Arifis - электронный арт-журнал

1  

Заполнив жарочный лист до отказа бледнотелыми рыбками, птичками, звёздочками и полумесяцами, Ирина поставила его в духовку и засекла время...  

Она вовсе не перестала быть женщиной-загадкой, в чём ее настойчиво упрекают. Она стала женщиной-человеком. А просто жен­щина – человеку всего лишь друг. Зависимый. Капризный. Раненый. Пускающийся на уловки и ухищрения.  

Ирина потеряла потребность нравиться, ей этого не надо. Она получила больше – потребность любить всех. И теперь нужно ли красить губы, если они не обветрели?.. Одежду и обувь можно носить аккуратно, до победного конца, выбирая каждую новую вещь в никогда не умирающем стиле скром­ности... На шейпинги она не ходит, спорта не любит, врачам не доверяет, внешностью занимается посредством душа и расчёски... словом, живет остаточным великолепием собственного здоровья, не заглядывая в тре­вожное завтра, – кому такое может понра­виться, уж слишком свободы много, обще­ство не потерпит...  

Но главный раздражитель бесчисленных подруг ещё и в другом: при постоянно пол­ном доме – всё время какие-то люди едят, моются, беседуют, ночуют – постоянно со­храняющееся одиночество хозяйки этого дома, внутреннее блаженное одиночество, которое буквально озаряется с появлением каждого нового человека. Его неназойливо расспросят, пригреют, приручат, после чего он либо вливается в размеренное вращение вокруг Ирины, либо уйдет за пределы её притяжения в одну из соседних галактик, где по­дыщет подходящее для себя маленькое сол­нышко уюта... Ведь Ирина тоже, оказывает­ся, ищет: вдруг появится душа, способная озарить взамен, и не спокойствием отражён­ного одиночества, а каким-то другим, с неясными пока очертаниями общением... Но бывает ли так, чтоб два солнца в одной сис­теме?.. Или же она, как медведь, свою бер­логу ни с кем не поделит?..  

Судьба к ней так щедра, что уже веро­ломна: несмотря на непритязательность внешнего вида, Ирине обычно предостав­лялся самый богатый выбор. И ничего на­стоящего. Ни разу. И всё-таки, хотя личный опыт не позволяет ей надеяться на­ испол­нение сокровенных желаний, Ирина жела­ет и ждёт. А все знакомые объединились в желании ей помочь, изобретают способ пе­ременить саму Ирину, начиная от двойного подбородка и облупленной мебели и до, соб­ственно, образа мышления и многочислен­ных милых привычек. Особенно всех удру­чает характер – на редкость покладистый; при всей своей склонности, да нет, какая может быть склонность, при всей своей не­утолённой любви к одиночеству Ирина ни­когда ещё не пыталась отстаивать право на него. В её жизнь поминутно вламываются, теребя душу проблемами, которые она и ре­шать-то никому не помогает, все равно вламываются, и она впускает, радушно сияя, в теплое излучение, впустит – и выпустит умиротворенными, совершенно как будто бы об этом не беспокоясь. Все окружающие жить без Ирининого дома не могут, однако пилят сук, на котором сидят, потому что вытерпеть существование чьей-то безмятеж­ности не могут тоже, не в человечьей это, видимо, натуре...  

Сама Ира понимает, что внешними изменениями можно привлечь только зрителей, а зрители Ире не нужны, равнодушна Ира к театру, если он не на под­мостках. С неё доводы подруг – как с гуся вода, для возникновения комплексов орга­низм Ирины уже слишком стар, ей «все рав­но, что скажут зрители», как талантливо сочинила когда-то о себе одна из почти по­селившихся здесь подруг – поэтесса, кото­рую зрительское мнение, вопреки стихам, весьма и весьма волнует.  

Может быть, прочных человеческих отношений вообще не существует, и самая насыщенная общением жизнь всё равно течёт в обособ­ленном пространстве?.. Так и живём: с иллюзиями относительно доступности миров рядом находящихся и ещё более необосно­ванной иллюзией открытости мира собствен­ного для других и для себя даже, пока не дорастём до понимания настоящего положения вещей (а никогда не дорастем ведь!), когда человек становится осознанно несчастен, одинок и спокоен. Он не стал бы обогащать мир личных эмоций, складируя новые ощу­щения, он выбросил бы оттуда мелкую ­ве­тошь, ставшую ни к чему...  

Ирина вздохнула и достала печенье из ду­ховки: нужно подкрепить пищей азарт пре­ферансистов, засевших в большой комнате ещё с пятницы.  

