Такое странное пророчество:
Чем ближе небо – дальше мир!
Удел поэта – одиночество
В музее музыки и лир.
Оно как дар и наказание
Во искупление грехов,
Оно – небесное лобзание
В слезах из песен и стихов!
Такое странное смешение
Багровой крови с голубой!
И на людские отношения
Наложен рифмы крест судьбой.
Не расплатиться – не получится,
В миру вернуть изнанкой долг
Придется все ж, по воле случая,
Мне полегчает – людям толк...
Вернусь обратно в мир, но надолго ль?
Пурпурным золотом горя
Опять цветет на небе радуга
В святой сочельник января.
Девятицветьем разнебесится, –
Но полон мир земных утех,
И снова по небесной лестнице
Я вверх иду, смывая грех!
А жить в миру, порою, хочется!
Вороне белой – пары нет...
Удел поэта – одиночество,
Среди людей – изгой поэт!
Мы Времени рекой разлучены.
Мой берег пуст, тоской давно он выжжен.
Подробностей ландшафты лишены,
лишь пепел снов их осыпает… Ты же
сама себе – и берег, и река,
и Время у тебя на побегушках,
и слышишь ты сейчас, наверняка,
как звёзды плачут в лунную подушку,
как будущее в прошлое течёт,
минуя настоящее в испуге,
как бога вновь обыгрывает чёрт,
и мы себя пугаемся друг в друге,
как память жжёт, закрученная в рог,
и целится в сомнении бесцельно
туда, где время, смыслу поперёк,
лежит во тьме, собакою на сене,
как я скребу пером молчащий лист,
где буква букву, как в тумане ищет,
в котором ямбы хмуро собрались
и рифм щенки им щеки нервно лижут,
как всё, что есть, меняется на ноль, –
чтоб завтра обернуться блажью тысяч
свечей надежд в пространстве жизни, но
нам искру счастья из него не высечь.
Мною неузнанная рука
Что-то отстукивает во тьме.
Как тишина за тобой высока.
Как я приблизился, как я посмел?
Тихо стою за плечом твоим.
Будет ли весело нам двоим?
Будет ли каждому свой черёд?
Вздрогнешь ли ты, обернёшься ли ты?
Серая птица крылами бьёт
Из оглушительной высоты.
Вздрогнет и вспыхнет огнями хрусталь.
Я не надеялся. Но я ждал.
Мир ниспадает с прозрачных плеч:
Вижу сквозь них я судьбу свою.
Музыка сверху. Нам нужно лечь.
Но ты стоишь. И я стою.
Ничто не связывает больше нас,
ни эта дверь, что наискось склонилась,
ни то окно, где сумма наших глаз,
глядящих на него, во тьме двоилась.
Ни нежный в полквадрата тюль,
укрывший нас когда-то от соседа
студента, и ни этот стул,
что был столом-подставкой для обеда.
И даже Север с краешком луны,
согнувшийся в снежинки и кристаллы,
летящий над домами той страны,
что мы с тобой любимой называли,
печалью полон (будто на развес),
в какой – десятый, сотый раз,
спустившись мне в ладонь с небес,
и то не связывает нас.
