающих девушек, и все понял.  

- Кто же это, брат? – в ярости крикнул Энзив – кто это сделал?  

Агон не ответил.  

- К царю пойду! Племя поднимать надо – прорычал Энзив.  

Вдали, грозно рыкнул гром. Ледяной ветер прокатился по степи тяжелым вздохом.  

Энзив развернулся спиной к Агону и помчался прочь. Агон спешился, развязал бечеву, на которых держался сверток, бережно взял его на руки и понес к кибитке.  

- Ней… вот мы и вместе – шептал он, глядя прямо перед собой – жаль проживем мы с тобой один только год …. Пусть! Пусть! Завтра я покажу тебя всему роду! Я всем расска-жу, какая ты красавица! И любой гость почтет за честь сидеть с тобой за одним столом…. Посмотри, Нэй… посмотри, какое я приготовил тебе платье….  

Вдали, раздавалась громовая поступь Тьмы.  

II  

Весной, когда вся степь покрывается разноцветным ковром, для кочевников наступает пора покоя. Не нужно преодолевать огромный путь от пастбища к пастбищу – степь щед-ро одаривает своих детей сочными травами, и ласковым теплом. В это время скот нагули-вает вес, воины Золотого Оленя прячут оружие, до поры до времени, и, случись им встре-титься с каким-нибудь другим племенем, – будь то сородичи-ишкоты, или же странные низкорослые люди с Юга, которых Золотые Олени между собой почему-то звали Песча-никами, – воины не поднимут друг на друга руки, лишь улыбнутся и по-доброму попри-ветствуют.  

В это время детям не сидится в кибитках – они бегают вокруг обозов, играют, кое-кто норовит ускользнуть от строго родительского ока. Мужчины время от времени ловят их, и заставляют выполнять какую-нибудь посильную работу: собирать хворост, пасти овец, или помогать женщинам в кибитке. Но дети есть дети: рано или поздно, бросив работу, они тайком убегают, и вновь над степью раздаются их звонкие, озорные голоса.  

Обоз, что стоял особняком, казалось, был необитаем. Если бы не волы, что неторопли-во щипали траву, чуть поодаль, можно было подумать что кибитка эта, просто-напросто брошена, или же ее хозяин давно умер.  

По вечерам над молчаливым жилищем струилась тонкая серая полоска дыма. Сам оби-татель кибитки ни с кем не водил дружбы, и всегда выгонял скот на самые дальние паст-бища, граничащие с землями Серебряного Волка .  

Даже родные братья и сестры уже давно звали его просто Бирюком. И в самом деле, зачем человеку имя, если он ни с кем не желает разговаривать? Соплеменники боялись Бирюка, сторонились его, но в глубине души уважали за суровый нрав, и меткий глаз. Воины хорошо помнили, как в последнем бою с огромным войском Песчаников, стрелы Бирюка без промаха находили сердце врага.  

Вот уже пять лет, как одичал Бирюк. В двадцать три года он нажил в своих волосах несколько седых прядок. Наверное, кто-то и мог бы назвать его молодым, но Золотые Олени видели в нем глубокого старца.  

В этот день Бирюк проснулся одним из первых. На горизонте еще не загорелась заря, а он уже оседлал коня и направился к стаду. Нужно было перегнать его на свежее пастбище. Пусть сейчас кочевники отдыхают, а степь изобилует сочной травой, – скоро жаркое солн-це высушит ее, и тогда каждому пастуху воздастся за трудолюбие. Те, кто весной ленился гонять стада, целый год проживут в нищете, те, же, кто неустанно работал, и заботился о хозяйстве, получит щедрую награду.  

Вокруг пастбища кружил молодой пастух на пегой кобыле – старший из сыновей Эн-зива. Увидев Бирюка, он прокричал приветствие и поехал к кочевью – всю ночь он сторо-жил стадо, и теперь, наконец, отправился спать.  

Плеть со свистом рассекла воздух. Раздался сухой резкий щелчок. Коровы, одна за другой поднимались на ноги, фыркая и лениво покачивая огромными головами. Несколь-ко раз Бирюк окрикнул их, затем спешился и позвал Луну. Огромная, поджарая сука, за-ливаясь звонким лаем, побежала навстречу хозяину. Бирюк потрепал Луну за ухом и уго-стил кусочком вареного мяса. Собака вмиг проглотила угощение, свесила язык на бок и радостно завиляла хвостом.  

- Ну поди, поди… – буркнул Бирюк.  

Затем он обошел стадо со всех сторон, выбрал подходящее место и помочился. Коровы с жадностью потянулись к траве, на которую попала моча. Вскоре большая часть стада собралась возле Бирюка. Широкие ноздри яков раздувались, пытаясь уловить вожделен-ный запах. Бирюк отошел чуть в сторону и помочился снова. Яки последовали за ним…. Хороший пастух знает, что без мочи скот чахнет, и его одолевают болезни. В конце кон-цов, коровы и козы перестают давать молоко, у быков крошатся рога, а у коней трескают-ся копыта. Потому-то пастух каждый день орошает пастбище своей мочой.  

Вдалеке появилась фигура всадника. Бирюк нехотя помахал ему рукой и повернулся к коню, всем своим видом показывая, что не намерен разговаривать с нежданным гостем.  

- Ей! Егей! – резкий, немного дребезжащий голос принадлежал Сакхату, старшему ца-ревичу. Сакхат давно уже считал себя полноправным царем , и желал, чтобы все воины-ишкоты чтили его как владыку. Это нравилось далеко не всем, в первую очередь – самому царю, однако никто не хотел сердить царевича, тем паче он уже водил за собой многосо-тенную ватагу богатуров ….  

- Приветствую тебя, славный воин, вольного народа! – оскалился Сакхат – моя ватага шла через земли вашего рода, и я решил наведаться к вам, посмотреть как вы живете….  

- Отчего же ты со мной говоришь, царевич? – угрюмо отозвался Бирюк – моя семья там, за холмами стоит….  

- Послушай … – Сакхат с трудом сдержал подступившую к сердцу ярость – я пришел к тебе… помощи требовать.  

- Помощи не требуют, а просят – покачал головой Бирюк – ну, говори, царевич. Чем могу – тем и помогу.  

- Ты не чуешь, разве? Земля качается… – дерзость Бирюка привела Сакхата в бешенст-во. Его некрасивое, не по годам старое лицо налилось кровью и задергалось.  

- Отчего же не чую? – Бирюк словно и не замечал, что творится с царевичем – Чую. Вчера вечером закачалась. Но ты же сам говорил – здесь ватага твоя. Кони твои землю трясут….  

- Не мои кони, Бирюк, не мои вовсе – мотнул головой Сакхат – и сам ты это понима-ешь…..  

- Не понимаю. Скажи толком, царевич, незачем мне с тобой впустую говорить.  

- Златогорцы поднялись…. Я сам видел, как ночью пылал восток. Мои люди уже все разведали. Говорят, что земля похожа на звездное небо – так много на ней горит кост-ров….  

- Худо дело.  

- Худо! Или ты не знаешь, что может сделать Царь-Грифон?  

- Знаю….  

На земле лежали черные, обглоданные пламенем кости кибиток. То там, то тут взгляд находил обезображенные тела воинов….  

- Мне в ватаге хорошие лучники нужны. Твои стрелы, я знаю, бьют, без промаха… станешь моим богатуром? Пойдешь за мной? – пытал Бирюка Сакхат – ну, что замолчал?  

Все мертвецы были изуродованы – враги топтали их конями. Женщины и дети, верно пытались найти свое спасение в обозах, но враг не пощадил и их – предал огню.  

- Не пойду.  

- Боишься?  

- Нет. Не боюсь. Просто не пойду – глаза Бирюка неотрывно следили за тем, как стадо, поднимая облака пыли, медленно ползло к холмам, туда, где еще зеленел травяной ковер.  

- Слушай, Бирюк, лучника лучше тебя, мне все равно не сыскать.  

- А ты не ищи – Бирюк вскочил на коня, и сверху вниз посмотрел на царевича – что же впустую стараться….  

- Да я… – взвизгнул Сакхат – да я тебя высеку! И стада твои себе заберу! И тогда по-смотрим, как ты заговоришь, как в ватагу мою проситься будешь!  

- Забирай все что хочешь – хмыкнул Бирюк – стад у меня и вовсе нет, сам знаешь – я бобыль. А в ватагу к тебе проситься не буду. Ты же сам меня назвал воином свободного племени. А значит, я сам волен решать куда….  

Бич хлестанул Бирюка по щеке, оставив после себя кровавый след. Бирюк коротко вскрикнул и свалился с седла. Рана обжигала его лицо, кровь струилась из рассеченной щеки, покрывая кафтан бурыми пятнами. Бирюк сразу же попытался встать на ноги, но сверху на него обрушился новый удар бича.  

- Ну смотри… Бирюк.... – брызгал слюной Сакхат – смотри же… придет Царь-Грифон, твоя голова первой с плеч слетит….  

Сказав это, царевич уже повернул было назад, но тут Луна, зашлась яростным, хриплым лаем. Сакхат развернулся, быстрым, едва заметным движением вытащил из горита лук…. Звонко пропела тетива из воловьих жил. Луна взвизгнула и повалилась на землю. Из ее пасти, пузырясь, побежала теплая кровь. Несколько мгновений собака умирала, затем ее глаза остекленели, а из груди вырвался последний, самый тяжелый вздох.  

Заметив, как дрогнуло лицо Бирюка, Сакхат довольно ощерился, и, развернув коня, умчался прочь.  

Бирюк меж тем сумел подняться на ноги. Рот был переполнен горячей кровью. Воин потряс головой, сплюнул кровь, присел на корточки и вытащил из-за пазухи хвостик ко-нопли.  

Сладковатый дымок неспешно таял в чистом и свежем воздухе весеннего утра. Злость куда-то исчезла, обида растаяла, словно весенний снег. В искалеченной, мозолистой душе Бирюка теплым, лучистым цветком распустилось успокоение.  

Воину казалось, что вся суета исчезла. Яростная гримаса Сакхата расплылась бесфор-менным пятном, рана сразу перестала болеть, и противный, почти непрерывный гул под ногами, казалось, затих….  

Нет. Земля по-прежнему содрогалась под поступью надвигающейся беды. Грозный, почти непобедимый враг из Златогорья вновь замыслил напоить эти земли людской кро-вью.  

Бирюк встал, потянулся, нахлобучил на голову войлочный колпак, и вскочил на коня. Затем он сорвал с пояса полупустой ченли и тремя жадными глотками осушил его.  

- В твою ватагу, царевич Сакхат, я не пойду – одними губами прошептал он – уж луч-ше в царское войско проситься буду….  

В тот вечер Бирюк удивил весь род, согнав скот в общее стадо.  

Берестяной шатер стоял на самой вершине холма. Воины, знающие свое дело, укрепи-ли в основании шатра шестиугольный березовый сруб, а сам холм обнесли земляным ва-лом. Еще вчера зеленевший травой склон, теперь покрылся сплошным лесом из островер-хих кибиток и юрт .  

Со всей степи к этому холму стягивались воины всех родов и семей: от бедняков, оде-тых в плотные кожаные куртки, и простые войлочные шлемы, до знатных, облаченных в дорогие железные панцири всадников-богатуров, чьи стада были столь многочисленны, что могли покрыть собой целую долину, от одного ее края до другого.  

Доведись богачу и бедняку, встретиться в иное время, они просто поприветствовали бы друг друга, и разошлись в разные стороны. И властному воину-богатуру не пришла бы в голову мысль разделить свою трапезу с безродным пастухом. А бедняк и не дерзнул бы попросить его о такой милости.  

В иное время….  

Но не сейчас. Здесь, возле белого шатра не было нищих и богатых – воины сидели воз-ле костров, на которых дымилась вкуснейшая баранина, курили коноплю, шутили, уст-раивали потешные бои, и никто не обращал внимания, на то кто как одет, и какой величи-ны у него стадо. Общая беда, общий страх примирил их, и сплотил в одну большую воин-скую семью.  

Ведь все знали, какая страшная сила надвигается на степь. Слава о Грифоне, Царе-Чародее, грохотала по равнинам и горным долинам. Меньше чем за десятилетие покорил он все верхнее Златогорье, и собрал вокруг себя несметное войско. Поговаривали, будто владыка ушел в услужение к злому богу, чье царство таилось в недрах гор. Ходили слухи, что Царь-Грифон своими руками удушил старшего из своих сыновей, принеся его в жерт-ву своему повелителю.  

Слухи и слушки передавались из уст в уста, разрастаясь, словно горный оползень. И чем ближе были полчища Грифона, тем больше о нем ходило небылиц.  

Время от времени воины поглядывали на берестяной шатер. В нем собирался совет старейшин. Вот уже полдня все ждали, когда же царь Атон выйдет, наконец, из шатра и поведет свой народ на смертный бой…. Но владыка все не появлялся – то ли никак не мог прийти к согласию со старейшинами, то ли ждал чего-то.  

Сыновья Атона уже собрались вокруг царского шатра. Сакхат, который привел с собой огромную ватагу, хотел было войти внутрь шатра, но стража его не впустила – на совете полагается быть лишь царю и старейшинам, а все прочие, какого бы знатного рода они ни были, должны ждать снаружи. Разгневанный Сакхат пригрозил страже силой, но братья образумили его: негоже старшему царевичу нарушать старые как мир порядки.  

Наконец узорчатый ковер, прикрывавший вход, отъехал в сторону и из белого шатра один за другим вышли старейшины – могучие, прожившие долгую и славную жизнь седо-усые богатуры, вольные вершить судьбу степного народа. Они могли надеть на достойно-го воителя золотую гривну – доказательство царской власти, но также могли и снять ее, если правитель забывал о своем долге перед племенем.  

Колкие, как железо холодные взгляды старейшин пробежали по лицам воинов, словно отыскивая брешь, слабину, которая в самый тяжкий миг даст трещину, и погубит все дело.  

Но лица воинов были подобны граниту – улыбки исчезли с губ, брови сошлись на пе-реносицах, в глазах синей молнией сверкает то ли мольба, то ли приказ: «Ну, говорите же! Мы ждем!».  

Из-за спин старейшин вышел Атон. Сверкая железной броней, он словно исполин воз-вышался над седыми головами старцев. Его голос, громкий, и сильный, заставил сердца всех собравшихся на холме воинов замереть:  

- Будем биться! Если вздумаем отступать – Черные Богатуры настигнут нас и истре-бят. Будем прятаться – они найдут нас и тоже истребят! Остается лишь бой. Златогорские воины, конечно хороши, но и мы, дети равнин тоже….  