Вот так всегда бывает: нафилософствуешь одно, а реальность преподносит другое, и чужие интересы удовлетворяются всегда в ущерб собственным.  

Дачные грядки напрасно ожидали Иру.  

А также Стас.  

И собака.  

Очень хочется измениться, чтобы хоть от чего-нибудь ненужного отказаться.  

- Не обрадуетесь, если вас послуша­юсь... – ворчит Ирина, но её ворчания не замечают.  

На диване за двумя широкими спинами заснула над недочитанным сонетом хрупкая, экспансивная поэтесса. Игроки же – за­кадычный приятель поэтессы и однокласс­ница со своим новым другом – не могут реагировать даже на запах песочного печенья, ничего им уже, кроме карт, не нужно...  

Чтобы привлечь внимание постояльцев, Ира убрала шторы на окне и распахнула обе рамы. Застоявшийся табачный дым хлынул наружу и растворился в рассветно озябшей зе­лени июньских тополей. Расчёт оказался вер­ным: все дружно бросили карты и потянулись за глотком свежего воздуха.  

- Вот и понедельник, – сказала им Ира, улыбаясь, как всегда, мягко, – вот и конец моей городской жизни. Отпуск! Извините, но мне пора.  

2  

Сквозь туман через речку доносится земляничный запах, запах необъятного вольного простора. Нейтрально пахнет и в то же время притягательно, ню­хать бы да нюхать... Не то, что плотно клубя­щийся дым из трубы соседской бани, заво­лакивающий по субботам все окрестности...  

Сегодня вроде не суббота. А вдруг суббо­та?! Если бы...  

Невозможно просчитаться при непрерыв­ном тягостном ожидании. Суббота была не­давно, через день, и совсем ни к чему сегод­ня мчаться прямо по грядкам к калитке, что­бы спозаранку начать высматривать любимого человека, который так и не появился два дня назад. А Ира, уезжая, обещала, что по­явится...  

Ещё и коров не выгоняли. Скоро начнет­ся: стук, свист, лай, матерщина... Лучше уже не спать, а то забредёт вдруг кто, кусаться придётся...  

Да никто не забредёт, все здесь обо мне знают. Деревня. Собачьего имени толком выговорить не могут. Красотку с шалавой путают. Как не презирать?..  

Красотка! Ира говорит: шейка лебединая, выражение лица надменное... Зато гибкая спина, длинные, сильные руки и ноги (Ира так и говорит: «Давай ручку причешем, те­перь другую, а теперь ножки...»), а волосы шёлковые, волнистые, репьи бы повыдирать только. Снова появился блеск в глазах, но не восторженный, детский уже, а отмеченный мрачной уверенностью в себе. Раньше было не так. Стыдно признаваться в трусости, но куда от правды денешься...  

Первые люди чистоту блюли, купали бед­ного щенка по субботам в ванне (ненавист­ными были субботы — вот удивительно!), шампунь у них – взбесишься от аромата, а потом феном чесали, гудящим так противно, что не хочешь, а подвываешь... Да разве мож­но собаку каждую неделю мыть?! Пошли болячки по телу, люди подумали, что лишай, и выгнали... Об этом лучше не вспоминать. Хорошо, хоть не лишай. Так и подохла бы где-нибудь под забором, но встретился Стас, вылечил, нашел жилище, хозяйку и заставил полюбить весёлые, ласковые субботы. Два дня у Иры – настоящий праздник, что здесь, что в городе: не по улицам и паркам, так по березовым холмам, с беготнёй, с играми, с гостинцами... Жаль, что здесь мы только ле­том. Почему бы нам навек сюда не пересе­литься?.. Хотя в городе Стас почти всегда у Иры, а здесь – только по субботам... Понять и усвоить своё место в его жизни вообще трудно. Больше всех на свете Стас любит свою вонючую «Ласточку», а за что? Она что, живее всех, что ли? Видно, не собачьего ума это дело...  

Стас для всех придумывает заграничные клички, только «Ласточка» – исключение. Ирину он обзывает лестно – «Голливуд» (Ирина уверена, что он издевается, но позво­ляет), соседку тётю Шуру, которая приносит остатки закисшего позавчерашнего супа (кто бы его ел), – «Пасторалью», а свою измучен­ную, недоверчиво рычащую находку наименовал всех красивее: «My beautiful fellow-girl», – моя прекрасная спутница, значит. Что там запоминать? У друга детства кликуха в шесть раз длинней, порода, значит, хорошая... А голливудская Ирина переиначила: назвала «Бьюти» – красотка, уж лучше бы Найдой, что-то оскорбительное есть в этом созвучии, даже деревенские расслышали... Ну, да не­важно всё это, как пасторальная тётя Шура выражается: «Зови хоть горшком, только в печку не ставь»...  

