«Хорошо, я готов принять на веру. Хороши ваши стихи, скажите сами?

– Чудовищны!- Вдруг смело и откровенно произнес Иван.

– Не пишите больше!- Попросил пришедший умоляюще.

– Обещаю и клянусь!- Торжественно произнес Иван…»
Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита».

«Бездарен не тот, кто не умеет писать повестей, а тот, кто их пишет и не умеет скрыть этого.»
Антон Чехов «Ионыч».

…Конечно это – никакие не стихи.
Это – расшифровка кардиограммы,
это – безбожником отмоленные грехи,
равные по весу знаменитым
девяти граммам.

Конечно это не рифмы и даже не ритм,
а что-то вроде азбуки Морзе.
Как из ума, я давно выжил из рифм,
подобно простейшим, выживающим
в заполярном морозе.

И это не строфы, а обломки планет,
движущиеся по бесконечным орбитам.
И стихов в этом мусоре, разумеется, нет,
а есть словесный Орбит, где сахар
заменили ксилитом,

Вместо стихов здесь – отдельные звуки,
оркестра, настраивающегося на траурный марш Шопена,
это попытка разговаривать на языке Вуки,
предпринятая заикающимся
Питером Пенном,

даже не пытающимся научиться летать:
слишком уж безвоздушными ему кажутся небеса эти.
А всего-то и надо, что самим воздухом стать,
потому что стихи, как и воздух,
легко не заметить…

Мною неузнанная рука
Что-то отстукивает во тьме.
Как тишина за тобой высока.
Как я приблизился, как я посмел?

Тихо стою за плечом твоим.
Будет ли весело нам двоим?

Будет ли каждому свой черёд?
Вздрогнешь ли ты, обернёшься ли ты?
Серая птица крылами бьёт
Из оглушительной высоты.

Вздрогнет и вспыхнет огнями хрусталь.
Я не надеялся. Но я ждал.

Мир ниспадает с прозрачных плеч:
Вижу сквозь них я судьбу свою.
Музыка сверху. Нам нужно лечь.
Но ты стоишь. И я стою.

Ничто не связывает больше нас,
ни эта дверь, что наискось склонилась,
ни то окно, где сумма наших глаз,
глядящих на него, во тьме двоилась.
Ни нежный в полквадрата тюль,
укрывший нас когда-то от соседа
студента, и ни этот стул,
что был столом-подставкой для обеда.
И даже Север с краешком луны,
согнувшийся в снежинки и кристаллы,
летящий над домами той страны,
что мы с тобой любимой называли,
печалью полон (будто на развес),
в какой – десятый, сотый раз,
спустившись мне в ладонь с небес,
и то не связывает нас.

Под одеялом движется река...
"На краю", Андрей Гришаев

* * *

Под одеялом движется река.
Над одеялом звёздочки мерцают,
Постель моя безмерно велика,
И нету у неё конца и краю.

Вам не понять пророчеств простыней,
Ползущих в неэвклидовых пространствах,
Где по прямой, как правило, длинней,
А шар кубичен, но распух от пьянства.

Не дай вам рок – быть не любимым мной,
Тем более – не мною быть любимым…
Над одеялом – тучи пеленой,
Под одеялом плот несётся мимо,

Кружит его, ворочает, круша,
А вдруг там по теченью водопады?
В отчаянье заходится душа,
Помилуй, Бог, и убери преграды

Пред теми, кто
Был не любимым мной,
А если и любимым, то не много,
Не до конца,
И русло им открой –
Пускай плывут, и – скатертью дорога.

Всю ночь лил дождь.

За окном на ветке смоковницы висела капля.

Вместе с первыми лучами она просыпалась, оживала, наполняясь

светом и цветом.

«Что-то будет» – подумал игемон. Он видел подобную картину много раз,

но впервые она наполнилась смыслом. К этой капле по ветке сверху

подкатывала другая капля. Эта другая пробиралась по ветке не спеша,

периодически останавливаясь в ожидании чего-то.

Игемон знал почему она так не торопится – дает ему время на осмысление

чего-то очень важного. С приближением капель замедлялось время.

Он не заметил момента, когда капли соединились и время пошло

вспять. Жизнь пробегала в обратном порядке от следствий к истокам.

Прокуратор хотел крикнуть: «Стоп! Я все понял!» когда жизнь подкатила

к встрече с философом. Но капля на ветке неумолимо увеличивалась в

размерах, подпитываемая подкатившей, и должна была вот-вот упасть.

Игумен уже не прокуратор Иудеи, а полный надежд юноша...

