- Скажите, а какое слово кажется Вам наиболее сильным, самым значимым, что ли, для литературного текста?
- Слово «когда», если с него начинается стихотворение. Или рассказ. Или роман. Вот например: «Когда сильный ветер продувает наш город насквозь, приходится сидеть дома целыми днями, а иногда и неделями, в страшном нетерпении расхаживая из одной комнаты в другую… И так далее и тому подобное…
- Какой знак препинания у Вас самый любимый?
- Многоточие. И скобки. Хотя, может быть, раз я так говорю, это можно истолковать, как признание в собственном бессилии – ставит человек повсюду многоточия, да ещё обязательно дополняет самого себя замечаниями в скобках. Не может, чтобы его просто так поняли. Но только я сам никакого бессилия не ощущаю. А мог бы. Это ведь что-то вроде хорошего тона для писателя – признаваться публично «насколько ты ничтожен и слаб перед внутренним образом того, что тебе на самом деле хотелось рассказать людям…» Ну и так далее и тому подобное…
- А какой Ваш любимый напиток?
- Хотел бы я ответить, как обычно отвечает моя дочь: «Кипячёная вода!»… По моему, это оригинально, и к тому же чистая правда. Очень редко удаётся оставаться искренним и при этом казаться оригинальным. Верно? Или можно наоборот: казаться искренним и оставаться оригинальным. Видите как много можно найти себе настоящих трудностей, если хорошенько поискать. Но я сам вовсе не так оригинален. Люблю чай, пиво, кока-колу, яблочный сок,… белое сухое вино,… красное сухое вино,… кефир, коньяк… И так далее и тому подобное…
- Скажите, а над чем Вы сейчас работаете?
- Я же вас предупреждал: не смейте задавать мне вопросы о том, что происходит сейчас. Это меня нервирует. Очень нервирует, черт побери…
- Извините, ради Бога, я просто забылась…
- В вы не забывайтесь, милочка… Чёрт побери… Спрашивайте о чём-нибудь другом. О прошлом, например. Если очень хочется, можете спросить и о будущем. Хотите расскажу, что случится с вами, ну, скажем, через три месяца?…
- А кто Ваши любимые писатели?
- Значит не хотите знать своё будущее, а хотите про моих любимых писателей. Любимые напитки, знаки препинания, писатели. А дальше будет про любимых художников и композиторов?
- Ну, по правде говоря…
- Дело в том, любезная барышня, что с вашей стороны довольно-таки неделикатно задавать мне подобные вопросы. Вы просто ставите меня в неловкое положение с этими композиторами и художниками. Разве вам не известно, что я полный, стопроцентный дальтоник и абсолютно не различаю звуков по высоте?
- …по п-правде говоря, н-нет… Извините…
- Ха-ха-ха! Здорово я над вами пошутил, да? Это всё у Милтона Эриксона было. А ещё он мог передвигаться только при помощи инвалидной коляски. Из-за паралича. И страдал Болезнью Жиля де ла-Туретта. Знаете что это такое?
- …по правде говоря…
- Ну что вы всё заладили: «по правде говоря» да «по правде говоря»?… По правде говоря, я опять пошутил. Это как раз у меня страшнейшая Туреттова болезнь. И в первую очередь она характеризуется копролалией. Вы и про копролалию ничего не слыхали? И чему вас только учат в этих университетах?… Объясняю: Копролалия – это когда человек вдруг, неожиданно начинает изрыгать из себя самые грязные ругательства, которые только ему известны. Ругается, матерится самым отчаянным образом, богохульствует страшно, и абсолютно ничего не может с этим поделать. Яркий симптом, правда?… Хотя, я кажется опять ошибся… Или пошутил: это не у меня, а у Курта Воннегута такая болезнь. А вот, кстати, вам и ответ: Курт Воннегут мой самый любимый писатель. А ещё Генри Миллер, Астрид Линдгрен, и Эдуард Лимонов. Все они в разное время страдали болезнью де ла-Туретта. А ещё Селин, Пушкин… И так далее и тому подобное…
- Скажите, а когда Вы только ещё начинали писать, Вы мечтали получить Нобелевскую премию?