Стас говорит мягко и много, но только снаружи, даже когда раздражён или рассер­жен – нутра не чувствуется. А вот Ирина слова употребляет только по необходимости, зато уж мыслей у нее! Вся как на ладо­ни. Однажды Стас долго не приезжал. Она молчала, а если бы лаяла – почище моего получилось бы, так и слышится: бабник бессовестный, пьяный лентяй, транжира... Той же тёте Шуре на подобное можно один раз красиво ответить – и навсегда, а Ире – нельзя, потому что этот мысленный лай от тоски у неё, ах, как это понятно!.. На меня тоже, бывает, сердится. В основном, за сле­ды на её грядках. Конечно, вот у тети Шуры грядки высокие, сразу видно, где ходить, а где посажено, а у Иры – сплошь равнина, сама траву от капусты не отличает, на всех грядках её следы, можно предъявить. Но не нужно. Лучше перетерпеть, промолчать, переморгать, так она скорее об упрёках по­жалеет, за ухом почешет, угостит... А если без зова к ручке подойти с поцелуем, Ира обязательно откликнется... Но сначала каж­дый раз на секунду замрёт или, что гораздо хуже, вздрогнет... Может, врёт, не любит? Может, брезгует... Или… Боится?! Да нет, смешно. В городе на прогулке за каждым найденным кусочком в самое горло лезть не боится, а тут так, на ровном месте... Ирина задумывается, вот в чём дело, и обо всех забывает. Любить-то она умеет. Ровно, буд­нично, но даже сильнее, чем любимейший Стас со всей его лаской... И сердцу не прикажешь. Ни её, ни его, ни моему...  

У-у-у! Все меня бросили...  

Вой перешел во внезапный радостный визг: напрямик по узенькой тропке пробирается к дому нагруженная сумками Ирина. Собака грациозно перелетает через забор, несется с холма вниз и бросается ей навстречу: «Милая, милая, наконец ты приехала!..»  

Ира всё понимает, отчасти разделяя соба­чью радость, но настолько бурная реакция ей, безусловно, в тягость, потому что она тут же пытается отвлечь назойливую псину припря­танным в сумке сахарным печеньем. Вкус­но, конечно...  

- Бьюти, а Стас уехал уже?  

- У-у-у! Все меня бросили!  

- Что?! И не приезжал?! Бедненькая ты моя, как же ты выжила тут одна, целых че­тыре дня без еды... – у Иры просыпается рас­каяние, она пытается пожалеть, приголубить собаку...  

Но поезд уже ушел. Мы тоже гордые, аф­ганских кровей, как никак. Спокойно поищем остатки сахарного печенья в траве, а потом так же спокойно...  

Где там! Быстро, быстро поцелуемся, по­радуемся, попрыгаем! И не пойдем по тропинке, где вдвоём тесно, мы важно прошествуем посреди ухабистого просёлка, зава­ленного разным мусором, не пригодившим­ся в хозяйстве, золой и шлаком, что выгреба­ют из печей и выбрасывают почему-то на дорогу, пойдем прямо навстречу стаду, вяло бредущему к очередному земляничному па­стбищу.  

3  

Стас давно чувствовал по­требность расслабиться, глотнуть хоть капельку неизвестного, привнести в завтраш­ний день что-нибудь  

по-настоящему завтраш­нее... «А день сегодняшний вчерашней, чем был вчера...» – несколько дней подряд мур­лыкал он строку из стихотворения суматош­ной Ирининой подружки и злился: «Вот привязалась...»  

Видимо, волшебной оказалась строка. Словно наколдовал.  

Окончив трудовую неделю, неся по пути в гараж мысль о надоевшей деревне, Стас встретил бывшего пациента, который оку­нул Стаса в хмельной поток благодарности. Они зашли в кафе, где свершили возлияние на старую рану (Стас ему желудок опериро­вал) еще более старым коньяком, после чего Стас и решил поведать доброму человеку свои невесёлые мысли. Пациент оказался докой по части отдыха. Он вызвонил никем не занятую на выходные, симпатичную, не­пьющую и умеющую водить машину (весе­литься, тем не менее, тоже умеющую) подругу, а у подруги нашлась ещё подруга, и вся эта компания быстро покинула город по северной дороге. Будучи довольно ловким по дамской части мужчиной, такому виртуоз­ному мастерству Стас откровенно позави­довал.  