- А ведомо ли тебе, царь, что их втрое больше нашего? – выкрикнул кто-то из толпы.  

- Ведомо – кивнул Атон – мне ведомо, что воины Грифона умеют летать, стричь овец тупыми ножницами и воровать с неба звезды, а так же мне ведомо, Нат, что не твои жены доят кобылиц, а наоборот.  

Среди воинов прокатился смешок.  

- Пусть златогорский царь побратимствует с темными богами… пусть! – продолжал царь – Зато его воины, сделаны из той же плоти и крови, что и мы. Если вы не побоитесь, то пойдете за мной…. Если же заробеете – вы недостойны называть себя мужами…..  

Атон хотел сказать еще что-то, но не успел – далеко на востоке раздался рев рога, рез-кий, дребезжащий, похожий на хрип умирающего старца. Затем, наступило недолгое за-тишья, и рев повторился. Атон побледнел, и стиснул зубы, боясь показать воинам свое волнение.  

- Враг пролил кровь на нашей земле! – сказал старейшина из рода Серебряного Волка – теперь мы должны отплатить ему тем же! Пришла пора сокрушить златогорскую стаю!  

- Я знаю, многие пытались остановить Грифона… – царь расправил плечи, и вытянул-ся во весь рост, стараясь казаться еще выше – если волчью орду лишить матерой волчицы, то она распадется…. Если орду воинов лишить вождя, эта орда повернет назад, побежит прочь. Мы убьем Грифона, и уничтожим войско златогорцев!  

Холм содрогнулся от дружного многолосого рева….  

Ихт поставил свою юрту почти на самой макушке холма, в десятке шагов от царского шатра. Юрта была знатная – землю покрывал мягкий ковер, расшитый разноцветными узорами, по углам стояли светильни, наполненные воловьим жиром, в юрте постоянно го-рел выложенный камнем очаг, вокруг которого на войлочных подставках стояли бронзо-вые кувшины с дорогими маслами, привезенными Ихтом с далекого Востока.  

Бирюк не сдержал удивленного возгласа, завидев такие богатства. На его памяти Ихт всегда жил впроголодь. Не было у него ни стада, ни кибитки, лишь конь, да юрта, в кото-рой по ночам запросто можно было околеть от холода.  

Все изменилось, когда царь Атон отправился на бой с племенем ангов. В те тревож-ные, кровавые времена, боги порой одаривали своей милостью людей, вовсе этого не за-служивающих, в то время как настоящие герои вершили подвиги, но гибли в безвестии. Когда Ихт уходил в поход, родные пожелали ему славной смерти – погибнуть в бою было бы для него куда почетнее, нежели сгинуть в нищете и голоде. В одном из сражений, судьба свела Ихта с матерым воином в золоченом панцире. «Вот от его руки я хочу при-нять смерть» – решил Ихт, и направил свое копье в сторону противника….  

Случилось невероятное – Ихту удалось выбить врага из седла. Падая, воин в золоче-ном панцире сломал себе шею и тотчас умер. Отсекая голову поверженному противнику, обрадованный Ихт даже не заметил, как среди мокрых, спутанных волос врага тускло блеснул царский обруч.  

Наутро, Ихт проснулся героем, богатуром из ватаги самого царя. Еще недавно он был нищим дурачком, а теперь ему кланялись все знатные ишкоты. Вчера его знали как Ихта-оборвыша, Ихта-неймущего, сегодня же для всех он стал Ихтом-убившим-царя-ангов.  

И сейчас, глядя на важного, облаченного в дорогой кафтан, длиннобородого мужа, Би-рюк с трудом мог узнать в нем того самого Ихта, с которым он, Бирюк, знался с детства.  

Воин восседал на деревянной сидельне . Перед ним стоял резной столик-блюдо, на котором, распространяя по юрте будоражащий запах, лежала жареная баранина. Еще один столик, маленький, на изящных тонких ножках, стоял по левую руку от хозяина – в брон-зовой чаше источал свой пьянящий аромат кумыс . По правую руку от богатура, на ков-ре, поджав под себя ноги, сидели две молодые наложницы, привезенные Ихтом из Южных степей.  

Увидев Бирюка, богач едва не поперхнулся непрожеванной бараниной:  

- Агон! Я думал ты давно уже отправился в земли вечной ночи!  

- А я думал, хозяину не пристало встречать гостей сидя – сухо отозвался Бирюк.  

- Да-да! – Ихт выпучил глаза, и небрежно оттолкнув прочь не вовремя подвернувшую-ся под ноги наложницу, торопливо подошел, едва ли не подбежал к гостю:  

- Приветствую тебя, о Агон, сын Золотого Оленя….  

- А я тебя, Ихт, сын Белой Лисицы – Бирюк обнял старого товарища – давно я тебя уже не видел, слышал только, что ты теперь ближе всех к царю….  

- Ближе всех… ишь чего придумали! – Ихт покраснел от смущения – однако же в по-ход пойду по левую руку от него....  

- Послушай, друг… – начал Бирюк.  

- В ватагу хочешь? – усмехнулся богач – Ну это можно. Я как раз добрых лучников ищу….  

- Нет – покачал головой Бирюк – я не за тем пришел. Хочу я вместо тебя в бой пойти.  

Ихт открыл рот, взгляд его окончательно поглупел, с лица сошел румянец:  

- Че… чего ты хочешь?!  

- Заместо тебя, подле царя поехать.  

Богач примолк, видимо пытаясь осознать услышанное. Затем, наконец, на его лице скользнул проблеск связной мысли.  

- А ну брысь отсюда! – гаркнул он наложницам.  

Женщины выскользнули из юрты, а Ихт вновь уселся возле столика, подставив рядом еще одну сидельню.  

Но Бирюк сел на пол, как полагается бедняку.  

- Ты что же смерти мне желаешь? – простонал Ихт – если владыка про это узнает….  

- Не узнает. Об этом будем знать только ты и я.  

Ихт ходил по юрте взад-вперед, поминутно закатывая глаза и вздыхая.  

- Если ты откажешь мне, тебя ждет смерть – покачал головой Бирюк – ты знаешь это.  

- Да… знаю.  

- Отцы-старейшины приняли решение. Ты пойдешь вместе с царем навстречу Грифо-ну. Навстречу своей гибели. С Грифоном будут биться лучшие воины.  

- Я не лучший.  

- Ты вообще не воин, ты – трус.  

Любой другой муж, не стерпев таких слов, вызвал бы обидчика на поединок, на пра-ведный воинский суд, но Ихт лишь тяжело вздохнул:  

- Воистину ты прав, сын Золотого Оленя. Я трус. Но что мы можем сделать? Я должен сражаться….  

- Я поеду вместе с тобой, а когда время придет, я подменю тебя.  

- Но… тебя увидят. Царь все поймет….  

- Никто не узнает о нашем обмане. Я прикроюсь личиной – Бирюк вытащил из дорож-ного кошеля бронзовую маску, украшенную причудливыми узорами и завитушками. Та-кие личины жрецы одевают перед жертвоприношением, когда нужно скрыть свое истин-ное лицо от богов, дабы они знали – жрец приносит дар не от себя, а от всего племени.  

- Нет! – выдохнул Ихт – Но ты же знаешь, что я боюсь… когда-то я шел в бой без страха – тогда мне нечего было терять, в моей жизни не было ничего кроме нищеты и убожества…. Теперь – посмотри! Я богат! Пусть я трус, червь, пыль, но я живу в роско-ши, о которой не могут мечтать иные герои!  

Бирюк молчал.  

- Безумец! – сокрушался Ихт – И помысел твой безумен… но… хорошо, я согласен! Но знай – нас никто не должен видеть вместе. Ты будешь сидеть в моей кибитке, пока не начнется бой. А потом я спрячусь, а ты… – тут богач осекся.  

- А я убью Грифона – оскалился Бирюк.  

III  

Вот уже несколько недель войско находилось в непрерывном движении. Народ ишко-тов недолго задерживался на одном месте. Рода кочевали по степям, лишь ненадолго ос-танавливаясь на богатых травой равнинах. Ишкоты рождались в пути, и умирали, не пре-кращая своего бесконечного странствия. Тела их после смерти предавались земле, но ду-ши, как верили сами ишкоты, продолжали свой путь по степям исподнего мира.  

Однако лишь война могла собрать разрозненные семьи в одну великую и неудержи-мую силу. Каждый род, каким бы богатым и многочисленным он ни был, подчинялся воле царя. Когда наступали лихие времена – пустели пастбища, или приходил враг, – все ишко-ты сливались в единое племя, и, следуя велению владыки, шли в бой. Война забирала сла-бых, и ставила на ноги сильных. Новые стада, и новые пастбища позволяли победившему племени существовать. Проигравшее племя признавало власть противника, и порой сли-валось с ним воедино, становясь его частью.  

Так было всегда. Пока не пришел Грифон.  

Откуда он взялся, каково его настоящее имя, и почему его войска с такой легкостью захватили все верхнее Златогорье , не знал никто. За три года все горные ишкоты призна-ли власть Грифона, и провозгласили его царем всего Златогорья. Тех же, кто осмеливался сопротивляться, ждала страшная участь – Грифон лично казнил непокорных вождей, вы-резая у них сердца. Поговаривали, что несчастные были еще живы, когда Грифон начинал есть их плоть. Златогорье еще не знало столь кровожадного и жестокого владыку.  

В последние годы его ватаги все чаще спускались к равнинам, нещадно истребляя их обитателей. Воины, следуя велению своего царя, почти никогда не брали пленных, и уби-вали даже тех, кто пытался присягнуть на верность Златогорскому престолу. Когда бои затихали, и племя поворачивало назад, жрецы Грифона приносили богатые жертвы – умерщвляли каждого сотого воина, как того требовал сам царь.  

Пятнадцать лет люди равнин страшились Златогорских полчищ, пятнадцать зим, мате-ри пугали своих детей рассказами о жестоком Грифоне – Царе-Чародее.  

Вся равнина походила на сотканный из разноцветных лоскутков ковер. Зеленый – цвет сочной весенней травы, сменялся золотистым, темные полосы – так издали выглядело войско – пересекали этот травяной ковер, образуя причудливый, постоянно изменяющий-ся узор.  

У каждого воина была своя небольшая кибитка, в которой он хранил все самое необ-ходимое в бою. Свои богатства, ишкоты оставляли в поездах , там, где сейчас жили жен-щины и дети. Поезда тянулись вслед за племенем, воины те, что помоложе, охраняли обозы, на случай, если коварный враг сумеет обойти войско сзади, и ударить в тыл.  

Каждый муж, брал в руки оружие, будь то секира или чекан. Многие женщины, оста-вив детей на попечение младших жен, также садились на коней, и шли вперед, дабы на-равне с отцами и мужьями, проливать кровь ради спасения племени.  

Поезд Ихта был заметно длиннее других. Передняя кибитка была так велика, что ее пришлось поставить не на четыре колеса, как прочие, а на шесть. В этой большой кибитке и прятался Бирюк. Почти все время он убивал, прислушиваясь к голосам, доносившимся снаружи. Так он узнавал все самые важные вести: о том, как ватага Серебряного Волка ушла слишком далеко вперед, и исчезла, о том, как царевич Кавг наголову разбил враже-ский отряд, разорявший северные кочевья тигов. Правда вести эти и были разбавлены до-мыслами, и самым что ни на есть настоящим враньем, но и это было все же лучше чем ни-чего.  

С каждым днем воины царской ватаги все более оживлялись. Чем ближе был враг, чем сильнее дрожала земля, тем жарче струилась по жилам кровь, тем чаще рука ложилась на рукоять топора – пока что просто так, для уверенности.  

За кибиткой Бирюка ухаживал Тог – молодой невольник из племени ангов. Ихт гово-рил, что некогда Тог приходился младшим сыном тому самому царю, которого он, Ихт, победоносно сразил в тот памятный для всех ишкотов день. Тог же, напротив уверял Би-рюка, в том, что он даже и близко не приходился владыке родней, и, если уж на то пошло вовсе родился невольником, и всю свою недолгую жизнь прослужил у знатного воина из царской ватаги. Тог не помнил, как попал к Ихту, говорил, будто ударился головой, когда воины-ишкоты связывали его, и очнулся уже на руках у Ихта.  

Бирюку понравился трудолюбивый и веселый Тог, последние дни молодой раб часто навещал его, и подолгу общался с ним. Бирюк, который в былые времена говорил с одним лишь Суховеем, сам того не замечая, сдружился с парнишкой, и не раз ловил себя на мыс-ли о том, что, верно, стоит выкупить для Тога свободу. В конце концов, парень не был ви-новен в собственной неволе, его отец попросил у врага пощады, и тем осрамил свой род, но ведь сам Тог вовсе не был трусом.  

- Стал бы ты хорошим воином – говорил Тогу Бирюк – да только невольничий ошей-ник тебе помешал.  

- А я из лука стреляю не хуже господина Ихта – хитро прищурился Тог – не раз хозяин меня бранил, стрелы мои ломал, тетиву резал, отучить хотел. Да только не смог….  

Услышав такие слова, Бирюк вытащил из горита свой лук и показал невольнику:  

- Ну смотри, если что со мной случится, этот лук станет моим тебе заветом....  

Тог покраснел, отвернулся и выбежал вон из кибитки. Бирюк недоуменно проводил его взглядом, но окликать не стал.  

С того дня Тог больше не разговаривал с ним. Невольник молча приходил, приносил воину еду, и, не проронив ни слова, уходил.  

Бирюку удалось услышать звук его голоса лишь еще один раз – в тот день, когда вдали раздался многоголосый гвалт, и земля начала корчиться в дикой, предсмертной судороге. Тог ворвался в кибитку, испуганный, бледный:  

- Впереди! Там!  

- Да что же? – не понял Бирюк.  

- Войско! Словно Двой-река полноводная!  

- Где Ихт? – крик Бирюка потонул в дружном реве многотысячной орды.  

- Спрятался уже! Велел тебе передать, господин Агон, чтобы не ждал ты его! На коня садись! Царь-владыка уже вперед поехал.  

- Пр-р-роклятье! – прорычал Бирюк, спешно натягивая на себя кожаную рубаху – Тог! Помоги ремешки завязать, что ли … Тог!  

Но раб уже исчез. Снаружи доносился дружный боевой клич – всадники, словно испо-линский серый вихрь проносились мимо кибитки и исчезали, утопали в потоке силы и ярости.  

