Нагроможденье слов,
Как будто дом из карт.
Как будто сто стволов
По воробьям палят.

Нагроможденье снов,
Не разберешь, кто где.
Да, этот путь не нов,
Нет выхода нигде.

А можно все взорвать,
Рассечь, разбить, уйти,
Но трудно разорвать
И повод не найти.

Порочный круг кружит,
В тумане голова,
И жизнь моя бежит,
И сыплются слова.

А я стою вдали
От этой гонки дней.
И как часы Дали
Моя душа не с ней.

Я часто представляю себя каплей дождя, которая в непредсказуемом танце падает с неба. Земля приближается всё быстрее, но страха нет, как нет и выбора или способа свернуть,остановиться. Законы мира, её породившего, сильнее. Капля эта разобъётся в мелкие брызги, чтобы вскоре вновь родиться высоко над землёй и пройти свой путь ещё один, возможно последний раз...

" ...достать чернил и плакать! "
Б. Пастернак

"...То гаснет, то горит желанье зарыдать."
А. Рембо

* * *

Как-то скучно, как-то сыро
на душе.
Мне бы жить не на квартире –
в шалаше!
Солнце кровью обагряет
облака.
Ухожу я, содрогаясь,
в строй стиха.
Солнце падает жар-птицей –
скоро ночь.
Месяц сталью заискрится,
будто нож.
Облака прикрыли небо,
словно грим.
Мне за солнцем полететь бы –
вслед за ним!
Вспоминаю Пастернака
и Рембо.
Мне б достать чернил и плакать
про любовь.

- Ну и что, это происходит у Вас с натурщицами?…

- Почему обязательно с натурщицами? Художники такие же люди как все и вполне могут познакомиться с самой обыкновенной женщиной. Подружиться. Ну а потом, постепенно или даже сразу, начать встречаться с ней.

- В вашей мастерской?…

- Почему обязательно в мастерской? У художников есть самые обычные квартиры, куда можно как-нибудь вечерком пойти с женщиной. Включить негромкую музыку. Выпить шампанского. Совсем чуть-чуть, а то вы ещё скажете, будто все художники – законченные пьяницы. А потом, если конечно женщина будет не против, перейти уже и в спальню.

- И там вы берёте краски и разрисовываете ими голое женское тело?…

- Почему обязательно тело? Очень часто бывает, что у художника в спальне стоит самый обыкновенный мольберт. А на нём подрамник с натянутым холстом. Можно раздеться догола, взять в руки кисти, обмакнуть их в заранее подготовленные подмастерьями краски и рисовать на холсте. Голую женщину. Как она раскинулась сейчас на кровати. И всё больше возбуждаться. С каждым мазком. А если вместе с художником постепенно будет возбуждаться и сама женщина, закрыв глаза и представляя себе словно воочию все эти мазки кисти – как они ласково покрывают всё её тело легчайшими поцелуями, то через некоторое время, когда ей станет уже невмоготу сдерживать себя, она может позвать художника, оторвать его от самозабвенного занятия живописью и потребовать со всей присущей ей властностью, чтобы он незамедлительно шёл к ней в постель и обнимал её там.

- И наверное женщину особенно возбуждает то, что ведь художники досконально знают анатомию?…

- Почему же только анатомию? Ведь каждой женщине хорошо известна огромная выносливость художников. А иначе как же они смогли бы каждый день заниматься любовью со всеми этими натурщицами? Которых художники приводят в свои мастерские одну за другой, раздевают догола, берут краски и разрисовывают натурщицам всё тело, а потом отбрасывают кисти в сторону и тот час же овладевают ими прямо там, где сумеют настичь. Ведь натурщицы ещё и убегают от художников по всей мастерской. Носятся промежду холстов и мольбертов, опрокидывают их, поскальзываются в разлитой повсюду краске, шлёпаются со всего размаху прямо на загрунтованные холсты и уже там отдаются наконец художникам со всей своей могучей страстью и невиданной изобретательностью. Оставляя, таким образом, на холстах причудливые отпечатки своего тела, измазанного в краске. И вот уже по этим отпечаткам художники, как только они остаются одни, изучают,.. и изучают,.. и изучают… анатомию… До изнеможения…

- Ой, что же вы делаете?… Вы же меня всю измажете… Боже, а как это получилось, что я вся уже раздета?… Нет-нет, вы меня ни за что не догоните… Не догоните… Не дого… ………………………………

…………………………………………………………………………………………

* * *

«…Мы, оглядываясь, видим лишь руины…»
И. Бродский

Двадцать восьмого января одна тысяча девятьсот девяносто шестого года
по случайному совпадению
я читал «Письма к римскому другу»…

С тех пор многое изменилось,
и читать «Письма к римскому другу»
считается почти дурным тоном…

С тех пор
я тоже
не могу их читать…

Мне быть дозволено лишь буквами в письме...

Как удержаться и не стать вселенной зла,
Не отворить шкатулку бедствий ненароком?
Ты знаешь – на порог ко мне легла
Венцом терновым череда упреков.