- Что значит мечтал. Я был абсолютно уверен, что получу её. Мало того, самым серьёзным образом пытался для себя решить – как же надо будет поступать, когда мне её присудят? Просто не поехать получать, как Бернард Шоу или совсем отказаться в знак протеста, что Премию не дали Толстому и Набокову. Это теперь я понимаю, что Толстому и нельзя было её давать, а вот за Набокова до сих пор обидно. И ещё за Борхеса, Кортасара, Павича… И так далее и тому подобное…
- Так ведь Милорад Павич в прошлом году получил Нобелевскую премию. По литературе. Вы что же, ничего не знали?
- Господи, да откуда же я здесь хоть что-нибудь могу узнать? Получил, говорите? Ну тогда беру свои слова насчёт обиды за него назад. За Павича больше не обидно.
- А вы разве не читаете газеты? Ведь об этом во всех газетах…
- Ты опять?! Ну и сволочь! Тебе что, совсем не понятно, гадина ты этакая, что я после того, как с собой покончил, не могу ничего читать?!… Тебе условие не спрашивать что я сейчас делаю говорили? Говорили! Теперь пеняй на себя! Допрыгалась! Всё, каюк! Не уйти тебе от этого, не спрятаться,… не убежать,… не скрыться,… вечно… слушать… будешь… дерьмо… сопли… мошонка… жопа… девственная плева… засранцы… понос… А-а, что подкрадываетесь?… Думаете возьмёте меня, суки?… не хватай за руки, педик, гад, вонючка… Отпусти!… Отпусти-и-и… Что, взяли, сволочи… Семеро на одного… Гады-ы-ы… ……………………………………………………………………………………………………………………………………………
Итак, сеанс спиритической связи, судя по всему, закончен. В комнате зажигается свет, и можно увидеть, как за круглым, покрытым ярко-красной скатертью, столом сидят и моргают, не привыкнув ещё к свету, две женщины. Одна молодая, взъерошенная и раскрасневшаяся. Даже и без лежащего рядом с ней диктофона можно догадаться, что она – журналистка. Вторая – постарше, её глаза выглядят слегка припухшими, как будто у неё была тяжёлая, бессонная ночь. Вот она зевает во весь рот, тут же машинально крестит его, и поднимается наконец из-за стола. Убрав в комод довольно увесистое деревянное блюдо, она цедит сквозь зубы, обращаясь к журналистке: «А ведь я предупреждала вас, дорогая моя. Что теперь делать будем?» – и не дождавшись ответа, немного повышает тон, сразу же обнаруживая срывающуюся визгливость голоса: «Я спрашиваю что будем делать? Писатель ваш больше не появится. Никогда. Да с писателем и чёрт бы с ним, но и другой никто месяца полтора теперь не отзовётся. Ворота закрылись, и будьте любезны. И кто мне теперь оплатит сорок дней простоя?» – и словно только сейчас осознав весь масштаб своих нежданных потерь, спиритка очень шустро, в два шага оказывается рядом с журналисткой и вызывающе нависает над ней всей своей возмущённой массой: «Я кого спрашиваю, доплату будешь делать? Эй!»
«Эй…» вырывается у медиумши потому, что журналистка явно не слушает её. Она продолжает сидеть за столом, слегка подавшись вперёд и с силой опираясь локтями на красное покрывало, которое при ближайшем рассмотрении оказывается плюшевым. Но девушка не замечает ни покрывала, ни накрытого им стола, ни раздражённой её причудами, спиритки. Да что это с ней в самом деле? Учащённое, прерывистое дыхание говорит нам, что молодая женщина не на шутку взволнована, на лбу и прямо под носом выступили бисеринки пота, глаза съехались почти к самой переносице, а губы её быстро-быстро шевелятся, хотя слов и нельзя расслышать.
В глазах экстрасенсши на краткий миг промелькнуло удивление, и она, поддавшись какому-то мгновенному импульсу, наклонилась к самым губам, не обратившей на это никакого внимания, девушки. И тогда до её изумлённого слуха, невнятно, словно сквозь радиопомехи, почти одним только лёгким, горячим дыханием донеслось: «…Ну хорошо… однако, Вы не мо…те… отрицать… что Борхес очень сильно пов…ял на Вас… И Дюрренматт… И Кобо Абэ… И так далее и тому подо…