Бирюк надел на лицо бронзовую личину, в левую руку взял клепанный железной че-шуей щит , прицепил к поясу короткий чекан и выскочил из кибитки.  

Должно быть, в этот момент его вид был ужасен, ибо один из невольников, второпях бежавших назад, к поездам, увидев Бирюка, истошно завопил, видно приняв его за крово-жадного горного духа.  

Бирюк проверил, хорошо ли сидит в горите лук, и хватает ли в колчане стрел. В это время мимо него пронеслась еще одна волна всадников. «Должно быть, царь уже далеко – испугался Бирюк – не успею».  

Суховей ударил копытом землю, почуяв хозяина. Вчера Бирюк надел на него дорогую сбрую, дабы никто не усомнился в том, что конь этот принадлежит богатуру-Ихту. В но-вой сбруе, Суховей, как будто вырос и окреп. Уже верхом, Бирюк почувствовал всю силу, скопившуюся в ногах коня. Казалось, стоит всаднику пожелать, и конь оторвется от земли и взмоет ввысь, расправив золотистые крылья.  

Две темных волны мчались навстречу друг другу. Бирюк не сразу понял, где кончается войско равнин, и начинаются златогорские полчища. Там, где столкнулись эти черные волны, и вовсе невозможно было ничего различить. Стаи железноклювых стрел со сви-стом рассекали воздух, унося жизнь за жизнью.  

Суховей мчался, словно безумный степной дух. Бирюк не смотрел по сторонам, – все вокруг слилось для него в единый серый вихрь. Он и сам стал частью этого живого пото-ка, словно капля дождя упавшая в волны полноводной реки. Царская ватага почти уже достигла той размытой нечеткой грани, которая отделяла одно войско от другого. Бирюк уже различал отдельных всадников. Сейчас, когда они мчатся навстречу, ишкотов еще можно было отличить от златогорцев, но что будет, когда войска смешаются?  

Бирюк вынул лук, молниеносным движением руки положил стрелу на тетиву и вы-стрелил в первого попавшегося противника. Стрела вонзилась в щит златогорца, и в тот же миг Бирюк выстрелил еще раз – на этот раз уже наверняка. Златогорец накренился на-бок, держась за пробитое бедро. Следующая стрела пронзила панцирь на груди всадника, воин завалился назад и выпал из седла .  

Войска смешались, две ватаги пронзили друг друга….  

Бирюк посылал стрелу за стрелой, всякий раз раня или убивая врага. Колчан стреми-тельно пустел, воин понимал, что вскоре ему придется взять в руки чекан – он был метким стрелком, но в ближнем бою давали о себе знать его природная слабость и худоба.  

А войско Грифона тем вре6менем надвое разрезало орду Равнин. Расправив красные крылья-знамена, выпустив из лап железные когти исполинское, покрытое гремящей чешу-ей чудовище переползло через плешивый холм и неудержимой селью обрушилось на иш-котов.  

Две или три сотни златогорских всадников разом натянули луки… воздух наполнился пронзительным свистом – железноклювая смерть пала на царскую ватагу, забарабанила по щитам, выискивая бреши.  

Одна из стрел, уже истратившая почти всю свою смертоносную силу на полет, ужали-ла Бирюка в левое плечо. Пришлось оставить лук. Вместе с кровью из жил раненого воина уходили силы. Рука его все слабее сжимала чекан. Раньше он без труда управлялся с ним, но теперь у него не было сил не то, что сражаться – просто держать оружие.  

Часть царских богатуров повернула назад. Ватага Атона дрогнула, и спустя несколько мгновений рассыпалась….  

Впереди сверкнул золоченый панцирь царя Атона. Вот оно! Значит и Грифон где-то близко…. Но теперь Бирюк ничего уже не сможет сделать с ним – единственным оружи-ем, на которое он мог положиться в бою с владыкой Златогорья был лук. Бирюк прикусил язык – выходил он зря алкал мысль о мести Грифону. Если сейчас царь падет от чьй-нибудь руки, жизнь Бирюка потеряет всякую цену…. Выходит, он зря ждал все эти годы, и зря рвался в самую гущу врагов. Вся жизнь вдруг показалась Бирюку такой напрасной и бессмысленной, что он не удержался и заплакал. Заплакал в третий раз за свою взрослую жизнь – первый раз он уронил слезу над телом Сахона, второй – когда оплакивал Ней, скрывшись в кибитке, от посторонних глаз, и вот сейчас, он заплакал от чувства безыс-ходности сжавшего его грудь тяжелыми, душными тисками….  

И в этот миг Бирюк увидел Грифона.  

Нельзя было сказать, что владыка Златогорья отличался от других воинов высоким ростом и шириной плеч. Конечно Царь-Чародей был высок и плечист, но Бирюк видел бо-гатуров и покрепче его. И не было на нем никакой роскошной одежды. Куда видней вы-глядел его конь – вороной жеребец, украшенный золотой сбруей и дорогим седлом. Сам же Грифон был облачен в черный панцирь, и длинный, красный от крови плащ, верно до-бытый где-то в южных землях. Пожалуй, единственным его украшением был причудли-вый шлем в форме черепа какого-то невиданного зверя, не то орла, не то льва.  

Нет, в облике Грифона не было особого величия или стати. Настоящая сила таилась в его взгляде в его речах, та самая сила, что заставляет сотни тысяч воинов идти на смерть, восхваляя имя своего вождя.  

«Да меня же сейчас убьют!» – Бирюк не испугался этой мысли, напротив, вслед за ней пришло осознание неизбежности и смирение….  

Войско равнин отступало. Первым почувствовал поражение царевич Сакхат – хрипло взревели рожки, и ватага Сакхата на удивление быстро развернулась и помчалась прочь. Верно царевич заранее приготовился отступать.  

Но часть царской ватаги по-прежнему сопротивлялась тысячиглавому чудовищу Гри-фона – там, на холме еще раздавались крики стариков-богатуров, еще лилась вражья кровь….  

Царь-Грифон подобно серой молнии обрушивался на ишкотские щиты, его дикий, ут-робный гогот разносился над холмом.  

Суховей вздрогнул – стрела оцарапала его заднюю ногу – храпнул, и начал поворачи-вать назад. Оглушенный многоголосым гвалтом, он уже не слушал понуканий Бирюка, и бежал, бежал вниз – прямо на златогорские копья….  

Потом был всадник в костяном панцире, бронзовый чекан, просвистевший в опасной близости от головы Бирюка, холодное жало стрелы, внезапный жар в левом боку, и тьма, оглушительная, и жуткая тьма….  

IV  

Лекарь уже второй день не покидал кибитки царевны. Сама Катон почти не выходила наружу, отчего среди воинов прокатился слушок, будто царевна занемогла.  

На самом же деле царская дочь просто не могла отойти от своей новой игрушки – пленника, которого она принесла с поля боя. Воин был ранен, причем рана его была тако-ва, что лекари лишь развели руками – как им казалось, пленник уже стоял одной ногой в замогильном царстве.  

Всю ночь три лучших целителя боролись со смертью, пытаясь спасти жизнь раненому. Все это время Катон не отходила от лежанки, на которой содрогался в бреду пленник. Ле-кари недоумевали: почему же царевне так приглянулся этот молодой воин? Ни красоты, ни силы не было в его худощавом, слабом теле. Землисто-серые волосы пленника были похожи на истлевшую от дождя траву.  

Но Катон, тем не менее, казалось, позабыла обо всем на свете, кроме несчастного не-вольника. С жарким, всепоглощающим любопытством смотрела она на бескровное, белое как молоко лицо раненого воина, словно бы оно для нее было самым прекрасным из всех человеческих лиц.  

И вот, наконец, боги исподнего мира, все же уступили колдовским заговорам Катон, и мастерству целителей, – тяжкое, предсмертное забытье, терзавшее пленника, сменил спо-койный, тихий сон.  

На утро третьего дня пленник пришел в себя. Когда он открыл глаза, Катон лишний раз убедилась в его слабости – взгляд пленника был пустым вымученным, как у немощно-го старца.  

Невольник рассеянно посмотрел на лекаря, отвел взгляд и только теперь увидел царев-ну. Лицо пленника слегка дрогнуло, и губы пошевелились, словно он пытался произнести что-то.  

Лекарь склонился над нам, и, видимо расслышав что-то кивнул царевне:  

- Он говорит, госпожа. Повторяет какое-то имя.  

- Какое? – нетерпеливо выкрикнула чародейка.  

- Нэй, госпожа, это имя – Нэй.  

- Нэй? Женщина?  

- Да, госпожа.  

- Так значит… у него есть любимая… – в глазах Катон сверкнули озорные искорки.  

С большим трудом невольник повернул голову набок. Он опустил взгляд, и начал ос-матривать себя. Обнаружив исчезновение пояса, пленник еще больше побледнел, тонкие, бесцветные губы его затрепетали.  

- Где… я… – прошелестел он.  

Царевна улыбнулась невольнику, и запустила пальцы в его спутанные, серые волосы:  

- Ты теперь – моя забава.  

Пленник вздрогнул – понял.  

- Я – раб.  

- Да. Ты мой раб.  

За… зачем? Ты… не… не убила меня? Почему?  

- Это – мое дело – нахмурилась Катон – впредь не задавай мне вопросов. Ты будешь говорить тогда, когда я прикажу.  

Пленник не обиделся, услышав эти слова – просто закрыл глаза.  

- Прочь! – велела лекарю царевна.  

Целитель поспешил исчезнуть – он, как и все слуги, знал, что царевна никогда не по-вторяет своих слов дважды.  

- Кто такая Нэй?  

- Нэй? – пленник приоткрыл один глаз.  

- Зови меня госпожой – потребовала Катон.  

- Госпожа… – прошептал невольник.  

- Кто такая Нэй? Отвечай – царевна начала терять терпение.  

- Когда я увидел тебя, госпожа, я принял тебя за… – тут пленник замолк, словно по-дыскивая слова.  

- Ты любишь Нэй?  

- Она умерла. Как я могу любить ее? – голос пленника дрогнул.  

Чародейка смутилась. Ей вовсе не хотелось огорчать невольника. Он был слаб, намно-го слабее ее. Но почему же она не могла заглянуть в его душу? Там, на взгорье, когда ярость и отчаяние переполняли его, Катон сумела лишь на мгновение приоткрыть завесу, которая словно бы окружала его со всех сторон. Но потом между ними возникла незримая стена. Из всех людей лишь Царь-Грифон мог противиться чарам Катон. Отец был могуч, он черпал силы у Черного бога. Но откуда же возьмутся силы у этого слабого, жалкого человека? Или он вовсе не так жалок? Как бы то ни было, Катон, не будет убивать стран-ного пленника, пока не разгадает его секрет. Пока.  

Бирюк умирал позорной для воина смертью – на мягком лежаке, в тепле и уюте. Должно быть там, в замогильном царстве, Имог вовсю проклинает своего непутевого сы-на. Не такой смерти он желал своим сыновьям.  

Бирюк знал что неволя, какой бы сытной и беззаботной она ни была, все же оставалась неволей. Он принимал пищу из рук врага, дышал с врагом одним воздухом, делил с ним тепло очага. Прекрасная девушка, которую он поначалу принял за Нэй, часто приходила к нему, и подолгу сидела не мягкой подушке из оленьей шерсти. Подушка эта лежала в по-лушаге от головы Бирюка, и ему, чтобы определить здесь ли сидит его новая госпожа, требовалось лишь приоткрыть глаза.  

Она почти не разговаривала с ним – лишь пару раз обмолвилась о том, как богатуры Грифона истребили всех равнинных ишкотов, как был пленен царь-Атон, и как бежали из Златогорских равнин трусливые тиги. Иногда Бирюк слушал ее внимательно, но все чаще засыпал под звук ее голоса.  

Пожалуй, эта девушка стала для него последней радостью в жизни. Так похожа была она на Нэй, что порой, при неверном мерцании светилен, Бирюку мнилось, что его люби-мая снова рядом. Странно, но чем чаще к нему приходила госпожа, тем тише слышалась ему тяжелая поступь смерти. Нет, он, конечно, умрет, он просто не может остаться в жи-вых, после всего, что произошло. Бирюк и не хотел продолжать свой бессмысленный, бесцельный путь – девушка не спасала, а лишь утешала его. Да она и сама знала, что Би-рюк никогда уже не встанет на ноги. Одно лишь, порой заставляло Бирюка недоумевать: зачем ей возиться с умирающем рабом? Какой был прок в заботе, если он все равно не су-меет послужить ей? Порой Бирюк тешил себя мыслью, что должно быть даже среди зла-тогорцев есть по-настоящему добрые люди. С каждым прожитым днем он все сильнее чувствовал странную привязанность к девушке, которую продолжал про себя звать Нэй. Странно, как может человек, стоя на пороге смерти, привязаться к кому-либо? Лишь это, пожалуй, по-настоящему тревожило Бирюка.  

Но вот однажды….  

Уже несколько дней кибитка двигалась без остановок. Госпожа сообщила Бирюку, что племя уже достигло Верхнего Златогорья, и теперь самые знатные мужи отправятся на поклонение к Черному богу. Сама госпожа должна следовать за своим отцом, который по ее словам, занимал не последнее место в царской ватаге.  

- Ты увидишь самую высокую гору Златогорья – улыбнулась госпожа – и может, быть, если ты будешь в силах, тебе дозволят поклониться нашему богу, и тогда ты станешь….  

Бирюк прикрыл глаза.  

- Ты меня совсем не слушаешь – рассердилась госпожа.  

Желая привлечь внимание Бирюка, она прикоснулась к его руке.  

Их взгляды встретились.  

«О, боги! – мысленно воскликнул Бирюк – эти глаза».  

Два иссиня-черных самоцвета.  

Катон едва не воскликнула от удивления. В серых, бессмысленных глазах пленника словно сверкнули искры. Рука его потеплела, Катон почувствовала, как сильно бьется его сердце.  

- Госпожа! – в кибитку заглянул молодой раб-тиг – госпожа, твой отец идет!  

Она отпрянула назад. На ее лице Бирюк прочел страх, смешанный со стыдом.  

Впервые увидев лицо Врага, Бирюк усомнился – человек ли перед ним, или горный див, которого так страшатся обитатели равнин?  

