Под землёй тишина, благодать,
Ни цветка, ни луны не видать.
Ни цветка, ни луны, ни войны.
Тишиною карманы полны.
Ты зачем на колени упал?
Гимнастёрку свою замарал?
Ты лежишь уже тысячу лет,
А в глазах – ослепительный свет.
Дотянусь до тебя я рукой.
Белый свет разольётся рекой.
Чёрный ворон над полем кружит,
И река голубая бежит.
Это будет всегда и теперь:
Золотой улыбается зверь,
Золотая восходит луна,
И тебя вспоминает она.
Я обожал ее безумно,
и поступал не так разумно,
как должен поступать мужик,
но я втянулся и привык:
ходил вокруг, вертелся близко,
таскал цветы, водил на диско,
и из последних самых сил
я на руках ее носил.
Произведения искусства
ей посвящал в порыве чувства –
и ведь писал такие песни,
которых не было чудесней,
и под окном их пел публично,
а также просто неприлично
настолько часто ей звонил,
что этим папу разозлил.
Он вышел вниз, забрал гитару –
сказав, что любит лишь Ротару –
и поломал о корни пня.
Спасибо, что не об меня.
Знакомые удивлены:
готовлю борщи, блины,
несу на одежде чад
туда, где скрипки звучат,
где рифмой блажит стило
возвышенно и светло...
Да разве меня найдёшь
патлатой и в джинсах-клёш,
чтоб все заготовки впрок
уже растоптал хард-рок,
чтоб мой вышивал "Харлей"
цветочки вокруг «Жигулей»...
На твёрдом небесном дне,
в таком неприступном сне
достанешь меня, вернёшь...
Но это не я, а ложь.
Ночь близка,
на ветвях сгустилась тень.
Стал лиловым
летний тающий день.
Стал он призраком,
вечерним ветром стал,
проплыл вглубь аллеи
и там пропал.
С листьев лип
на траву стекает лень,
и к ладоням
льнет стволов их шагрень.
Растворяется
в небе день как каприз,
плывет легкой дрожью
вечерний бриз.
Будет дождь,
теплым медом пахнет пыль,
на аллеях
нежных сумерек штиль.
В старом парке сон,
исчезает время здесь,
вернется ли снова
оно?.. Бог весть.
не издаются этих лет святые ниши
а где твой чёрный пистолет а где мой рыжий
крапивой поймана в трусы вся наша зелень
потом лишь капельки росы за взгляд олений
и если нас переиздать в переиздате
другою жизнью жить опять их виноватя
то где твой чёрный пистолет и где мой красный
перестрелялось столько лет и всё напрасно
август 2006
В наше время утвердилось мнение о поэтах, как о чёрствых, невоспитанных, глуповатых людях, которых не интересует ничего, кроме плотских удовольствий, легких денег и резких, вульгарных женщин. Говорят, что это существа без стыда и совести, не привыкшие жертвовать ничем, кроме счастья окружающих и живущие только своими низменными, животными инстинктами. Якобы поэта легко узнать по бегающим глубоко посаженным глазкам, крепким колодообразным ногам и спортивному костюму Adidas – естественно, подделке.
Уверяю вас, что это не так. На самом деле это нездоровые, чувственные, неряшливые люди с невероятным мироощущением и легким запахом из подмышек. Они живут внутренним миром, им далеки и непонятны жизненные реалии, и их прекрасные, слегка навыкате глаза смотрят по сторонам с болью и отвращением. Из удовольствий же им хватает только алкоголя, да и то, преимущественно, самого дешевого, о цене же тех женщин, так нечасто бывающих у них, я вообще не говорю: Муза, как известно, продаётся за каплю чернил. Поэты пугливы, добродушны, неразвиты телом и очень часто попадают впросак. Некоторые из них даже пишут стихи.
Я на минуту вышел –
А вы оставайтесь, спорьте,
Наполняйте стаканы чаем,
Сравнивайте подачи.
Слышите: что-то дышит
Там, на теннисном корте,
Забросанное мячами,
Забытое всеми, плачет.
Когда я был непослушным,
Маленьким, мягкотелым,
Я обожал предметы
Мелкие тайно прятать.
Мыл я глаза и уши,
Чтобы вокруг звенело,
Чтоб различать приметы,
Что мне заменяли память.
Это же ты на корте,
Ангел мой бесполезный,
Из уголька да воска
Слепленный неумело.
Мы же расстались, вроде:
Я повзрослел нечестно.
Ты же пропал, неброский,
Между тоской и телом.
Птичии пересуды,
Жёлтые занавески,
Подача мяча навылет –
Маленькая победа.
Я позабыл, откуда –
И поискать мне не с кем –
Иду я по звёздной пыли...
Где ты, моя примета?
Что же молчишь ты, ангел,
Теннисный мяч сжимая?
Он тебе не по росту,
Он большой и тяжелый.
Помнишь, как мы на санках
В снежной стране пропали,
Лежали под снегом толстым,
Тонкие, как иголки?
Это тебе не шутки.
Это большие игры
Над нами круги нарезают,
Мяч уходит в пространство.
Мир огромный и жуткий.
Но что за границей мира?
Когда-то мы это знали…
Ты все еще помнишь? Здравствуй.
Здравствуй – и до свиданья.
Я мяч удержать не в силах.
Планета во тьму несётся:
Подача прошла навылет…
Будь осторожен, ангел:
Плавится воск на крыльях,
Но должен, ты должен – к солнцу,
Пока мы не всё забыли.
Разве это возможно –
чтобы из пЫли в звезду?
Это должно быть так сложно –
верить в любовь и в аду?
Гремят кастаньеты из лести:
мол тут карнавал навсегда.
Не много ли бестии чести
славить одно только: "Да!"?
Кружат игорные кости
судьбами вверенных слуг.
За что твои, бестия, гости
законопачены в круг,
из которого выход лишь в бездну?
Что ты смеешься? Гляди:
ржавятся прутья железные,
что заплетают в груди.
И ты лишь одна неподсудна
за красоту и печаль.
Тебе улыбается Будда.
Тебя одиозному жаль...
Плывёт фонарик золотой.
Остановись на миг,
Дотронься до него рукой –
И ты уже старик.
И вот уже, в сияньи глаз,
В дыхании твоём
Фонарик вспыхнул и погас,
Но ты горишь огнём.
И вспоминаешь те глаза,
Что плакали, смеясь,
А ты любил их и сказал:
«Что вечно – то сейчас».
И вот прошло сто тысяч лет,
Но так же ярок свет,
И ничего на свете нет,
Чего в глазах тех нет.
Фонарик тает в рукаве,
И птичка: "кукаре.."
Кузнечик чиркает в траве,
И свет на всей земле.
