...Но тогда пришли родственники и говорят: “Всё.” Я спрашиваю, почти машинально даже: “Что всё?” Но они только усмехнулись, а потом вдруг все вместе стали смотреть на меня так укоризненно, что мне, в конце концов, пришлось прямо у них на глазах вылезать из постели, и, раздражаясь всё больше, – а чего они уставились и смотрят во все глаза – я же голый, – плестись в ванную, и там бессмысленно и бесконечно долго глядеть невидящим взглядом в ослепительно-белую раковину, ожидая пока вода не сделается хоть мало-мальски тёплой и можно будет начать бриться.
И, разумеется, я порезался. В нескольких местах. Как представишь себе всё это кодло, – как оно стоит и ждёт меня в комнате, а рядом – разобранная и, по правде говоря, давно уже не менянная постель, – тоже стоит... или лежит, – интересно – а как правильно? И даже не присядет никто, – так и стоят столбами, чтобы показать мне, как они все заняты, и что надо “поторапливаться”, и что “нечего нам здесь рассиживаться”; да, собственно, ведь и сесть-то некуда – не на постель же. В кресле собака спит, – так она и не соизволила проснуться. Да и здоровая уж больно собака-то – страшновато сгонять её с кресла. К тому же воняет.
“- Ты собаку вообще моешь когда-нибудь?...”
Это мне, но я делаю вид, что у меня течёт вода и ничего не слышно. А что, собственно, я могу ответить? Что она не даёт себя мыть?.. И что совершенно неизвестно кто в этом доме хозяин?..
Чёрт! Опять порезался. Видите ли, им противно убрать со стула мои носки и два стакана с пивом (в одном плавает окурок, – ну уронил я его туда, поэтому и второй стакан пришлось брать). Стоят. Оглядывают всё вокруг скептически. И делают вид, что это их нисколько не касается. Что они тут посторонние. И просто стоят. Ждут пока я добреюсь. Не на улице же стоять. Вот они и стоят в моей комнате. “Сколько на улице градусов?..” – хочу я у них спросить, но слова застревают у меня в глотке, когда я вдруг осознаю, что, собственно, понятия не имею какое сейчас там время года!.. От этого озарения я режусь ещё раз особенно глубоко, и, бессмысленно глядя на падающие в раковину розовые капли моей крови, смешавшейся с пеной и тёплой водой, пытаюсь-таки вычислить что за пора стоит на дворе хотя бы по тому, во что они одеты сейчас. Но, в конце концов, они ведь могли снять свои плащи или даже шубы в прихожей, а уж потом вваливаться всем кагалом ко мне в комнату... Могли или не могли?.. Чёрт их знает, – от них теперь всего можно ожидать. Только послушать, как демонстративно они молчат и не торопят меня, терпеливо ожидая пока я добреюсь. Или что я там делаю в ванной, запершись на шпингалет. Может я, например, мастурбирую? От человека у которого такая комната как раз этого и дождёшься. И пока я затуманившимся взором слежу за тяжёлыми, дымящимися каплями спермы, шмякающимися в унитаз, они – с достоинством молчат, проявляя просто чудеса терпения.
От этого их терпения меня аж бесит – настолько оно высокомерно, и настолько им, в сущности, на меня наплевать – они просто выёживаются друг перед другом: у кого дольше хватит терпения, – вроде игры в молчанку. Ну, кстати, они ведь и молчат. И даже не смотрят на меня, когда я выхожу, весь в вате – залеплял порезы, – и продолжают стоять тут же, явно не собираясь никуда выходить. Ну и что?! Я так и должен теперь прямо при них одеваться?! Штаны натягивать?!. Носки?!. Стоят... И вот я, весь красный от бешенства (а они наверное думают, что от стыда) специально-долго нюхаю носки, словно прикидывая – достаточно ли они воняют, чтобы их надеть; несколько раз как идиот выворачиваю трусы, пытаясь отыскать “правильную” сторону (правильная это та, где жёлтое пятно на мотне не просто жёлтое, а грязно-жёлтое). Потом – штаны. Рубаху. Ботинки – они валяются тут же в комнате и на их подошве виднеется высохшая, забившаяся в протектор грязь. Значит на улице грязь – на мгновение радуюсь я такой, вроде бы явной, конкретности. Но тут же мою радость остужает резонное соображение, что грязь на улице была когда я туда выходил в последний раз. В этих ботинках. А может и в предпоследний. Так что...
Но вот я уже завязал шнурки, и, подняв голову, выжидательно смотрю на родственников. Однако у них отменная реакция, – и они не дают мне даже секундного торжества, когда я мог бы сказать, что тоже ждал их. Они мгновенно и как-то все разом поворачиваются, и мы вместе идём к выходу. Вслед мне буркает что-то с кресла собака, но я уже не обращаю на неё внимания, потому что именно в этот момент в ослепительной вспышке ужаса, вдруг осознаю, что никогда раньше не видел этих людей...
И не знаю, – просто представить даже себе не могу, – куда это мы теперь с ними идём...