Царь был одет в украшенный золотой тесьмой кафтан, на беличьем меху. Золотая гривна изящно огибала его шею, прочный кожаный панцирь, закрывал могучую, крепкую грудь, видно не познавшую ни сердечной боли, ни трескучего старческого кашля. Голову царя украшал парик из войлока и конского волоса. Тугие, блестящие от воловьего жира косы ниспадали на его широкие, сильные плечи. Жилистую шею владыки обвивала сереб-ряная гривна, украшенная фигурками крылатых ирбисов. У Грифона была густая, снеж-но-белая борода, брови красиво изгибались к переносице, отчего были похожи на крылья хищной птицы.  

Грифон был стар, но и в старости он не утратил мужественной красоты. В нем сохра-нились и сила и ум, и коварство. Но не в том была истинная суть его. Глаза, янтарного цвета, львиные глаза царя, пронзительные и жестокие глаза грифона, – вот то, что роднило его с подземными демонами. Не могло быть таких глаз у простого смертного, ни дана че-ловеку та мощь, какой полыхал взгляд Владыки Златогорья.  

- Кто это? – сухо спросил царь.  

Сердце Бирюка сжалось от страха. Еще вчера он готовился умереть, и даже ждал, ко-гда же подземные боги заберут его душу в свое царство.  

Но теперь… он трепетал как птица, угодившая в силки. И Грифон чувствовал его страх.  

- Кто это? – повторил владыка.  

- Он – мой пленник, отец – она прикрыла глаза, словно боясь встретиться с Грифоном взглядом – я ранила его в бою, и теперь… он мой.  

- Он враг – глаза Грифона превратились в две узкие желтые щелки – я не желаю дер-жать при себе такого опасного раба….  

- Это МОЙ раб – в голосе царевны скользнула угроза – никому, даже тебе я не позво-лю убить моего слугу….  

- Дерзишь мне? – Грифона, казалось, лишь позабавил гнев дочери – храбришься… со-всем как мать…. А раб твой все равно умрет – рано или поздно. А пока – пусть лучше не попадается мне на глаза. Увижу – вышибу дух.  

В тот вечер Бирюк снова впал в забытье. Обливаясь потом, он метался на своей лежан-ке и бормотал что-то несвязное. Несколько раз он звал царевну, и когда та склонялась над ним, начинал плакать, понимая, что перед ним вовсе не Нэй.  

Лекари отпаивали его травами, призывали на помощь всех духов и богов. Несколько раз, Бирюк затихал, и лекари, решив, что он уже умер, начинали распевать похоронные песни, силясь помочь душе невольника покинуть истерзанное немощью тело. Но потом, Бирюк вновь начинал плакать и причитать, и лекари, опять просили у богов милости.  

V  

Ветер играл с языками пламени, подхватывал невесомые искры. Воины жались по-ближе к костру, кутались в теплые войлочные накидки. Чуть в стороне сонно покачивая головами стояли кони. Танец пламени отражался в глазах Сакхата багровыми всполохами.  

Последнее время, царевич все больше молчал, курил донник, и лишь изредка задумчи-во хмыкал. Его левая, здоровая рука, поглаживала гладкий, как лед, черен секиры. Правая рука царевича, беспалая, изувеченная вражеским чеканом, была обмотана серым льняным лоскутом.  

Сейчас должно быть никто не узнал бы в полуголодном, изможденном воине в поно-шенном кафтане и простом войлочном шлеме, смелого и заносчивого царевича. Послед-ние дни он ничего не ел, а все потому что припасы закончились на второй неделе погони. Погони…. Сакхат улыбнулся сам себе – какое интересное слово – погоня.... Разве может муравей настигнуть и растерзать ирбиса? Разве может двухсотенный отряд догнать и раз-вить могучую ватагу златогорцев?  

Сизый дурман бесплотной змейкой танцевал среди рыжих искр. Воины седели полу-кругом – с восточной стороны. С запада костер прикрывали камни и сваленные в кучу со-сновые лапы. Больше всего Сакхат опасался, что златогорцы увидят отблески костра. То-гда крошечный отряд погибнет уже наверняка.  

Царевич знал, что именно этой дорогой пройдет царская ватага – год от года Грифон привозил пленных царей к Мертвой горе. Там, и вершилась казнь «врагов Златогорья», как называли равнинных жителей воины Грифона.  

Временами лицо Сакхата преображалось – царевич хищно скалился, взгляд его стано-вился безумным, и даже самые преданные богатуры невольно вздрагивали, завидев такие перемены.  

«Верный мой топор – взывал Сакхат к своему оружию верно служил ты мне полных двадцать лет. А я заботился о тебе – смазывал воловьим жиром, берег от хищной ржавчи-ны, снимал зазубрины. Послужи же мне в последний раз, старый другу. Спаси меня и мой род от бесчестья. Скоро мы уйдем, мой верный топор, уйдем, оставив на этой земле свой прах. И там, за порогом жизни, пращуры спросят нас: уберегли ли вы честь свою? Что же нам ответить?».  

Только сейчас Сакхат понял, что говорил вслух. Воины восторженно смотрели на сво-его предводителя, который, потеряв все, что имел, все же не утратил последнего, главного богатства – своей чести. Сакхат был жесток, свиреп и жесток. Не было в нем ни толики слабости. Не было в его роду трусов, и сам он не ведал страха.  

- Равнин больше нет – продолжал Сакхат – наши силы рассеяны по взгорьям. Грифон получил свою добычу. Равнин нет… но мы-то живы! А значит, скоро он пожалеет о том, что посмел надругаться над нами.  

Пайт, – один из старших богатуров, матерый, страшный зверь, – медленно поднялся с колен и повернулся к очагу спиной. Сегодня он выпил слишком много бузата , и мысли его помутились.  

- Довольно – прохрипел он – я не желаю служить тебе, Сакхат.  

- Как ты смеешь! Царю! – два или три воина бросились было на Пайти, но тот резко развернулся, и один из воинов, тот, что был посмелее, повалился на землю, с перерублен-ной шеей. Топор Пайта хищно сверкнул, рассекая огонь.  

- Он не царь, а однорукий калека! Те, кто служат ему – глупцы! Он ведет нас навстре-чу смерти, он так же глуп, как и его отец. В одном он прав – равнин больше нет! И его, царя ишкотов, тоже нет!  

- Сядь Пайт. Сядь и послушай меня – в голосе Сакхата было столько холода, и призре-ния, что Пайт на мгновение растерялся, – не нашел чем ответить.  

- Если ты, отродье паршивой овцы немедля не сядешь, я выпущу из тебя кишки! – рявкнул Сакхат.  

Пайт шагнул к царевичу, занося топор. Резко сверкнул холодный металл, и матерый воин с диким ревом покатился по земле, держась за обрубок, который еще недавно был его ногой. Спустя несколько мгновений, он затих, уткнувшись лицом в сухую траву. Он был еще жив, но с каждым мгновением он все больше утопал в холодных, вязких объятьях смерти.  

Не спеша, Сакхат подошел к поверженному противнику, и потрогал его носком сапога, словно он был и не человеком вовсе, а кучкой навоза.  

- Теперь мы оба калеки – Сакхат улыбнулся умирающему – и разница между нами лишь в том, что ты сейчас сдохнешь, а я… – Сакхат склонился над ухом Пайта и прошеп-тал – а я буду править Златогорьем!  

****  

По золотистому плечу холма медленно, не спеша, плыло серое облако царского табу-на. Вдоль горизонта один за другим шагали белоглавые исполины, древние боги-братья. С вершин Златогорья их зоркие очи следили за тем, что происходит в мире людей.  

В стороне от гряды, одиноко и угрюмо высилась Мертвая гора. На ее плечах вечно дремали косматые тучи – лоскутки Тьмы, которая каждый год шагает по степям. У под-ножья одинокого великана росла лишь жухлая, редкая трава, да низенькие, уродливые бе-резки. Черные каменные зубья щетинились забралом густых, темных ельников. Когда ве-тер качал острые верхушки елей, по всему взгорью словно бы проносился тяжелый, про-тяжный вздох.  

Сегодня Бирюк впервые покинул кибитку Катон – с каждым днем ему становилось все лучше и лучше. Царевна, как и прежде, проводила с ним большую часть своего времени, позабыв обо всем, кроме раненого невольника. Царица и пленник много разговаривали, когда Катон шутила, лицо Бирюка озаряла слабая, робкая улыбка, когда госпожа грустила, раб утешал ее, а иногда и плакал вместе с ней. Глядя на царевну, Бирюк видел не злато-горскую воительницу, беспощадную и жестокую дочь Грифона, а свою возлюбленную Нэй, давно утерянную, и теперь, как казалось, вновь обретенную. Бирюка не тревожила мысль о мести, ровно, как и думы о своем собственном будущем. Он понимал – придет день, и Катон, которой наскучит покалеченный невольник, сама же и обмотает удавку, во-круг его бледной, иссохшей шеи. Он не боялся – просто надеялся, что день этот придет нескоро.  

Сегодня, впервые за время своего плена, Бирюк выглянул из кибитки. Откинув войлок, закрывавший выход, воин наполнил грудь прохладным воздухом, смешанным с горькова-тым запахом дыма. Вечерний ветерок играл с его волосами, временами жаля привыкшую к теплу кожу.  

Ноги еще плохо слушались Бирюка, а потому идти ему помогал молодой тиг, прозван-ный за тихий нрав и неприметность Мышонком. Раб поддерживал Бирюка своим плечом, хватаясь за деревянные кости кибитки, когда того оставляли силы. Катон с любопытством наблюдала за ними – она ждала, что вот-вот, в мгновение слабости, завеса, защищающая Бирюка рухнет, и она сумеет прочесть его мысли, и чувства и тогда… тогда она сможет спокойно убить его.  

Но завеса по-прежнему надежно закрывала душу Бирюка от пытливого взгляда колду-ньи.  

Бирюк примостился на деревянном приступочке. За последние дни он заметно ожил и повеселел. Без страха и смущения смотрел он на вереницу кибиток, тянущуюся от самого горизонта. Ватага Грифона была куда больше ратей Атона. Бирюк, от нечего делать пы-тался считать златогорских воинов по башлыкам , но на третьей сотне всегда сбивался.  

Вокруг простирались широкие, богатые сочной травой пастбища. Теперь Бирюк понял, почему златогорцы не пасли свой скот на равнинах – на взгорьях пастбище не скудели до поздней осени, а зимой, злой ветер налетал с гор и сметал с травы снег, не позволяя раз-растаться белому покрывалу.  

Смазанные дегтем, колеса кибитки вращались мерно без скрипа. Несколько всадников, озорно гикая, обогнали повозку и умчались куда-то вперед, подобно молниям. Бирюк не удостоил их взглядом. Для него теперь существовала лишь та, которую он называл Нэй.  

- Завтра мы казним твоего царя, Бирюк – лицо Катон было непривычно строгим, а го-лос сухим и холодным.  

Бирюк не ответил, даже не повернул головы. Его сухие, мозолистые пальцы скрутили тонкую конопляную веревочку.  

- Мы привезем твоих собратьев на Мертвую гору, к святилищу бога войны и смерти Мора. Его вы зовете Черным богом.  

- А что потом, госпожа? – так же холодно спросил Бирюк.  

- Потом… мы отдадим жизни пленников нашему богу. Ты же знаешь, что крики уми-рающих услаждают Его слух, а свежая кровь утоляет Его жажду.  

- Я знаю. Перед войной мои сородичи тоже молились Ему.  

- Мой отец… мой царь велит поклоняться только Мору. Говорит, что наши силы – это Его дар.  

Бирюк отвел взгляд, поежился, словно от холода, и тихо, вполголоса спросил:  

- А меня? Меня ты тоже казнишь, госпожа?  

- Нет! – Катон неловко усмехнулась – ты уже не ишкот. Ты теперь раб, а рабы ведь….  

- Не знают ни рода ни племени – Бирюк проводил взглядом суетливого раба, который торопливо семенил от одной кибитки к другой. У златогорцев было куда больше неволь-ников, нежели у ишкотов. Вольные воины держали при себе молодых парней, пятнадцати – двадцати зим от роду. Когда рабы взрослели, хозяева избавлялись от них – продавали серам , или же, что гораздо проще, убивали. Взрослых невольников не держал никто. Кроме Катон.  

Бирюку дозволялось лишь изредка выглядывать из жилища Катон. Он сидел на краеш-ке повозки, провожая взглядом сопки, поросшие густой еловой щетиной. Вот и сейчас он сидел, молча разглядывая кибитку Грифона, столь большую, что ее пришлось поставить на восемь колес. Ее окружали матерые воины в железных латах и черных, с золотой тесь-мой, башлыках. Они ехали денно и нощно, сменяя друг друга, и следили за тем, чтобы к царю не приближались посторонние. Сам царь нечасто бывал в кибитке, все чаще ехал тут же, на своем вороном жеребце. Ел и спал он тоже в седле, лишь в редких случаях царь спешивался и посещал кибитку. Там хранились все богатства, добытые Грифоном у людей равнин. В кибитке обитали многочисленные наложницы царя, там же сверкало своим холодным смертоносным светом лучшее в Златогорье оружие. Золоченые кубки из вражьих черепов ровными рядами стояли на деревянных стойках, как свидетельство ратной славы и удачи владыки Златогорья. Один череп стоял особняком – из него, по праздникам царь пил жертвенную кровь. Никто не знал, кому из поверженных Грифоном владык принадлежал этот череп, хотя кое-кто поговаривал, будто раньше золоченый кубок носил на своей шее отец Грифона….  

Царь больше не тревожил Бирюка наяву, зато во сне он являлся к нему едва ли не каж-дую ночь. То как исполинский крылатый зверь, то как беспощадный воин, поражающий свои мечом хрупкое девичье тело… Нэй.  

Дорога шла все время вверх. Постепенно зелень лугов померкла, и легкую вечернюю прохладу, сменил настоящий ночной холод. Мертвая гора уже не синела вдали каменным зубом, теперь она заслонила собой багровый закат, и вершина ее вонзилась в темное, пасмурное небо.  

Черные тучи обвивали каменное чело, огненные языки молний облизывали корону из гранитных зубцов, там, где клубилась и рокотала Тьма, высился алтарь Мора – черная скала, издали напоминавшая меч, вонзенный в панцирь горы.  

Ветер усилился. Бирюк заполз в кибитку, и на своем лежаке, бездумно уставившись на танцевавшие в очаге языке пламени. Вскоре он забылся сном, на сей раз в нем не было ни Грифона ни Нэй, один лишь мрак.  

VI  

Проснулся Бирюк уже далеко за полдень. Он сразу заметил, что кибитка, наконец, ос-тановилась. Холодный ветер теребил край войлока, прикрывавшего дверь – кто-то отвязал его, и, должно быть забыл прикрыть за собой.  