Умная белая «Ласточка» бежала по незна­комому асфальту удивлённо: почему за рулем не Стас? Её и Стаса сегодня ждут в противо­положной стороне, от города к югу. Там, навер­ное, выходят к калитке, осматривая волнис­тую окрестность с холма, на котором распо­ложилось неожиданно свалившееся от даль­них родственников поместье – крестьянское гнездо. Никто из более близких жить там не захотел, и после смерти хозяина развалива­ющиеся строения на пятнадцати сотках за­пущенного огорода прямые наследники ре­шили просто продать. Причём не слишком радовались, что покупателем отчего дома оказался Стас, – продешевили, чужому бы обошлось подороже.  

Когда-то в детстве Стас там однажды го­стил. Воспоминания до сих пор не стёрлись. Вернувшись уже не хилым цветком мосто­вой, а загорелым, как чугунок, крепышом, сын заявил родителям:  

- Врачом не буду! Буду пастухом, коров и телят пасти. Целое лето не работать, а зимой вообще отдыхать – красота!  

- А что там платят? – нашлась бабуля.  

- Кормят во всех домах по очереди! – гор­до произнёс Стасик, – ещё и денег дают це­лую кучу, правда! Сам видел – одними руб­лями! А пасти коров не трудно. Главное, би­чом щёлкать, чтобы они в посевы не шли. Я уже пробовал.  

- Что пробовал – пасти?! – не поверил отец.  

- Да нет, пока что только бичом щёлкать...  

Родители в тот момент мудро скрыли не­согласие со Стасиковым выбором, а когда мальчик подрос и его детское намерение за­былось, и не одно только пастушье – было еще несколько не менее романтичных, памят­ливая бабуля до самой своей смерти подтру­нивала над ним:  

- Тоже мне, придумал – врача какого-то... Почему скот пасти не захотел? Я бы тебе под­сказала, как увеличить доход. По дороге отдаивал бы понемногу молока от каждой ко­ровы и продавал дачникам... И зимой хоро­шо: сиди себе на печи да песни пой... – тут она не выдерживала серьёзного тона и хохотала так оглушительно, что фрукты со дна хрустального кувшина с компотом интенсивно плавали вверх и вниз.  

Ох, бабушкин компот! Казалось, с нею он исчез навеки. Стас, взрослый мужчина, едва не заплакал, когда ощутил во рту почти за­бытый вкус... Так он открыл первое досто­инство Иры, а постепенно ещё много родно­го и неведомо знакомого, просто с компота все началось.  

Дача – тоже благодаря ей. Даже тех не­больших денег, которых запросили дальние родственники, у него не нашлось, а Ира ока­залась богатеньким Буратино, помогла ку­пить. Вернее, сама купила. И ездит туда чаще всего сама. Стас решил, что отдача такого долга ни к чему. Ира – человек щепетильный, и, хотя они довольно давно живут почти вме­сте, никому и в голову не приходит уничто­жить это последнее «почти». Деньги, во вся­ком случае, у каждого свои, а Стас уже не хочет никакой дачной собственности, это его когда-то бес попутал – стадное чувство... Пока назревает необходимость поездки, он мысленно посылает куда подальше безнит­ратное питание для обитателей дома Ирины, а вслух продолжает уговоры о продаже дома. Уж если никто не позарится, то не обустро­ить ли там музей под открытым небом, поскольку любое строение этих владений, включая баню и сарай, свободно может претендовать на звание памятника древнего зод­чества и охрану государства. Так он шутит. У Ирины для ответа никогда не хватает чув­ства юмора, тон этот её возмущает.  

- Жаль, – например, отвечает она, – жаль, что государству сейчас не до зодчества. А за свой счёт мы и так помаленьку хозяйнича­ем...  

Шутками Ирину не достать. А уговари­вать всерьёз – тем менее успеха. И слушать не хочет.  

Необходимость поездки у Стаса всегда долго зреет. Созрев, он начинает собирать­ся, забывая то одно, то другое, потом, вые­хав в самое «пиковое» время, задыхается в дорожных пробках, испускает стоны, пуская слабую на передок «Ласточку» иноходью по стиральной доске тракта, – а растущая бен­зиновая дороговизна! – право, он готов на всё, только бы забыть туда дорогу навеки...  

