Мы Времени рекой разлучены.
Мой берег пуст, тоской давно он выжжен.
Подробностей ландшафты лишены,
лишь пепел снов их осыпает… Ты же

сама себе – и берег, и река,
и Время у тебя на побегушках,
и слышишь ты сейчас, наверняка,
как звёзды плачут в лунную подушку,

как будущее в прошлое течёт,
минуя настоящее в испуге,
как бога вновь обыгрывает чёрт,
и мы себя пугаемся друг в друге,

как память жжёт, закрученная в рог,
и целится в сомнении бесцельно
туда, где время, смыслу поперёк,
лежит во тьме, собакою на сене,

как я скребу пером молчащий лист,
где буква букву, как в тумане ищет,
в котором ямбы хмуро собрались
и рифм щенки им щеки нервно лижут,

как всё, что есть, меняется на ноль, –
чтоб завтра обернуться блажью тысяч
свечей надежд в пространстве жизни, но
нам искру счастья из него не высечь.

«Хорошо, я готов принять на веру. Хороши ваши стихи, скажите сами?

– Чудовищны!- Вдруг смело и откровенно произнес Иван.

– Не пишите больше!- Попросил пришедший умоляюще.

– Обещаю и клянусь!- Торжественно произнес Иван…»
Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита».

«Бездарен не тот, кто не умеет писать повестей, а тот, кто их пишет и не умеет скрыть этого.»
Антон Чехов «Ионыч».

…Конечно это – никакие не стихи.
Это – расшифровка кардиограммы,
это – безбожником отмоленные грехи,
равные по весу знаменитым
девяти граммам.

Конечно это не рифмы и даже не ритм,
а что-то вроде азбуки Морзе.
Как из ума, я давно выжил из рифм,
подобно простейшим, выживающим
в заполярном морозе.

И это не строфы, а обломки планет,
движущиеся по бесконечным орбитам.
И стихов в этом мусоре, разумеется, нет,
а есть словесный Орбит, где сахар
заменили ксилитом,

Вместо стихов здесь – отдельные звуки,
оркестра, настраивающегося на траурный марш Шопена,
это попытка разговаривать на языке Вуки,
предпринятая заикающимся
Питером Пенном,

даже не пытающимся научиться летать:
слишком уж безвоздушными ему кажутся небеса эти.
А всего-то и надо, что самим воздухом стать,
потому что стихи, как и воздух,
легко не заметить…

Мною неузнанная рука
Что-то отстукивает во тьме.
Как тишина за тобой высока.
Как я приблизился, как я посмел?

Тихо стою за плечом твоим.
Будет ли весело нам двоим?

Будет ли каждому свой черёд?
Вздрогнешь ли ты, обернёшься ли ты?
Серая птица крылами бьёт
Из оглушительной высоты.

Вздрогнет и вспыхнет огнями хрусталь.
Я не надеялся. Но я ждал.

Мир ниспадает с прозрачных плеч:
Вижу сквозь них я судьбу свою.
Музыка сверху. Нам нужно лечь.
Но ты стоишь. И я стою.

Ничто не связывает больше нас,
ни эта дверь, что наискось склонилась,
ни то окно, где сумма наших глаз,
глядящих на него, во тьме двоилась.
Ни нежный в полквадрата тюль,
укрывший нас когда-то от соседа
студента, и ни этот стул,
что был столом-подставкой для обеда.
И даже Север с краешком луны,
согнувшийся в снежинки и кристаллы,
летящий над домами той страны,
что мы с тобой любимой называли,
печалью полон (будто на развес),
в какой – десятый, сотый раз,
спустившись мне в ладонь с небес,
и то не связывает нас.

Под одеялом движется река...
"На краю", Андрей Гришаев

* * *

Под одеялом движется река.
Над одеялом звёздочки мерцают,
Постель моя безмерно велика,
И нету у неё конца и краю.

Вам не понять пророчеств простыней,
Ползущих в неэвклидовых пространствах,
Где по прямой, как правило, длинней,
А шар кубичен, но распух от пьянства.

Не дай вам рок – быть не любимым мной,
Тем более – не мною быть любимым…
Над одеялом – тучи пеленой,
Под одеялом плот несётся мимо,

Кружит его, ворочает, круша,
А вдруг там по теченью водопады?
В отчаянье заходится душа,
Помилуй, Бог, и убери преграды

Пред теми, кто
Был не любимым мной,
А если и любимым, то не много,
Не до конца,
И русло им открой –
Пускай плывут, и – скатертью дорога.

Всю ночь лил дождь.

За окном на ветке смоковницы висела капля.

Вместе с первыми лучами она просыпалась, оживала, наполняясь

светом и цветом.

«Что-то будет» – подумал игемон. Он видел подобную картину много раз,

но впервые она наполнилась смыслом. К этой капле по ветке сверху

подкатывала другая капля. Эта другая пробиралась по ветке не спеша,

периодически останавливаясь в ожидании чего-то.

Игемон знал почему она так не торопится – дает ему время на осмысление

чего-то очень важного. С приближением капель замедлялось время.

Он не заметил момента, когда капли соединились и время пошло

вспять. Жизнь пробегала в обратном порядке от следствий к истокам.

Прокуратор хотел крикнуть: «Стоп! Я все понял!» когда жизнь подкатила

к встрече с философом. Но капля на ветке неумолимо увеличивалась в

размерах, подпитываемая подкатившей, и должна была вот-вот упасть.

Игумен уже не прокуратор Иудеи, а полный надежд юноша...

Сердце юноши готово вырваться из груди в предвкушении свидания с Ней.

Он уже дрожит от нетерпения... настроение меняется от "...а вдруг Она

не придет?" до неописуемого блаженства от мысли: как он возьмет

ее руку и поднесет к своим губам, как он будет глупо тыкать носом в

ее волосы, пытаясь запомнить их волшебный аромат...

Нить, соединяющая каплю с веткой, все слабее, все тоньше...

Вот он уже видит Ее. Она идет к нему такой легкой, такой любимой походкой...

Вот Она подходит к нему... Вот он смотрит в Ее любимые любяшие глаза и

видит Бесконечность...

Капля сорвалась...

Крысобой услышал завывание собаки и зашел к игумену.

Пилат сидел в любимом кресле. Голова безвольно лежала на правом плече.

Глаза игумена были широко открыты и смотрели недвижным безжизненным

взглядом в окно на ветку смоковницы.

Пилат был мертв.

По руке едет поезд.
В поезде машинист.
Белый пар из трубы.
Пассажир, улыбнись.
Только вниз не смотри,
Машинист,
Не смотри, пожалуйста, вниз.

По реке едет поезд,
И дождь идет.
Пассажир, не плачь:
Тебе только год.
У тебя еще не прорезался зуб,
Ты еще не сделал свой первый шаг.
Машинист, погуди –
Пусть этот звук
Запляшет зайчиком в твоих ушах.

Поезд едет, едет,
И все вокруг
Повернулось клювом
На теплый юг.
Из руки сорвался
Пожелтевший лист.
Поменялись местами
Верх и низ.
Не смотри на меня, пожалуйста,
Машинист.

Arifis - электронный арт-журнал