К удивлению своему, Бирюк сумел подняться на ноги. Он был слаб, однако все же мог идти, без посторонней помощи.  

Откинув войлок, Бирюк осторожно переступил порог. Вокруг не было никого – лишь волы неторопливо пережевывали свой корм, да собаки, шумно дыша, и свесив розовые языки, лежали на земле, подле кибиток своих хозяев – сторожили добро.  

Бирюк отыскал длинный, прямой шест, подобный тем, которыми пастыри погоняли овец, и двинулся в путь. Он желал присутствовать при казни царя, не из злорадства, или сострадания, лишь для того, чтобы посвятить Атону свой последний день.  

Тропа змеилась среди камней, ныряя в зубастые расщелины, и огибая громоздких се-рых исполинов – вечных стражей Черного храма.  

Меч возвышался над густым еловым забралом. Острие его вонзалось в каменную пли-ту, венчавшую чело Мертвой горы. Златогорцы, десятки, сотни златогорцев, пешие и кон-ные, в броне и в простых одеждах, мужчины и женщины, старики и дети – все кто мог ид-ти, пришли сюда, к святилищу Мора. Даже издали Бирюк видел острые башлыки прибли-женных к царю воинов. Они, верхом на дорогих, вороных конях, окружали Меч плотным кольцом.  

Бирюк не стал подходить близко к святилищу – рабам не положено взывать к богам, наравне со свободными людьми. А потому, чтобы все видеть, Бирюк подыскал на боль-шой серой скале, неподалеку от Меча, подходящий выступ и вскарабкался на него. Отсю-да он мог наблюдать казнь, ни привлекая к себе лишнего внимания.  

Толпа расступилась. Всадники в черных башлыках, опустили копья в знак покорности. Позолоченная колесница, запряженная четверкой дорогих рыжих коней-сауранов, про-мчалась по гладкому каменному щиту, и остановилась возле Меча. Царь-Грифон, обла-ченный в золоченый панцирь, и дорогое шелковое платье, расшитое золотыми львами, возвышался над своими подданными, как живое воплощение Великого Мора. На сей раз, вместо уродливого железного черепа, его чело венчала золотая диадема. И колесницу, и плащ, царю подарили перепуганные обитатели полувымерших серских колоний. Несча-стные, обессилевшие от постоянных набегов златогорцев серы приносили Грифону бес-ценные дары, тщась снискать его милость. Царь принимал дары и тут же забывал про них. Год от года все новые и новые удары обрушивал он на их городки и крепи, опустошал их земли, выжигал поля, а затем уходил, оставив за свой спиной черные пепелища, и рыда-ния обездоленных людей, в голос проклинающих «ненавистных юэджей» .  

Сейчас страшный царь казался Бирюку исполином, чудовищным богатырем из древ-ней басни. Люди стояли, склонив голову, и ждали, что скажет их господин. Бирюк видел пленных старейшин – связанных по рукам и ногам, выбритых, одетых в серые лохмотья. Их было немного – двадцать или тридцать, даже зоркий глаз Бирюка не мог сосчитать сколько именно. Все невольники стояли на коленях, склонив головы, и потому Бирюк не мог определить кто же из них – царь Атон. Впрочем, вряд ли он узнает царя в лицо – на-верняка за время плена, царь изменился до неузнаваемости. Бирюк даже представлял себе его лицо – серое, осунувшееся, безбородое, изрезанное морщинами….  

Но тут толпа разразилась яростными воплями – двое воинов в красных кафтанах, и в красных же башлыках подвели к Мечу царя Атона, одетого в дорогие одежды, умытого и причесанного. Царь был бледен, и виной тому был страх, не смерти, но позора.  

Златогорцы в голос проклинали его, выкрикивали грязные ругательства, но Атон, ка-залось не слышал их – его взгляд был прикован к черному клинку, к месту, где острие бо-жественного меча пронзало твердь горы. Багровые полосы тянулись вдоль черных граней, извивались, образуя колдовской узор.  

Грифон сошел с колесницы и встал подле пленников.  

- Мор, прими дар от детей своих! – в голос взвыли жрецы – матерые воины, чьи шеи украшали причудливые ожерелья из раковин.  

- Мор! – солнечные блики заиграли на клинке Грифона – Мор!  

Воины в красных кафтанах отпустили Атона, и достали из ножен длинные, узкие кин-жалы.  

- Мор, благослови детей своих! – рядом с Грифоном возникла Катон в длиннополом черном платье – Мор, даруй нам победу, и избавь от горя!  

Атон простер к Грифону руки, словно пытаясь заслониться от него. Царь Златогорья взмахнул акинаком, и кровь Атона, окропила черный камень. Грифон погрузил клинок в грудь жертвы….  

Атон не кричал. Он начал молча крениться назад, простирая руки в стороны, словно пытаясь ухватиться за какую-нибудь опору. Царю не позволили упасть. Его подхватили десятки рук, один за другим клинки вонзались в его грудь, воины отталкивали друг друга, стараясь подобраться поближе к ране….  

В тот же миг из глубины жадно разинутых каменных ртов-расщелин, избороздивших Мертвую гору, донесся громовой рокот.  

Грифон медленно, величаво поднес лезвие акинака ко рту, и провел языком по окро-вавленному железу, слизывая кровь врага. Порыв ветра растрепал полы его плаща, отчего он стал похож на исполинскую хищную птицу, расправившую крылья.  

Катон тоже была среди воинов, терзавших тело Атона. И она, наравне со всеми пила кровь из его ран.  

Последний глоток сделал сам Грифон – он поднес к изуродованному телу свой люби-мый – золоченый кубок, и наполнил его до краев. Выпив половину кубка, он повелитель-но махнул рукой, и все собравшиеся здесь воины, от отроков до матерых старейшин в черных башлыках, все до единого обнажили клинки.  

И тогда Грифон выплеснул кровь в толпу. Красные капли оросили серую гладь клин-ков, толпа восторженно взревела….  

Похолодевшие пальцы Бирюка крепко сжали посох. С большим трудом поднялся не-вольник на ноги. Нет, он не станет смотреть на казнь пленных старейшин. Он и так видел слишком много….  

Вечерело. Царь позвал Катон в свою кибитку. С тревогой в сердце оставляла она Би-рюка на попечение лекарей – вернувшись с капища, она обнаружила, что его раны снова открылись. Бирюк метался в бреду, и бормотал что-то несвязное. Лекари тут же кинулись перевязывать его раны – верно, боялись прогневить царевну промедлением.  

Войдя в царскую кибитку, царевна низко поклонилась отцу. Грифон сидел на деревян-ном престоле, взор его львиных глаз был устремлен на полыхающий очаг. Казалось, он не заметил появления дочери.  

- Я пришла по твоему зову, отец – Катон опустила глаза на покрытый войлоком пол, как того требовал обычай.  

Царь смерил дочь тяжелым, колким взглядом:  

- Ты любишь его?  

- Кого, отец? – вздрогнула Катон.  

- Невольника, из равнинных ишкотов, того самого, что умирает сейчас в твоей кибит-ке….  

Катон побледнела, но же нашла в себе силы сказать:  

- Ты возводишь напраслину на свою дочь, царь.  

- Я прочел это в твоих мыслях. Он ведь не просто интересен тебе, верно?  

- Отец… я просто не могу прочесть его мысли. Это тревожит меня.  

Царь поднялся с престола, и подошел к дочери. Сердце Катон испуганно затрепетало, под его пытливым взором.  

- Ты любишь его. Мы, грифоны властны лишь над теми, кого ненавидим. Наши чары слабее нашей любви.  

- Но… ты же видишь меня насквозь… – Катон умолкла, сраженная страшной догадкой.  

- Я ненавижу тебя. Я ненавижу себя. Я ненавижу все вокруг. Именно поэтому я обрел власть над людьми. Я боюсь тебя, точно так же как ты боишься меня. Разница между нами лишь в том, что я уже разучился любить, а ты – нет.  

По щеке Катон скользнула слеза, однако дыхание ее было по-прежнему ровным и спо-койным.  

- Если ты не убьешь его, это сделаю я – продолжал Грифон – но тогда и ты разделишь его участь. Мор запрещает, нам, его слугам любить. Те, кто идет наперекор ему – погиба-ют.  

- А моя мать? – прошептала Катон.  

- Что? – нахмурился Грифон.  

- Моя мать....  

- Твоя мать умерла. Просто умерла. Мор призвал ее….  

Воцарилось молчание. Грифон сел на свой престол. В руках у него появилась малень-кая, с ладонь деревянная фигурка оленя. Обычно такие фигурки покрывают золотой фоль-гой, но этот олень отличался от всех прочих. Сам Грифон своими руками вырезал его в день рождения дочери. Он хотел, было покрыть фигурку золотом, и украсить ей люльку дочери, но царевна внезапно умерла, и владыка на время позабыл обо всем, кроме своего горя. С тех пор деревянный олень лежал возле резной ножки престола, и никто не смел, прикоснуться к нему. Порой царь подолгу рассматривал его, словно бы выискивая изъя-ны, но никогда ничего в нем не исправлял. В конце концов, он клал фигурку на прежнее место, и до поры до времени, казалось, забывал про ее существование.  

И сейчас Грифон, не замечал ничего, кроме своего любимого – или ненавистного? – оленя.  

Царица еще некоторое время стояла и смотрела на сгорбившуюся фигуру отца, словно не решаясь вымолвить слова.  

- Хорошо – прошептала она, наконец – я сделаю, как ты велишь.  

Казалось, мукам Бирюка не будет конца. Милостивый бог смерти, отвернулся от него, не желая прекращать его страдания. Огненные мороки извивались и танцевали, сменяя друг друга: прекрасная девушка на золотистом коне, воин на золоченой колеснице, вой-ско златогорцев, не такое каким Бирюк его видел – другое, сотканное из языков разно-цветного пламени. Когда жар спадал, наступал смертельный холод, и перед взором уми-рающего невольника представал каменный идол – исполинский черный меч, расписанный кровавыми узорами. Над идолом кружили крылатые чудовища – грифоны. Там, где Меч вонзался в каменный панцирь горы лежал изувеченный человек. Жизнь каким-то чудом еще не оставила его тщедушного, хилого тела. Человек простирал руки к небу, и молил богов о скорой смерти. Но смерть все не приходила. А меж тем два огромных грифона спустились к нему, и вонзили железные когти в его чахлую, костлявую грудь ….  

С глухим рокотом растворились врата в мир теней.  

И тут человек закричал. Бирюк узнал собственный голос….  

- Опоздали! – прошептал Дайтур.  

- Они уже казнили царя – кивнул Сакхат – но их кочевье сейчас открыто для нашей атаки. Они не поднимутся до утра. Если нас не заметят, мы сумеем добраться до Грифо-на….  

- Что нам Грифон? – прохрипел тучный, рыхлый воин на золотом сауране, видно отби-том у златогорцев – мы шли спасать от позорной смерти царя Атона! Мы не успели – все кончено.  

- Повернем назад! – подхватил кто-то из воинов.  

- Куда – назад? – Сакхат развернулся лицом к ватаге – нет никакого «назад»! Смотри-те, там, в долине стоит кочевье! В нем люди, истребившие наш народ! Неужели мы не отомстим за кровь наших отцов? Смотрите – в кибитке, сплошь увешанной скальпами, прячется наш главный враг! Он близко, пусть наши стрелы не настигнут его, но он близ-ко! Знайте – тот, кто выпьет его крови, и займет его престол! Вчера мы потеряли наш на-род! Сегодня златогорцы потеряют царя!  

- Смерть ему! – взревели ишкоты.  

- Смерть! – голос Сакхата слился с этим многоголосым ревом….  

У входа в кибитку стоял старый лекарь. Увидев Катон, он поклонился и заговорил, бы-стро-быстро:  

- Ему уже лучше, госпожа. Он уснул, и мы думаем, к утру, он снова придет в себя.  

- Хорошо, Гат, ты можешь идти – Катон почувствовала в собственном голосе преда-тельскую дрожь – я велела тебе идти!  

Гат замялся, словно желая сказать еще что-то, но, услышав гневный приказ, низко по-клонился и ушел прочь.  

Светильни горели вполсилы. Очаг вовсе умер – верно, лекари были так заняты, что за-бывали подкармливать огонь сухими паленьями.  

Бирюк лежал на мягких подушках, на которых любила почивать сама Катон. Его блед-ное, худощавое лицо, при тусклом свете, казалось совсем костлявым.  

- Бирюк – Катон склонилась над пленником, так, что губы ее почти касались его блед-ного лба – Бирюк, проснись….  

Раб открыл тусклые, источенные красными прожилками глаза:  

- Это ты… моя госпожа.  

- Да, Бирюк. Я пришла… я…. – царевна запнулась. Ее белые пальцы теребили тонкую полоску конопляной веревки-удавки.  

Бирюк все понял.  

- Сделай это быстро, госпожа. Я прошу тебя лишь о быстрой смерти – ресницы раба задрожали, и по серой, бескровной щеке пролегла влажная дорожка слезы.  

Руки Катон дрожали, она старалась не смотреть на лицо Бирюка. Удавка легла на его шею, и….  

- Бирюк….  

Раб вздрогнул, словно царевна ударила его.  

- Я не могу, Бирюк… – шептала Катон целуя его холодные, немощные ладони – давай убежим! Убежим, Бирюк! Прочь отсюда, слышишь? Бирюк!  

- Меня зовут не Бирюк. Агон – мое имя.  

- Агон… – мой конь унесет нас прочь… эй, Мышонок! – кликнула Катон раба. Непри-метный серый невольник в мгновение ока возник на пороге кибитки – позови Гата, и сед-лай двух коней!  

Мышонок замер, мелко задрожал – он слышал, что царевна говорила невольнику и по-нимал, что добром для него все это не кончися.  

- Иди же! – велела Катон – иди, и не бойся. Мы возьмем тебя с собой.  

Мышонок исчез. Царевна, тем временем помогла Агону встать. Силы, похоже, остави-ли раба, его голова безвольно поникла, Агон с трудом перебирал ногами.  

- Ну же… пойдем… – подбадривала его Катон.  

Снаружи донеслось конское ржание. Рабы седлали коней.  

- Ты звала меня, госпожа? – робко спросил Гат.  

- Да. Ты поедешь с нами, на второй лошади. Нам понадобится твое искусство.  

Лекарь вытаращил глаза, открыл, было, рот, но встретив взгляд царевны умолк.  

Земля загудела. Светильня вздрогнула и повалилась набок. Воловий жир разлился по ковру, языки пламени лизнули бревенчатый настил.  