Иринин энтузиазм достал Стаса по-на­стоящему. Ведь можно было бы сделать дачу местом отдыха, а не пахоты: с лужайками, с клумбой какой-нибудь в крайнем случае, привезти бадминтон, теннис, книги, гамак повесить... Ведь и было договорено пона­чалу именно так. Куда там! Грядки метр за метром оттесняли буйную целину, выкорче­вывались заросли кленовой поросли, оди­чавшей малины, рядами ложились под ножом стебли крапивы, полыни, лебеды, ре­пейника, все в руку толщиной и выше Ириного роста... Пасторальные соседи подари­ли ей серп, чтоб хребтину гнуть более про­изводительно, и огородные джунгли раста­яли на глазах. Однако до полной победы так далеко, что сердце щемит от тоски и уста­лости (Стас глядеть – и то устал на это). Все хорошо растёт у Иры, но лучше всего – сор­няки. Хочешь – не хочешь, а оставлять её без помощи иногда просто совестно, и Стас идёт на предательство своих драгоценных принципов... Жалко, что земля пропадает, видите ли. А отдача за все страдания неве­роятно мала. Выращенная с таким трудом картошка-моркошка ничуть не компенсиру­ет даже чисто материальных затрат, а физи­ческие и моральные вообще не идут в счёт. Разбирать или латать несуразные развалю­хи нет никакой возможности – времени, де­нег, а, главное, желания, и эти занятия це­ликом противоречат его профессиональным устремлениям...  

- Ира, – говорит Стас с каждым днём все более настойчиво вздыхающей подруге, – Ира, я – хирург, я даже не психиатр...  

И она, прекрасно услышав цитату из юмо­рески и не отреагировав, безропотно согла­шается:  

- Конечно, я понимаю, тебе нельзя.  

Упаси Бог от мысли, что после картофель­ной страды увеличивается вероятность опе­рационных неудач. Боязнь начать бояться... Но если таковая мысль начала существова­ние, существует и таковая опасность... При­чем тут боязнь. Надо перестать верить ста­тистике, прежде чем хвататься за лопату...  

- Да, – ответила ему Ира неделю назад, ког­да в очередной раз нашла коса на камень, – ты можешь мне вообще не помогать, сама справлюсь. Хотя мне тоже для работы мозоли нежелательны...  

- Кто ж тебя заставляет?! – с новой си­лой начал было Стас, но у Иры потемнело лицо.  

«Никак понять друг друга не можем!» – расстроился Стас, но наводку мостов решил оставить на следующий приезд – соскучит­ся, легче будет.  

Да, видно, не судьба. Целых двое суток тщетно и женщина, и собака бу­дут торчать у калитки, провожая глазами все белые автомобили среди разноцветного оживления на шоссе. Ни один из них с дороги не свернёт, вздымая на причудливых ухабах мягкую, как мука, пыль.  

Неделя была трудной. Летом больных, ко­нечно, поменьше, но они зато настоящие... Неделя была такой трудной, что в предстоя­щий отдых уже не верилось...  

Девчонки, безусловно, прехорошенькие. Ухоженные, весёлые, податливые самочки... Которая тут ничья?  

Не по себе Стасу. Ни коньяк, ни компа­ния не помогают отрешиться от буден.  

«А день сегодняшний вчерашней, чем был вче­ра... – промурлыкал Стас, пошевеливая дрова в костре, и сплюнул туда же: – Вот привя­залась...»  

Изрядно навеселившись, закупанные в тёплом озере русалочки и пациент заверну­лись в непослушную палатку и уснули, а Стас решил остаться, но выражению одной из де­виц, «топить костер», там и заснул незаметно. Разбудил компанию хохот пациента, ко­торый долго искал приготовленные с вечера удочки, чтобы не пропустить утренний клёв, но всё-таки его пропустил, так как Стас в темноте и хмельной задумчивости «стопил» снасти вместе с хворостом – оплав­ленные крючки и грузила были найдены па­циентом в костре, когда он закапывал в золу картофелины.  

День начался с неудержимого хохота, чем же закончится?..  

Хорошо, что деньги есть. Было бы здоровье – спасибо доктору! – а остальное мы за деньги купим...  

И пациент удалился с рыже­кудрой русалочкой к виднеющимся в нескольких километрах рыбакам, чтобы узнать, много ли рыбы те поймали и не поделятся ли. Взрывы хохота стихли вдалеке, и Стас поймал улыбающийся взгляд блондинки: так вот, значит, которая тут ничья...  

Они посмотрели друг на друга и захохо­тали.  

4  

Как-то вечером, передавая через забор литровую банку парного молока, тётя Шура сообщила Ирине, что по увалам сильно цветёт клубника, её племяш Колян приметил.  

- Вот бы поехать... – размечталась Ирина о том вьюжном времени, когда сегодняшний зной вспомнится как благодать с открытой по случаю особо редких и желанных гостей баночкой душистых ягод.  

- Чего ж не съездить, – ответила ей тетя Шура, – ежели у племяша кажинный день машина под задницей.  