Сердце юноши готово вырваться из груди в предвкушении свидания с Ней.

Он уже дрожит от нетерпения... настроение меняется от "...а вдруг Она

не придет?" до неописуемого блаженства от мысли: как он возьмет

ее руку и поднесет к своим губам, как он будет глупо тыкать носом в

ее волосы, пытаясь запомнить их волшебный аромат...

Нить, соединяющая каплю с веткой, все слабее, все тоньше...

Вот он уже видит Ее. Она идет к нему такой легкой, такой любимой походкой...

Вот Она подходит к нему... Вот он смотрит в Ее любимые любяшие глаза и

видит Бесконечность...

Капля сорвалась...

Крысобой услышал завывание собаки и зашел к игумену.

Пилат сидел в любимом кресле. Голова безвольно лежала на правом плече.

Глаза игумена были широко открыты и смотрели недвижным безжизненным

взглядом в окно на ветку смоковницы.

Пилат был мертв.

По руке едет поезд.
В поезде машинист.
Белый пар из трубы.
Пассажир, улыбнись.
Только вниз не смотри,
Машинист,
Не смотри, пожалуйста, вниз.

По реке едет поезд,
И дождь идет.
Пассажир, не плачь:
Тебе только год.
У тебя еще не прорезался зуб,
Ты еще не сделал свой первый шаг.
Машинист, погуди –
Пусть этот звук
Запляшет зайчиком в твоих ушах.

Поезд едет, едет,
И все вокруг
Повернулось клювом
На теплый юг.
Из руки сорвался
Пожелтевший лист.
Поменялись местами
Верх и низ.
Не смотри на меня, пожалуйста,
Машинист.

Один побольше, другой поменьше!
Да кто их видел?

Пропали вещи, пропали вещи!
Шапка и шуба!

Так что ж стоите? Быстрей звоните,
Чего молчите?

Глупая баба.

Ну вот, схватили. Да те ли, те ли?
Ну что, узнали?

Вот этот тощий, а этот в теле.
Нет…не похоже.

Чего ж хотели, горячку гнали?
Вы опоздали.

А нынче стужа.

А нынче лисы, а нынче волки:
Темно и страшно.

Один другого, один другого
Больше и злее.

А ночи долги, и звезд осколки,
Смотрите, сколько!

- Ах, зря я, зря я.

Можно заново написать книгу,
сожженную однажды в гневе,
с начала, с первой страницы,
но только не до конца.
Вечность подвластна мигу,
только птицы легки в небе,
пролетят с фотографий лица,
но своего – не увидишь лица.

Можно заново обрести дружбу,
пропавшую в детстве когда-то,
с начала, с первой игрушки,
с конфеты – тайком, пополам,
только листва закружит
памятью у «автомата»,
и надежду последней "двушки"
страшно доверить напрасным гудкам.

Можно, вскрыв сердце , полюбить снова, –
странный способ избежать боли!
Останется ли шар целым,
если механик уйдет?
Кто последнего слова
лишит? иль сказать позволит?
Приходят рабочие сцены,
молча демонтируют небосвод.

Можно взять лодку и уплыть в море,
где на волнах тают тропинки,
где, помня последний ветер,
дремлют на дне корабли...
Можно ли при повторе
этюд сыграть без запинки?
Пишется книга, растут дети,
а телефонную будку снесли.

17.11.2006

Пятница тем
и отличаемся от
прочих дней,
что она придёт
именно в пятницу,
не в понедельник,
с его болтовнею о новой жизни,
что в пользу бедных,
ни во вторник,
попавшим меж прошлой и будущей
пятницами,
и, видимо, их стерегущий.
Ни в среду,
в день, что ни то, ни сё.
Горб недели.
(Неделя – арба, что пятницу и везет).
Ни в четверг,
то «червивый», то « чистый», –
не разберешь
даже способом первых чекистов.
Ни в субботу, которая для человека,
где венцом или стол или баня,
российская голая Мекка .
Ни, естественно, в воскресенье ,
когда после пьянки воскреснешь,
и мозаику дней,
отвернувшись к стене, в голове своей лепишь
и думаешь, –
сколько же можно
юлить, похохатывать, пятится?
И зачем,
если есть у меня драгоценная пятница?
Которая тем
и отличается от
дней, в которых к кому-то хожу,
что ко мне моя радость придёт,
мне на руки запрыгнет, обнимет, зажмурит глаза,-
и…
Ну что вы, ну что вы,
рассказывать дальше нельзя ...

Arifis - электронный арт-журнал