В кибитку ввалился перепуганный Мышонок. Раб порывисто дышал, и, похоже с тру-дом стоял на ногах:  

- Враги, госпожа! На нас напали!  

Стрелы со свистом вонзались в железные панцири златогорцев. Всадники – две сотни, а может и больше – мчались со стороны восхода. Златогорцы, не ожидавшие такой вне-запной атаки, растерялись, лишь немногие кинулись седлать коней, едва на восточном склоне раздались ишкотские боевые кличи. Враги уже обрушились на внешнее кольцо кибиток. Оглушенные, растерянные златогорцы, пытались сражаться, но многих нежданная беда настигла на земле. Враги обрушивали на их головы удары железных чеканов, те кто пытался бежать, гибли под копытами боевых коней. Рослый воин на золотом коне крушил врагов огромным топором, который держал почему-то в левой руке.  

Прорвав внешнее кольцо, враги устремились к царской кибитке – навстречу матерым богатурам в черных башлыках. Старейшины встретили пришельцев холодным блеском своих топоров. Самые ретивые враги, один за другим гибли, сраженные могучими стар-цами.  

Несколько кибиток уже охватило пламя. Рабы бестолково бегали туда-сюда, словно их метания могли что-то исправить. Воин, бившийся левой рукой, даже не удостаивал их ударом секиры – попросту топтал своих яростным конем.  

Царь-Грифон уже мчался навстречу Левше. Его скакун исторгал из своих ноздрей го-рячий пар, перекошенное от ярости лицо владыки скрывало уродливое забрало грифонье-го шлема. Леворукий воин осадил коня, и поднял топор высоко над головой, издав неслы-ханный ранее боевой клич. Могуч и жесток был этот Левша, да к тому же на целую голову выше Грифона. Сразу почуял златогорский царь матерую силу врага.... Грифон издал бое-вой клич, припал к могучей спине коня, и сжал покрепче черен секиры. Левша взревел, и ринулся навстречу царю.  

Две серые молнии столкнулись, и переплелись как два зверя на золотой ишкотской фибуле. Кони вонзили друг в друга зубы, забили копытами, со свистом рассекли воздух топоры, Левша уклонился от удара Грифона, и тотчас же обрушил свою секиру на его щит. Силен был Грифон, но и он не стерпел – закричал от натуги: такова была сила Лев-ши.  

- Оно моё! – каркнул леворукий – Слышишь, царь? ЗЛАТОГОРЬЕ – МОЁ!  

Грифон опешил – вспомнил, как когда-то сам выкрикивал эти слова в лицо своему вра-гу. Врагу, чей череп давно уже превратился в золоченый кубок. Врагу, от кого он перенял свою силу и страшное, грозное имя – Грифон.  

И дрогнул Грифон. И покатилась его голова по траве….  

А Сакхат, глухо зарычал, и вонзил зубы в его плоть….  

Молочно-белый туман медленно поднялся с холодной, усыпанной росяным бисером земли, и растворился в золотистых лучах солнца. Мышонок сидел на траве, поджав ноги, и казалось, вовсе не замечал холода. На нем была потрепанная серая рубаха, подаренная ему когда-то прежним хозяином, да дырявая войлочная шапчонка, сквозь которую проби-вались прядки светло-серых волос. Мышонок чутко сторожил хозяйский сон, как и подо-бает доброму невольнику.  

Чуть поодаль, понуро опустив головы, стояли рыжие кони – боевой сауран и неболь-шой, толстоногий кхем, на котором, свесив ноги и руки, дремал старый лекарь Гат.  

Агон лежал на теплой войлочной подстилке. Этой ночью Мор снова коснулся его сво-ей дланью. Но Катон своими заговорами прогнала прочь бога смерти, отогрела умираю-щего невольника, своим дыханием, умыла лицо его своими слезами.  

А теперь, измученная бессонной ночью, она свернулась калачиком у его ног. Мышо-нок смотрел на спящих, и думал: кто перед ним: госпожа и раб, или рабыня и господин?  

Агон дышал ровно, спокойно. Трудно было поверить, что еще вчера он метался в бре-ду, плакал, и звал к себе кого-то, не то Нэй, не то Катон….  

Невольник открыл глаза, его тонкая, бледная рука прикоснулась к черным как смоль волосам Катон.  

«Что же это такое? – думал Агон – неужели я так и останусь навеки ее пленником, за-бавным зверьком? Почему она оставила мне жизнь? Она, дочь Грифона, зверь по плоти и духу…. Почему она пошла наперекор отцу, отказалась от своего величия? Почему я до сих пор жив?».  

Катон по-детски подложила под щеку ладонь и тихо засопела.  

«Нет, она не чудовище – в груди Агона зажглось приятное, щекочущее тепло – она не может быть Зверем. Не теперь. О, боги, как же я ее люблю…».  

А Нэй?  

Агон попытался представить себе ее лицо. Перед его мысленным взором предстал бледный призрак, еле различимая тень. Образ, бережно хранимый им все эти годы, поту-скнел, почти стерся, уступив место новому, жаркому, близкому образу. Нет, он не забыл Нэй. Он будет любить ее, пока бьется его сердце. Просто он поступил с Нэй так, как дол-жен был поступить уже давно – похоронил ее….  

- Ты не спишь, господин мой? – Катон смотрела на него своими иссяни-черными гла-зами, в которых не было больше ни сомнений, ни гордыни, лишь теплая, нежная забота.  

- Нет.  

Молчание.  

- Если ты хочешь… я возьму имя Нэй....  

- Нет. Я люблю тебя, Катон.  

Царевна улыбнулась, прижалась к нему, и прошептала:  

- Я не отдам тебя Ему. Мы спасемся… теперь мы свободны: ты, и я….  

Уголки тонких, бледных как молоко губ Агона дрогнули:  

- Мы всегда будем вместе. Ты и я. Как облака и ветер....  

- Да… – горячие губы Катон коснулись его лба.  

Тень огромной хищной птицы на миг заслонила солнце. Агон содрогнулся всем телом и судорожно открыл рот, словно пытаясь вдохнуть.  

Катон отпрянула от него и с трудом сдержала крик отчаяния – на левом боку Агона проступило багровое пятно. Царевна метнулась к Гату, сильным толчком выбив его из седла. Лекарь тут же проснулся, вскочил на ноги и одни прыжком преодолел расстояние, отделявшее его от лежака. Он торопливо бормотал себе под нос какие-то знахарские за-клинания, попутно ругая Мышонка за то, что тот не разбудил его вовремя.  

А спустя несколько мгновений он виновато потупился под взглядом Катон и робко пробормотал:  

- Все…. Умер твой раб, госпожа.  

Ноги Катон словно бы подломились – она опустилась на землю подле Бирюка, схвати-ла себя за волосы и завыла:  

- Госпо-о-один!  

****  

Сакхат преклонил колени перед каменной громадой Меча. Старейшины в черных башлыках следили за ним, затаив дыхание. Рука Сакхата прикоснулась к гладкой поверх-ности скалы. Где-то далеко внизу, на каменных плечах Мертвой горы зарокотала Тьма. Вслед за раскатами грома раздавалась сухая дробь, – трое колдунов в островерхих войлоч-ных колпаках забили в костяные барабаны.  

Сакхат взял в руку позолоченный кубок-череп, до краев наполненный бузатом. Ста-рейшины все как один пали ниц, нараспев восхваляя Черного Бога, барабанный бой уси-лился – из-за туч выглянуло солнце, и тень от исполинского меча пересекла каменную площадку, разрезав ее надвое. В какой-то миг фигура Левши утонула в этой тьме. Лишь колдуны, которые плясали вокруг Меча, могли видеть, как Сакхат пьет хмельной бузат.  

Солнце исчезло, тень рассеялась, растворилась в серой хмари. Сакхат встал с колен, и развернулся лицом к старейшинам. Колдуны разом отпрянули в стороны, словно их обжег взгляд его янтарно-желтых глаз.  

Богатуры отводили взгляд, боясь смотреть в лицо новому Владыке. Наконец один из них, кажется, это был Дайтур, закричал:  

- Славься Сакхат-Левша, Славься Сакхат-Грифон!  

- Славься Сакхат-Грифон! – подхватили старейшины.  

Старейшина в усыпанном бисером панцире, подошел к Сакхату на расстояние вытяну-той руки, и почтительно склонившись, протянул ему шлем похожий на череп диковинного зверя, не то орла, не то льва….  

Конец.  

Polkovnik: Уважаемый Antik, поздравляю Вас с заслуженной победой! Вы неоднократно принимали участие в наших конкурсных мероприятиях, в Вашей творческой биографии на страницах журнала на данный момент восемь поданных на разные поэтические конкурсы работ. Вы становились серебряным призером одного из них, «Любимый город может спать спокойно!» с произведением «Изменилась Москва…», и вот, наконец – высшая награда. Провокационный вопрос, в расчете, однако, на предельную откровенность: что для Вас значит победа в журнальном конкурсе? Виртуальное поощрение неких самонадеянных гуру от литературы в Сети, где подобных мероприятий – а равно и экспертов (хотя наши, разумеется, самые-самые!) – несметное количество или все же ощущение свершения и признания присутствует? Вы чувствуете, что чего-то добились?  

Antik: Уважаемый г-н редактор! Мне, безусловно, очень лестно, получить столь высокую оценку. Я не слишком опытен в литературных делах и не слишком избалован вниманием, чтобы капризничать. Да ведь доброе слово и кошке приятно. А что для меня победа? Прежде всего, это знак того, что есть люди, которые читают то, что я пишу, и им это иногда нравится. А если точнее, то смысл не в этой виртуальной медали, а в том, что за короткое время у меня появились друзья, пусть и виртуальные, с которыми мы общаемся, я чувствую их присутствие, входя в Сеть и вывешивая очередной стишок, думаю, а может это вызовет у них улыбку, какой-то резонанс? Нам очень часто в реале не хватает понимания, поэтому мы и идём в Интернет, пишем стихи, обсуждаем новости политики, ищем сочувствия. Я не думаю, что это ощущение признания. Это, скорее, ощущение понимания, что важнее. Я не думаю, что я чего-то добился в литературе, для этого надо посвятить ей всю жизнь. Я думаю, что добился узнавания. Учитывая мои личные обстоятельства, поверьте, это важно.  

Я из породы старых кляч,  

Мне скоро будет дважды тридцать,  

Но по ночам ещё мне сниться  

Грозы сверкающая спица,  

Друзей, давно забытых, лица,  

И память прыгает, как мяч.  

Но груз привычных неудач  

Не позволяет сердцу биться,  

Хочу, но не могу решиться,  

И вот, рискуя повториться,  

Молчу, а он летит, как птица,  

Мой торжествующий палач…  

Polkovnik: Вы – один из первых авторов, зарегистрировавшихся на сайте, стояли, можно сказать, у истоков журнала. Было бы исключительно интересно послушать Ваше мнение по поводу проекта ARIFIS. Какие стороны электронного издания наиболее, на Ваш взгляд, удачны и привлекательны? Что не вызывает интереса или кажется негативным? Чего не хватает, что можно было бы попробовать реализовать иначе? Специально предупреждаю, что критики – ни в каком ее виде и проявлении – мы не боимся, приветствуем любые идеи, соображения и замечания.  

Antik: Журнал ARIFIS привлёк меня своей камерностью, домашней доброжелательной атмосферой. В то же время я увидел в нём достаточную потенцию, так как не было ограничений по жанрам, и действительно, большое количество разделов и рубрик даёт возможность реализоваться авторам и в поэзии, и в прозе, в рисунке, рукоделии, фотографии. Можно высказаться по явлениям в обществе и просто  

поболтать. Очень быстро в журнал подтянулась когорта интересных авторов. Оформлен журнал со вкусом и лаконично, меня вполне устраивает. Я бы добавил функцию «Читать произведения за определённый период», естественно, по рубрикам. Это удобно, если несколько дней не заглядываешь сюда. Обязательно нужны обзоры по рубрикам. Можно открыть рубрику «Анализ произведения», такая есть, например, в Термитнике. В эту рубрику авторы добровольно помещают свои стихи, если не могут сами совладать с текстом, может быть, кто-нибудь из опытных участников поможет. А в целом журнал – живое существо, он будет развиваться, я думаю, так, как потребует жизнь.  

Polkovnik: Очень радует Ваш оптимизм, а идеи весьма интересны, мы обязательно их обсудим, спасибо Вам. Скажите, а какие другие творческие ресурсы и сайты привлекают Вас не только, как автора, но и как читателя? Где еще Вы публикуетесь, помимо нашего журнала? Есть ли у Вас публикации вне Интернета, проще говоря, на бумаге?  

Antik: Нет, на бумаге я не публиковался. Бываю в Термитнике, там я начинал. Авторский состав там очень сильный. На Стихире побывал, но это, извините, братская могила. Да и атмосфера там склочная. Свой аккаунт я оттуда удалил.  

Polkovnik: Насколько равноценны, на Ваш взгляд, традиционная литература и так называемая сетература, с учетом того, что бумажные издания гораздо более закрытое сообщество, нежели Сеть, в которой опубликоваться может каждый желающий в любой момент, причем с гарантией обязательного выхода на «своего» читателя рано или поздно? Не в этом ли скрыта слабая сторона сетературы, поощряющей таким образом скатывание искусства слова на более низкий художественный и эстетический уровень?  

Antik: Это разные явления. В Сети нередко публикуются очень сильные вещи, такое не всегда прочитаешь на бумаге. Недостаток сетевых произведений – в отсутствии редакторского отбора, поэтому очень много технически слабых, непрофессиональных вещей. И в этом же сила и сверхзадача сетературы – дать возможность высказаться любому. В реальной жизни у нас нет, как правило, слушателей, большинство людей просто нечувствительны к стихам. А так хочется высказаться и быть услышанным! И ещё: большинство наших авторов – не профессионалы, они не планируют жить литературным трудом. Поэтому, не будучи связанными издательскими планами, гонорарами и т.д. они более раскованы и искренни.  

Поэзия – та же добыча рутения,  

Цедишь, цедишь, а в ситечке пусто,  

И плавает рыбка твоя нототения,  

Питаясь покуда морскою капустой  

Polkovnik: Иначе говоря – развивая Вашу мысль – профессиональный литератор несколько ограничен в своей, скажем так, творческой амплитуде, поскольку вынужден соотносить ее с конъюнктурой, с диктатом издателя? В отличие от любителя, который, по Вашим словам, «раскован и искренен», так как по причине ненаписанного стихотворения не умрет с голоду, а профессионал по той же причине сорвет сроки выхода книжки и заплатит неустойку. Значит, ему, следуя логике, приходится выжимать из себя «гениальные строки», дабы прокормиться. Нет ли здесь явного противоречия предпосылок следствиям?  