Племяш её, надо сказать, работал редко, от случая к случаю, много времени проводя по тюрьмам. Может, одумался, повзрослел к сорока годам... Если всё ещё на машине.  

Пару лет назад Ира уже была в подобной поездке – стыда потом не обралась.  

В тот день тетя Шура постучала к Ирине рано утром:  

- Поехали за ягодой?  

- За какой? – едва проснувшаяся Ирина открыла все по очереди двери, укрощая раз­веселившуюся Бьюти. – А ты-то чему раду­ешься, всё равно останешься дом сторожить.  

- Какая попадёт, – ответила тетя Шура, – бери ведро.  

- А может, лучше туесок?  

- Да твой туесок с гулькин хрен, – не со­гласилась тетя Шура, – вон корзину бери.  

- Эта корзина для грибов... – попыталась возразить Ира.  

Соседка ничего не слышала: её интересовала остальная кухонная утварь.  

- Так едемте, я готова.  

- Ишь ты, веник кучерявый, уж подмелась, – удивилась сама вечно снующая, как метла, женщина. – А эти фефёлы, поди, и не встали ишо. Я им нарочно до стада стук­нула.  

«Три фефёлы» – соседки Ирины слева, приезжие пенсионерки, настолько горожан­ки, что и спустя десять лет безвыездной жиз­ни в деревне зовут их по-прежнему дачни­цами.  

Жизнь здесь куда дешевле городской, и вот потому три самых одиноких из девяти разбросанных по стране сестёр, хлебнув ни­щеты заслуженного отдыха, списались, до­говорились и купили в складчину небольшой домик, где посреди единственной комнаты громоздится величественная русская печь с камельком. Но русской печью они пользоваться так и не научились, им и камель­ка вполне хватает, да и дрова больно доро­ги... Они не умеют ни огородничать, ни управляться со скотиной, кроме кошек, никого не завели, а в огороде у них хорошо растут картошка и чеснок, которые достаточно не­прихотливы.  

Впрочем, из местных жителей садоводы получаются довольно редко, на Ирининой улице таких «Мичуриных» двое. Они выращивают кое-что помимо огурцов и помидоров и пожизненно страдают от сосед­ской зависти. У этих двоих Ирина иногда по­лучает дельный совет и участие. Но есть и другие (и много!) – уже в июне просят у той же Ирины зеленого лучку на закуску...  

«Фефёлы», конечно, не без странностей, но спиртного не употребляют, материться не научились, стало быть, поездка Иру не пуга­ла. Все влезли в кузов, сели на скамеечки, устроив тару под ногами (тетя Шура заста­вила-таки Ирину к огромной корзине прихва­тить еще и ведро), поёжились под струями утренней свежести, насыщенной туманной влагой, и поехали, дорогой по одному спол­зая на жесткое дно кузова под защиту бор­тов, потому что утренняя свежесть даже при нешибком движении автомобиля превраща­ется в пронизывающий до костей ветер.  

На широком, насколько хватает зрения, поле над белыми головками ромашек и жёл­тыми – донника поднялись длинными вол­нами ряды кустов смородины, малины, а может быть и каких-нибудь других ягод – обследовать было недосуг. Ира сразу же выб­рала малину, дачницы потянулись за ней, а к тёте Шуре подошел вынырнувший из кустов парень, окинувший всех любопытным взгля­дом. Впрочем, это дачниц – любопытным, а Ирину... нет, Ирину он оглядел пристально. Она уже отвыкла от такого рода внимания: парень, сообщая что-то тёте Шуре, беспрес­танно на Ирину оглядывался. Ира его сооб­щение расслышала, но не придала расслы­шанному значения, наверное, взаймы просил. А ей не надо чужих финансовых проблем, если высокие кусты малиновы от облепив­ших ветки ягод, которые шепчут Ирине свои настойчивые, слышимые только нутром сло­ва: «Мы созрели только для тебя, клади нас в ведро и неси домой, не то мы упадем на зем­лю и умрём, не выполнив своего предназна­чения!» Однако оказалось, что парень не страдал с похмелья, денег на похмеление не просил, а как раз сообщал цены на эти вели­колепные ягодки. Об этом тётя Шура, разу­меется, не сказала ничего, пока у Иры не наполнилось ведро малиной, а двухведёрная корзина более чем наполовину – смороди­ной. Ира пришла в ужас. Денег с собой не взяла, до дома километров семь – что делать?..  

- Собирай доверху, – успокоила ее тётя Шура, – не боись, убежим.  