Как убедить себя в непрочности основ?
Назвать иллюзиями импульсы влечений?
Когда среди обычных с виду слов,
Я вижу вариации значений?

Мне быть дозволено лишь буквами в письме...
И ждать прочтения, ночуя в тайном склепе.
Когда ты прикасаешься ко мне,
Как не рассыпаться в твоих ладонях пеплом?

*****************

Уже не суждено тебя обнять,
Назвать по имени – пусть даже между строчек…
Любви моей надломлена печать.
Моей надежды обескровлен почерк…

Мудрость лежит под снегами Тибета…

Встал на крыло за лучами рассвета
День – перелётная птица в пространстве.

Старый отшельник вернулся из странствий.

В нищем не сразу признали монаха,
Видят: ни боли, ни горя, ни страха
В узких глазах, только мир и покой.
Каждый пытался коснуться рукой
Ветхой одежды святого и пыли
С ног, что Кайласом натружены были,
С впалой щеки, в бороздах испытаний.
В плен его взяли:
- Скажи, не отстанем.
Бог! – Где искать?

- Все походы излишни:
Здесь от людей схоронился Всевышний,
В ваших закрытых, холодных сердцах.
Сердце – тюрьма, а светло во дворцах.

Лица людей, как заря, посветлели.

Многие помнили притчу неделю.

Только все тюрьмы закрыты, как прежде.

…Солнце вставало в просторных одеждах,
В чистом ручье полоскало рубаху…

Люди опять обратились к монаху:
- Разум твой вырвался из темноты,
Верно, что ведаешь Истину ты?

- Истины нет, что зовут Абсолютом.
- !!!

Вышел мальчишка худой и разутый
Вровень со старцем, склонился едва
В должном поклоне:
- Но ЭТИ слова
Так же беспомощно гнутся от ветра. –
Нет абсолютного в мире ответа. (???)

Горько старик улыбнулся на дерзость:
- Верно, пустое: и юность, и зрелость.
Мудрость не станет во век абсолютным
Знанием.
Ветер сменился попутным…

… Женщина вслух причитала о сыне.

Шел одиноко ущельем к вершине
Юноша.

Лезвием дождя выбриты газоны,
Слёзы льют зонты, – китч демисезонный,
Тонет «де жа вю» в городских Бермудах,

Солнце где-то там, на горбах верблюдов…

Вымок и пропал мой проект вселенной,
Вечность замерла серым гобеленом,
Неба простыня стала тусклым бытом,

Счастье где-то там, в зеркале разбитом…

Город – океан с пятнами бензина,
Я о берег бьюсь раненным дельфином,
Прячут этажи боль в отвесных скалах,

Больно где-то там, где тебя не стало…

Буквы-маяки вдоль подводных станций,
Сумрак лёг на курс призраком-голландцем,
Ветер–капитан рвёт с деревьев лычки,

Любят где-то там, в сказках и кавычках…

В тонких кружевах мёрзнут руки вишен,
Холод на Москву выдохнул Всевышний,
Я спешу к теплу, к телу… батареи,

Бьётся где-то там, в левом подреберье
Лето….

Не оставляй
меня одну,
не оставляй.
Я без тебя
всё норовлю
на скользкий край.

Я без тебя
хожу по лезвию
ножа,
С парализованной
душою,
вся дрожа.

Не оставляй, –
мне без тебя
и днём темно,
А ночью – жутко:
звездопад
стучит в окно.

И мысли…мысли,
ну, куда
укрыться мне?
Я без тебя горю,
как грешница,
в огне.

Не оставляй меня,
прошу :
не уезжай!
Куда ты, милый, –
я туда, –
везде мне рай,

А без тебя –
ничто,
остывшая зола,
И просто справятся
со мною
силы зла.

Все искушенья
на меня
пойдут войной,-
Как устою,
когда, родной,
ты не со мной?

Вдруг подтолкнёт
враг душ людских
на скользкий край?
Не оставляй
меня одну,
не оставляй!

О, встань терновником
колючим
на пути,
И задержи меня –
хоть в кровь! –
не упусти!

Когда же рядом,
то не будь,
ко мне суров,
Давай со счастьем
на троих
разделим кров!

Давай шалаш
в лесу построим –
убежим!..
И пусть струится
от костра
весёлый дым…

Не оставляй,
побудь со мной,
не уезжай!
А нет – пристану
вдруг к одной
из птичьих стай…

Ты вычеркнешь себя из мёртвых списков,
И жизнь опять наполнится тобой.
Идёшь ты рядом. И смеёшься близко.
На плечи свет ложится золотой.

Нечаянный, медлительный прохожий
Вслед обернётся. И промолвишь ты:
«Его лицо я вспоминаю тоже».
Дождь зашумит. Раскроются зонты.

И в этом пёстром, разноцветном шуме,
В горении твоих бессмертных глаз –
Никто и никогда, нигде не умер.
Ты вспоминаешь каждого из нас.

Arifis - электронный арт-журнал