Antik: Профессионал обязан следовать конъюнктуре, он всегда ориентируется на мнение издателя. Правда, издателя можно поменять. Однако это касается только наиболее талантливых и независимых авторов. Профессиональный литератор, хорошо овладевший ремеслом, всегда рискует впасть в ремесленничество. Пишется интересная книга, огромный тираж, успех, экранизация – и неизбежно появляется необходимость рыть эту жилу до конца, до полного опустошения. Примеров много: Донцова, Акунин, Лукьяненко, Перумов... Да и понятно, это ведь работа, заработок. People хавает, простите за грубость, это не я сказал. Писавшие «поперёк» нередко заканчивали жизнь в нищете. Правда, гениальные писатели, даже работая под заказ, создавали выдающиеся произведения. Но гений, он на то и гений, что ничего из себя не выжимает, он формирует читателя. Сетераторы, напротив, максимально раскованы, особенно на СССР (Сайтах Со Свободным Размещением). Вот и вывешиваем всё, что из нас выплёскивается.  

Замучили поллюции вербальные,  

Замучили экзерсисы оральные.  

Чу! – как удар током…  

Это рифма пошла. Боком.  

Polkovnik: Кстати, обо всем, что «выплескивается»… Вы активно, очень ответственно, часто весьма творчески подходите к комментированию работ коллег, участвуете в обсуждении разнообразных вопросов, возникающих в процессе работы журнала, инициировали лично одну из самых острых дискуссий на сайте (Ваша статья «Едрёна кочерыжка» удостоилась более тридцати комментариев – абсолютный рекорд рубрики!). Существует ли для Вас персонально какие-то темы, которых Вы стараетесь избегать? Как в порядке публичного обсуждения, так и в творчестве. Не кажется ли Вам, что электронный арт-журнал, как издание, занимающееся освещением и продвижением современного сетевого искусства, должен табуировать, либо гасить возникновение споров и обмена мнениями по каким-то морально-этическим, нравственным вопросам, политики и прочего, которые неизбежно приводят к столкновению полярных мнений вплоть до нешуточных конфликтов?  

Antik: По этому поводу у Высоцкого хорошо: «Я не люблю, когда мне лезут в душу // Особенно, когда в неё плюют». Что касается мата в стихах, своё мнение я изложил. Не люблю чернуху. Не люблю излишней экзальтации, в том числе религиозной, или когда слишком много крови и слёз. Не верю в искренность авторов суицидальных стихов – если пишут «всерьёз». Больше всего боюсь «невольного плагиата», когда много читаешь, можно незаметно для себя согрешить. Что до редакторской политики, то дело это тонкое. Мне кажется, если дискуссия не нарушает формата издания (к примеру, мы уговорились не ругаться матом и не оскорблять оппонентов), то гасить её не следует. Народ должен выговориться. Однако надо пресекать «переход на личности», т.е. надо говорить по теме. Не стоить и перегибать палку, на одном из форумов до того замодерировались (там робот был), что за выражение «не дам ни руБЛЯ» вообще могли забанить. А если не будет столкновения мнений, а останется одна патока, то зачем тогда весь сыр-бор?  

Polkovnik: Вопрос, как к автору: какие критерии, возможно темы, эстетические аспекты являются определяющими, основными и наиболее важными в Вашем литературном творчестве? А в качестве читателя, что представляется Вам необходимыми и неотъемлемыми составляющими любого полноценного художественного произведения? Соответственно, какие требования Вы предъявляете к себе сами, а какие по отношению к произведениям других авторов?  

Antik: Тема произведения может быть любая. Можно писать о шахматах, о футболе, о сексе или природе. Главное – автор должен, по крайней мере, по моему мнению, продемонстрировать свою позицию по этому вопросу, т.е. не просто описать, пусть и очень профессионально, допустим, ночной лес, но и убедить меня, как читателя, что это описание леса было совершенно необходимо. Кроме того, автор должен владеть основами ремесла, хотя бы ямб от хорея отличать. У русского стиха есть свои законы, и если автор рифмует «она – пришла», то это читать не хочется. Если в четырёх строфах три схемы рифмовки то это говорит не о новаторстве, а об отсутствии техники писания. Требования, которые я предъявляю к себе, те же что и к другим – со словом надо обходиться уважительно.  

Polkovnik: Закономерно в этой связи прозвучит следующий вопрос: что, по Вашему мнению, является в поэзии приоритетным – форма или содержание? Ясно, что наиболее, скажем так, корректным ответом прозвучит что-то вроде «Форма должна отвечать и соответствовать содержанию, и наоборот», но все же, чем Вы сами скорее готовы пожертвовать: формой ради содержания или содержанием ради формы? Вообще, удобоваримо ли на Ваш взгляд некое символическое разграничение на стихи «ради звука» и стихи «ради смысла»?  

Antik: Вопрос явно провокационный. Напишешь адекватно – поймут превратно (Кир Булычёв). И всё же отвечу, как думаю: форма, как реализация техники – инструмент, содержание, как реализация замысла – цель. Ну, невозможно ведь изваять что-нибудь приличное кривой ржавой стамеской. Никакой глубокий смысл не будет замечен в стихе написанном «абы как». Его просто не дочитают до конца. Но и с формой заигрываться особо не стоит, в Инете столько разных заплетушек-переплетушек, прочтёшь 2-3, потом желание пропадает. Хотя, надо сказать, попадаются очень интересные. Если резюмировать: «Форма органически связана с содержанием и, более того, форма содержательна» (В.Е. Холшевников). Думаю, что если стих, по сути, интересен и написан по правилам русского стихосложения, он обязательно будет замечен.  

Polkovnik: Подводя эту беседу к логическому завершению, не могу не поднять следующий вопрос. Не скажу ничего нового, если отмечу, что творчество многих авторов носит реакционный характер. «Реакционный» в данном контексте от слова «реагировать», то есть возникновение желания или потребности высказаться в рифму предпослано неким событием, явлением, случаем, ситуацией, переживанием и тому подобное. Можно ли считать подобный подход к творчеству последовательным и ответственным? Не предполагается ли априорно, что серьезный автор должен иметь некие «продленные» планы, набор каких-то относительно глобальных целей, стратегическую творческую программу и так далее в том же духе? Что Вы думаете по этому поводу? У Вас самого с творческими планами как, поделитесь?  

Antik: Я сказал бы, что мы рефлектируем, т.е. размышляем о своём внутреннем состоянии, анализируем свои переживания в связи с событиями, происходящими вокруг нас. Это неизбежно. Никто из великих не избежал соблазна написать на злобу дня. А нам тем более не зазорно. Если в стране война или соль вдруг из продажи пропала, если ты поссорился с любимой или вернулся из путешествия – конечно, реакция неизбежна. Что касается перспективного планирования – наверное, профессиональные авторы планируют свою работу, без этого им нельзя. А я вот никаких планов не строю. Очень часто стихотворение возникает как бы из ничего, от случайной фразы, от мимолётного впечатления, от плохой погоды или хорошего вина. Главное – успеть записать!  

Polkovnik: Благодарю Вас, уважаемый Antik, за интересную и содержательную беседу. Уверен – не последнюю: сделать предстоит еще очень многое, а значит и поводов для расспросов найдется в избытке. До встреч в ARIFIS!  

Вечером я подключил к телевизору камеру, ее – в электричество, отошел к дивану, рассмотрел картинку, уселся, поправил на столике стакан, потянулся за галетой, нашарил пульт…  

Пульта не оказалось.  

Я зажег свет, огляделся, сказал нехорошее, внимательно сделал руками по мебели. Первым под подозрение попал режиссерский складной стульчик, прозрачный насквозь прочным светлым деревом скелета. Его черная синтетическая спинка крупно вышита иудейским узором, именем владельца: мой неудобный важный стул. Под ним сандалии «Моисей» в первом песке за все лето, на нем футболка, старый пояс, блатные часы настороженно тикают.  

На диване, в диване, за диваном и под диваном ничего не было, было чисто – вчера пылесосил.  

Кухонная досточка, убирающаяся в стену – на ней я частенько ем – смогла предложить недопитый теплый сок, солнечные очки, синий лоскут мокрых плавок, очки на этот раз плавательные, жуткую газету «Субъектив», словом, общие по неподходящей тематике предметы, кроме не вписавшегося в набор пульта…  

Я живу спартански, я аскет. За собой слежу и мне удобно. Не ропщу, не дай Б-г не алчу, в гармонии с собой. Работаю не тяжело и уютно: центр, белый день, много встреч, зарплата. Короче, «бэсэдэр», как у нас говорят. В смысле «нормалёк». Дом у меня не большой, вернее, маленький, холостяцкий, в удивительно тихом загородном районе. Все под рукой, окошки, аппаратурка, шкафчики книжный и бельевой.  

То есть – я возвращаюсь к происходящему – пульт должен быть где-то в радиусе если не непосредственной мгновенной досягаемости, то на расстоянии нескольких шагов до спальни, но там его быть не должно, хотя… нет, там ему самое и место!  

Объяснюсь: в принципе я мог бы обойтись и без пульта. Все, что нужно было сделать, это нажать непосредственно на камере клавишу «Play», улечься на диван под идеальным углом, поправить столик, на столике – пачку сигарет, подхватить напиток, надкусить галетку, перемотать самое нача…  

Зараза! Нужен пульт.  

Я решительно направился в спальню, исполненный энтузиазма. Дверь плавно, с музыкально поставленным механическим шелестом отъехала в сторону. Самое шикарное в моем флигеле – это дверь в спальню.  

Таращился компьютер, настольная лампа белым орошала клавиши. К противоположной стене устало и пугливо жалась кровать – бабушкино наследство, гадом буду, зихрона ле враха старушке. Подушка стояла дыбом, тугая и взбалмошная. У ее основания розовела кокетливым бантиком и филигранными оборками «бирия», она же французская «жартьери», а проще говоря, – подвязка, мой подарок, дурачились. Комом валялось огромное полотенце. Пульта от камеры не было.  

Так, тревога явно не учебная. Без паники! Взгляд упал на крышку от аэрозоли со сливками, поднял колпачок с пола… О, это идея!  

Рванул в кухню: мимо дивана полтора шага через тридцать сантиметров прихожей – и уже там. Дернул раздраженно звякнувший холодильник. Автоматически прикрутил крышку к аэрозоли, оглядел блестящие полочки, пару йогуртов, майонез, полупустую пластиковую банку с огурцами, три полуторалитровые канистры холодного чаю, древнюю бутылка пива, яйца и джем. Чушь какая-то, откуда тут быть пульту от камеры, мы ведь и не так чтобы уж совсем, даже, вон, аэрозоль на место сунул, правда, без крышки… в ванной?  

Ванная – возможно. Душ сегодня был, и не один, и не только. Мало ли?! Два с половиной шага, обогнув столик, захожу. Свет не нужен, хватает из большой комнаты вполне.  

У раковины мыло, шампунь, мочалка. Халат на вешалке, в кармане – пусто. Шкафчик? Допустим. Она могла в нем оставить, хотя, кажется, в руки пульт не брала... Открыл – ничего.  

Я вышел и огляделся в состоянии крайнего недоумения. В квартире практически чистота и порядок, не считая последствий шестичасового пребывания неописуемой молодой женщины, чей еще не старый муж чинит автомобили с утра до вечера. Ничего из ряда вон выходящего мы себе не позволили, было шумно, весело, чувственно и много, хотя даже наш любимый пеньюарчик пострадал лишь незначительно и теперь остывал в шкафу.  

Благоверный Эвелины был мужиком понятливым. Она была у него вторая, а он у нее первый и, скорее всего, оба были друг у друга последними. Этот факт, свойственная его меланхолическому характеру некоторая апатия, а так же наличие малолетнего отпрыска заставляло супруга мириться с жизнью женщины, с которой он не был связан ничем, кроме штампа в документах и общим счетом в банке. О существовании меня он, мягко говоря, догадывался, но не конкретно меня, а некоего «кого-то», на кого Эви выплескивала свой неуемный молодецкий аппетит и темперамент, совладать с которыми единолично муж был не в состоянии, а я взялся со всей отдачей безответственного энергичного холостяка, не очень устающего на работе.  

К слову, муженек нас однажды встретил, расслабившихся после чудесной прогулки по набережной и направлявшихся в сторону ее дома. Мой несколько вычурный разговорный стиль, едва заметное пижонство в одежде, некоторую манерность в жестах и мимике, в комбинации с обескураживающей открытостью в реакциях, супруг со всей узколобостью совкового гомофоба отнес на счет моей, как это принято говорить, «нетрадиционной сексуальной ориентации», о чем признался в приватном разговоре с женой, приложившей нечеловеческие усилия для того, чтобы не заржать сохатому в лицо в качестве опровержения, и – состроив самое серьезное лицо, на которое она была способна – подтвердившей его подозрения.  

С той поры мы нагло перестали «шифроваться», шатались по городу, ходили вдвоем на море, а на редкие звонки мужа Эвелина, не смущаясь, сообщала, что она-де сейчас с Мишкой, мы еще малость поболтаем («руками и ногами» шепотом добавлял я, покусывая не занятое телефоном ушко), и она придет домой готовить ужин. Сказать, что все были довольны, было бы некоторым преувеличением, но и не довольные пока не объявились. Я творчески подозревал за собой плохую карму, но легкомыслие и весьма жовиальный нрав ее постоянно опровергали. Возможно, мне просто изредка и совсем немного иногда везло. Совесть у меня отбили в раннем детстве, предварительно отобрав большой красный трактор с резиновыми колесами, так что эта категория для меня непостижима, что, справедливости ради, невероятно облегчает жизнь со всех ее бесконечных нравственно-этических сторон.  

Что же мы имеем в сухом остатке? За несколько часов на территории общей площадью, рассуждая широко, два на два, да в четырех стенах и при крыше, в компании с парой взрослых человек без посторонних мог самопроизвольно исчезнуть, мистически дематериализоваться пульт от камеры, которой…  

Ага! Стильный чемоданишко фирмы «Panasonik», приткнувшийся к входной двери, порадовал глаз формами, излучал надежность. Эти не подведут, подумал я обо всех капиталистах одновременно и бзыкнул «молнией». Книжка, гарантия, ремешок, господи, чек. Понадеялся на индустрию зря, а пультом мы пользовались, это я не просто помнил, я мог это логически доказать.  