- Как убежим?! С ведром и корзиной?! Вы что?! Стыдно же! Мы же воруем!!!  

Тетя Шура только хихикала.  

- Арестуют! – заплакала, наконец, Ира.  

- Не будь дурой, ягоды собирай. Кому ты нужна, за тобой бегать... – ласково матюгнулась на нее тётя Шура.  

Но собирать ягоды Ира не могла уже ни физически, ни морально. Высыпать?.. Грех еще больший. Договориться, что деньги по­том принесем?.. Так если Ира помешает во­ровать тёте Шуре, Иру эта соседушка живь­ём съест.  

Через час ушлая тётка позвала всех яко­бы перекусить, но вместо перекуса началось бегство… Ира следовала за соседкой меж кустами практически по-плас­тунски с корзи­ной и ведром наперевес, перепрыгивала рвы трёхметровой глубины, бежала – язык на плече, как у Бьюти – сквозь высокую траву поля, затем по лесу, наконец, по дороге, по­стоянно оглядываясь на непонятливо отста­ющих пожилых дачниц, и, увидев километ­ра через два (ей показалось – через сто) зна­комый грузовик с дремавшим Коляном в ка­бине, поняла: убежали.  

На следующий день тётя Шура заполошно верещала, что их машину засекли, что Коляну придется платить в многократном размере, если она немедленно не внесёт в совхозную кассу деньги за собранные ягоды. Ира охотно, даже с облегчением, выложила всю сумму сполна, дачницы – тоже, но тётя Шура продолжала верещать, и все соучаст­ницы преступления скинулись, чтобы опла­тить и её добычу. У Иры до сих пор пылают щёки по уши при одном воспоминании об этом приключении, а шея и грудь густо по­крываются малиновыми пятнами. Стыдно... Значит, воровство – не мой образ жизни, при­шла к выводу Ирина, смеясь и несколько даже сожалея: совсем, видно, никчёмная...  

Её соседка через огород, местная учи­тельница русского языка и литературы, рас­сказывает вечерами у колонки различные истории о людях – главной достопримеча­тельности родимого села. Создается впечат­ление, что Иринины здешние знакомые су­димы поголовно. Мало кто по пьяному делу, большинство же – за воровство. Если испра­вить в этих рассказах различные «ляпы», вроде: «Я ему говорю: стери с доски» или «Еслиф у тебе нечего поисть», тогда ею мог­ла быть создана эпопея почище былинных, но слишком много «ляпов», все исправишь, так от рассказа ничего и не останется... Од­нажды Стас, насильно заставляя в очеред­ной раз обидевшуюся Ирину улыбнуться, спросил учительницу, как пишется слово «кочан». Та долго раздумывала, пробуя про­жевать это звучание, словно проверяя его на хрупкость, и заявила, что можно написать и так, и так: хоть «кочан», хоть «качан». Стас удовлетворен не был – Ира не улыбнулась. Что же тут смешного? Дети растут поганками. Отсюда и вся остальная уголовная хроника. Такая жизнь, такие учителя... Впро­чем, и такая уехала бы в город и пристрои­лась бы там где-нибудь, если бы не вышла замуж за бывшего ученика, вернувшегося из тюрьмы. Она здесь своя, такая же, как все. А чужих везде недолюбливают. Хотя к Ири­не и дачницам отношение, можно сказать, особое: и тетя Шура, и Колян матерятся при них относительно мало, а учительница лишь иногда вставит словцо-другое на отнюдь не профессиональном жаргоне. Других дачни­ков не стесняются, их и здесь разоряют, гра­бят и жгут...  

Да, неплохо было бы съездить на грузо­вике по ягоды, но... Безопаснее всё-таки дож­даться Стаса и поискать вожделенные увалы с помощью привередливой «Ласточки»...  

Только и это уже было. Не таков позор, но совсем не таков и успех.  

Дорогу спросили у Коляна, тот с готовно­стью объяснил, просто и непонятно: едешь прямо, потом насыпь слева оставляй, первый свёрток пропусти, на втором свёртке свертай налево, проедешь поле, увидишь увал. Ехали прямо по насыпи, оставить кото­рую слева не представилось возможности, пока не приехали в соседнюю деревню. Спросили там. Получили примерно такие же координаты и новый ориентир – маяк. На вопрос, как этот маяк посреди поля выг­лядит, ответом был недоуменный взгляд: что, дура, что ли, маяк как маяк. Ну, что ж делать. Вернулись. Пропустили первый свёрток. А второй налево не «свертал». По­спорили, считать ли его свёртком, и поеха­ли направо. Проехали поле, потом другое, и конца полям не было... Да, и «Ласточка» – плохая добытчица.  