Везти дистанционку на море после всего мы не стали бы никак. Мы к тому времени уже успокоились, рассуждали довольно здраво, внимательно собирались, я даже нашел плавательные очки и не забыл белье, чтобы потом переодеться. За поздним обедом перед посещением закатного пляжа Эви сто раз ныряла в малиновую блеклую сумочку, могла бы обнаружить, а у меня с собой кроме кулька с полотенцем, жуткой газетой, трусами и крутыми «Speedo» с незапотевающими в воде линзами не было ничего. По дороге с моря мы нежно расстались, и я был дома через десять минут в шустром такси за воодушевленной беседой о войне с молчаливым водителем.  

Я дома был. А пульт нет. Не может такого происходить. Рыча проклятья почему-то в адрес китайцев, штампующих дешевку, я, как цунами, прошелся по квартире и добрался до кровати. Больше искать было негде. Словно предчувствуя неладное, подушка качнулась и бесшумно накрыла трогательно съежившийся розовый фетиш подвязки всей длиной пузатого тела.  

Итак, пульт был где-то на кровати. Или в ней. На сантименты эмоциональных сил не осталось. Я рывком поднял толстый матрас вместе со всем помятым на нем безобразием. Маленький пластиковый прямоугольник с кнопочками лежал на доске ближе к ногам, у стены. Как он там оказался я вспоминать не стал, тем более что мне это предстояло сейчас увидеть. Поскольку наводить порядок было все равно лень, я вернулся в большую комнату, закрыв с грохотом об косяк скользящую дверь спальни, методически выключил везде свет, шмякнулся на диван, подхватил напиток, надкусил галетку, щелкнул на пульте клавишей «Play», и уставился во все глаза на отснятое за день. 

«Вот она течет – мутная река Оронт. Река, которая качала колыбель города, названного именем деда. Прибрежные кувшинки мерно колышутся на волнах. Плывет, надсадно пыхтя, паровая баржа...»  

Но, любезнейший, ты что-то путаешь! Откуда в твое тёмное и давнее время возьмется паровая баржа? Первое тысячелетие на дворе, причем, до нашей эры!  

«Да. Ну и что? Я – Антиох Первый Сотер. Но, не тот, который родился в далеком 324 году. Я, всего-навсего, твоя мысленная конструкция, уважаемый автор. Можешь ли ты, вложить в уста мои речь вавилонских царей? Нет. Значит, позволь мне говорить так, как я умею. Можешь ли ты передать дух и колорит той эпохи? Тоже, нет. Поэтому, я слабая тень Спасителя, спроецированная тобой на эту бумагу».  

Доводы твои вески и неоспоримы, как силлогизмы философов, Антиох Сотер, будем называть тебя…Либрарий  

«Итак, папа мой, Царствие ему Небесное, бывший полководец Александра Македонского, любил пить вино. Нет, он не нагружался до полусмерти всякой бурдой, как это делают некоторые из вас. Отец мог сутками смаковать одну чашу, чтобы почувствовать всю прелесть напитка. Как только, пушок стал пробиваться на моих щеках, папаша поспешил и мне привить любовь к чарующей влаге. Далеко за полночь засиживались мы за фалернским или антисмием. А дух Диониса, расслабляющий члены и освобождающий от забот, витал над нами. В такие минуты, папа растекался мыслию по древу и любил петь гимны. Или, взяв Библию, процитировать наизусть отрывок из Послания апостола Павла к Тимофею: «Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов...» (из Первого послания к Тимофею Святого апостола Павла 5;23)  

Бахуса отец считал своим личным другом, а олимпийского виночерпия Ганимеда – двоюродным братом. Изобретателем спирта он называл древнего грека Марона, который дал Одиссею состав, в 20 раз превышающий крепость вина. Даже Циклоп, после дегустации этого напитка захмелел и сделался недееспособным...  

Но, более всего, папа любил войну. А кто, спрашиваю я вас, не любил её, в то жуткое, но незабываемое время? Кто не предавал друзей и не терзал врагов, на развалинах Македонской державы? Война была страстью! А сильная страсть, какое бы происхождение она не имела, всегда делает человека игрушкой в своих руках. Такой игрушкой стал и мой отец – Селевк Никатор. Помутившийся разум подвёл его к логическому концу. Апрельским днем, когда просыпается земля и крестьянин бросает в неё своё семя, он решил переправиться через Геллеспонт. И, около алтаря, основанного ещё аргонавтами, был убит. Убийца подкрался сзади, когда отец доставал спички, чтобы спалить быка в жертву богам...  

О, смелый сокол, в боях с врагами истек ты кровью!.. (из А.М.Горького)  

Больно, больно вспоминать все это... Но, не смейте сочувствовать мне, о, люди, порожденье крокодилов! Ваши слёзы – вода! Ваши сердца – железо!» (Из И.Х.Ф.Шиллера)  

Извини, дорогой читатель... Пока Антиох Либрарий проливает слезы по безвременно усопшему родителю, я продолжу повествование, исходя из своих скромных знаний.  

Селевк Никатор основал массу городов на подвластных ему территориях. Но, то ли из-за слабого воображения, то ли, отдавая дань традициям, он не отличился в оригинальности названий. Так, шестнадцати городам он дал имя Антиохия (в честь своего отца), десяти городам – имя Селевкия (в честь себя), трём – Апамея, и трём – Стратионикея (в честь своих жен)...  

«Ах, Стратионика, любовь моя... Отец женился на ней, когда мне было двадцать пять лет. К чёрту эдипов комплекс! Я влюбился в неё, как Петрарка в Лауру! Я любовался ею, как мальчик любуется аквариумной рыбкой, не смея тронуть её руками. Сколько страданий я вынес одинокими вечерами! Мне стала скучна восточная роскошь нашего дворца, ведь, «человек – единственное животное, которое может скучать, которое может чувствовать себя изгнанным из рая!» (Из Э.Фромма)  

Спасибо доброму лейб-медику, старику Еразистрату! Он сделал то, чего не посмел бы сделать я! Он сообщил о моих страданиях отцу...  

Великодушие папочки не признавало границ! Отдав мне Стратионику и полцарства в придачу, он благословил наш брак... Через семь лет у нас появился маленький. Мы его назвали просто – Антиох Второй. Народ за что-то прозвал его Богом. В том же году, я познакомился с тестем. Папа взял в плен отца моей ненаглядной жены. О, это был достойный человек – Дмитрий Полиокерт, математик и воин, изобретатель и меценат. Его «Машина, Берущая Город», стоит в одном ряду с архимедовым винтом и китайским порохом. Заключенный под стражу в провинциальном городке, Дмитрий предавался гимнастическим упражнениям, конной езде, пирам и разврату. И, в возрасте 54-х лет, этот искатель приключений, нашел во гробе спокойствие, которое было чуждо его жизни...  

Со Стратионикой мы жили, душа в душу. Я иногда ходил биться с соседями, она – занималась по хозяйству. Только одно разделяло нас. Я обожаю зверей. Это, наверное, передалось мне от папы. Помню, как-то, он воевал с Чандрагуптой. Ну, с этим, с индусом. Вот, воевал он, и отвоевал 500 слонов... Радовался, как ребенок... Папа любил животных.  

Моя Стратионика, напротив, не выносила живность. Особенно ненавидела свиней. Ещё на свадьбе случился досадный казус: я нечаянно проболтался ей, что в Австралии не живут свиньи... Что потом было! Я еле смог удержать жену от переселения на этот неведомый континент. Только, благодаря внезапной войне с Вифинией, мы остались на родине. Не понимаю, откуда у Стратионики неприязнь к славным хрюшкам? Может, она тайно исповедывала ислам? Эту ересь, выдуманную гнусными арабами! О, богопротивные арабы! Они и погубили нашу семью. Последний представитель династии – Антиох Тринадцатый (тринадцатый, чёрт возьми!) погиб от руки арабского шейха!.. Больно, больно это вспоминать... И не надо мне сочувствовать, лицемеры...»  

Что ж, не будем мешать Либрарию, наполнять слезами чашу скорби. Оставим его, безутешного, орошать соленой влагой горестные воспоминания...  

7 апреля 1992 года  

**************  

Необходимые пояснения:  

Сотер – лат. Soter, спаситель.  

Либрарий – лат. Librarius, книжный.  

Никатор – лат. Nicator, победитель.  

Теос – греч. Teos, Бог.  

Полиокерт – греч. Poliocert, покоритель городов.  

Хст! Хсть…Хст! Хсть…  

Отто сидел на кухне и ковырял ножом стол. Вот уже два с лишним часа он занимался тем, что ничего не делал. До этого он перечитал все, что было в доме, включая старые журналы и газеты, и теперь просто сидел и ждал, поглядывая в окно. Там, за окном, моросил мелкий дождь, доносились звуки проезжающих по соседней улице машин, и противно тявкала какая-то собачонка. Судя по тональности, это была мелкая гадкая собачонка, наверняка с выпученными глазами и тараканьими ножками, которую и собакой-то, по большому счету, не назвать.  

Блин, где ее носит? Уже девятый час!  

Отто ждал жену, Дэзи, Дэзьку, Дэзичку, которую страстно любил и столь же страстно ненавидел. Любил за ее обалденную красоту и за это же ненавидел. Когда любил – дарил ей все, что попадалось ему на глаза, сочинял песни, мыл посуду и таскал цветы. Он часами мог сидеть у её ног, пока она смотрела телевизор или болтала по телефону, или спала, а он, затаив дыхание, переполненный обожания, тихонько гладил ее высунувшуюся из-под одеяла ножку, вдыхал аромат ее тела, белья, волос и, парализованный любовью, даже не помышлял о сексе, она была богиней и любое, любое его действие было недостойным ее.  

Но приходил день, когда любовь, словно исчерпав его до дна, уходила и ее место занимала ненависть. Ненависть начиналась с секса. Секс был мостиком, соединявшим берега ненависти и любви, лодкой, и перевозчиком была ревность. В такие дни Отто не отпускал Дэзи часами, раз за разом овладевая ее податливым совершенным телом, сходя с ума от своего нескончаемого желания, неиствовал, вертел ее как куклу, придумывал немыслимые позы, способные наполнить содержанием десять Камасутр, и рычал, рычал как лев над ланью, терзая плоть и наслаждаясь запахом и соком добычи, добычи беспомощной и покорной и оттого ещё более возбуждающей. В этой яростной игре-охоте он настигал ее, но постичь – не мог. Он растерзывал ее на молекулы, но… она оставалась недоступной. Она ускользала от него как воздух, как вода; отдавая ему тело, отвечая на ласки, захлебываясь стонами – она все равно будто сохраняла себя где-то, в неведомом ему месте, в какой-то точке, которую он чувствовал, но найти не мог. И тогда Отто понимал, что его сила, его власть над ней – ничто, и то, что, как ему казалось, он БЕРЁТ, нет, ему это просто ДАЮТ, как дают ребенку игрушку, чтоб не плакал и не доставал, как дают кость собаке. И лодка причаливала к берегу ненависти и ревность подстегивала и подпрыгивала как папуас на берегу, и кричала: Давай! Давай! Ищи! Убей!  

Что искать? Кого убить?  

Нож размеренно, с легким сухим хрустом втыкался в столешницу, словно пытаясь попасть в ту точку, которая даст ответы. Или убьет вопросы. Перед мысленным взором Отто проносились картины одна ужаснее другой. Вот его Дэзька, его Дэзичка! с другим в машине, на заднем сиденьи, вот в номере гостиницы, в ресторане, вот они на яхте (черт! а яхта-то откуда?!), вот он целует ее, наливает вино, потом тянется к брошенному пиджаку и достает из кармана коробочку с кольцом… нет, это часики, да, часы, надевает их Дэзи на руку, спасибо, дорогая, это было потрясающе, они договариваютя о следующей встрече, смеются над ним, о мерзавцы! она смотрит на новые часы, ой, мне пора, увидимся завтра…  

Отто скрипнул зубами. Где она? Где она? Где она.  

– Эх-хех… Что-то женушка Ваша задерживается, вот уж и ночь скоро…  

Отто вздрогнул. В кухню вышел старик Шек, их сосед по коммуналке, со стопкой грязных тарелок и замызганным чайником. Старик был странноватым, по неделе мог не выходить из своей комнаты, и только отдельные звуки говорили о том, что комната обитаема и старик не помер, так они с Дэзькой еще гадали, как он без туалета обходится, в окно что ли. Никто не знал, кем старик был в молодости, да и была ли она вообще у него? Он жил в этой квартире с потопных времен, менялись соседи, жили, любили, разводились, умирали, съезжали в другие дома, а Шек все жил и жил здесь, неотличимый от старых обоев в прихожей и шума воды в текущем сливном бачке.  

– Балуете Вы ее, Отто, вот что я Вам скажу.- Старик пошевелил губами и сбросил тарелки в раковину.- Машину вот новую купили ей, эту… как ее… Яго… ягоар…  

– «Ягуар». – Машинально поправил Отто, в который раз с удивлением отмечая, что ни одна из сваленых в раковину тарелок не разбилась.  

– Ну да, я и говорю. Молодая, красивая девочка, одна, на красивой машине, в наше-то время…  

– Заглохни, дед! – Отто потемнел лицом. – Не лезь, без тебя разберусь.  

– Разберись-разберись, не опоздай только, – едва различимо прошелестел Шек, набирая воду в чайник.  

Шум бьющей в донышко воды почти заглушил звук открываемой входной двери, но Отто, находившийся в состоянии звериного обострения чувств, услышал и выскочил в коридор.  

– Привет, милый, извини, что задержалась, погода ужасная, дождь и дождь, ну не кончается, я ждала, когда он прекратится, асфальт такой скользкий, машина просто чудо, я тут кое-что купила, ты ведь не ужинал без меня… Отто, милый, что с тобой? Почему у тебя нож, ты же можешь порезаться! Мои часы? Ах, да, милый, те, что ты мне подарил, сломались, пришлось купить новые, я давно хотела такие, это «кассио»… Отто!? Ты сошел с ума!.. От-т-т-т-о-о…  

– Хм. Кассио… Кажется, то, что нужно,- старик, забыв про чайник, просеменил мимо застывшего в коридоре Отто и лежащей на полу Дэзи в свою комнату. Раскрыв толстую тетрадь, вписал недостающее. Полюбовавшись еще немного на свои записи, он удовлетворенно кивнул и поставил точку. И свою подпись: Ш. Спиров.