Конечно, хорошо было бы поехать по яго­ды в кузове большого грузовика, чтобы гла­за радовало приволье, открывающееся на все четыре стороны: вот ароматные поля цвету­щей гречихи, за ними – шелестящие поля скромно зреющего овса, поля гороха, подсол­нечника, кукурузы и необозримые, еще зе­лёные, но уже полные строгого достоинства, взрослеющие на глазах поля стройных коло­сьев хлеба. Боже милостивый, как много у нас полей! И какие они огромные! Отчего же мы всё стонем и стонем?..  

А оттого, что в пользу бедных – только разговоры.  

Намедни, ожидая воды из колонки, соседки вели неспешную беседу о погоде и видах на урожай. Вдруг прибежала младшая «фефёла», возбуждённая услышанной по ра­дио новостью: опять в Таджикистане наших ребят убивают.  

-Сталина на них нет... – сокрушалась тётя Шура.  

- Почему? – изумилась Ира.  

- Ишь, нарисовались, как из... на лыжах, – она выговорила фразу, ничуть не споткнув­шись. – Видят, что власть шаромыжная. Ста­лин бы терпеть не стал, он врезал бы этому грёбаному Афгану – мокрого места не оста­лось бы, чтоб ногой растереть. Меченый-то скока лет воевал, людей смешил, дурачок.  

- При чем тут Горбачев? – возмутилась Ира. – Он эту войну не начинал, он ей конец положил.  

- Еслиф ему – да такой бы конец, тогда Райке и политика ни к чему, энтим-то кон­цом и удовлетворилась бы, – засмеялась учи­тельница.  

- Короче, – окончательно рассвирепела Ира, – что мы будем делать со всем этим?  

- С чем? – в свою очередь изумились со­седи. – С Горбачём?  

- С Таджикистаном.  

- Как что? – растерялась «фефёла», когда на неё, как носительницу новостей, все воп­росительно оглянулись. – Что же мы можем сделать?  

- Думайте, думайте, – решительно жала Ирина, – что вы можете посоветовать прави­тельству.  

- Убрать войска к такой матери! – загоре­лась тетя Шура. – Какого хрена мы там за­были?  

- А ведь там много русских живёт, – воз­разила учительница, – вон у Бычихи с Со­ветской улицы... что, не знаешь? Дак как не знать, знаешь: забор синим крашен, в пали­саднике тополь здоровущий растет... ну, вот, а то – не зна-а-аю... Дак у неё дочка за таджиком, у дочки детей орава, не то – семеро, не то – двенадцать, и все – русские, по-таджицки – ни бум-бум, весь поселок такой. Мусульманы придут – всех перережут, а чо Бычиха-то делать будет? Всё одно – внуки, да хорошенькие все, как картиночки.  

- Пущай переезжают к нам навоз ме­сить, – встрял остановившийся напиться похмельного вида прохожий.  

- А дом, а сад, а ковры, а денег – куры не клюют? Куда от этого сорвесся? – не согла­силась учительница.  

- Ну и ... с ними тогда, – напившись хо­лодной воды до икоты, прохожий матюгнулся и ушёл.  

- Какое у вас всё-таки отношеньице друг к другу... – огорчилась Ира, но продолжи­ла обсуждение: – Не у всех тамошних рус­ских достанет средств, чтобы запросто пе­реехать на пустое место. А пока они там, русская армия должна защищать русских, не так ли?  

- Тогда воевать нужно по правде, чтоб не рыпались. Ежли американа убьют за ихней границей, ихний Рейган потерпит? Кровью умоет!  

Объяснять, что в ихней Америке ихнего Рейгана черёд давно прошел, Ира хотела, но не могла, потому что тётя Шура была права в главном. Действительно, до чего трудно бы­вает сохранить достоинство! Человека. Кол­лектива. Страны. Какими чудовищными узла­ми переплелись гуманизм с беспринципнос­тью, нерешительность и бездействие с непоп­равимыми ошибками в нашей общественной жизни...  

И в каждой личной жизни происхо­дит то же самое, только масштаб помельче...  

Интересно, почему Стас так долго не приез­жает? Неужели обиделся? Или занят?..  

- Вот что. Давайте придумывать выход. Всё обмозгуем и напишем письмо.  

- В редакцию? – спросила учительница,  

- Нет, лучше прямо президенту.  

- Кому?! – опешила тетя Шура. – На кой оно ему надо?  

-А вы что предлагаете? – съехидничала Ира. – Поболтать у колонки: ах, бедные мальчики, ах, гады в правительстве – и всё?  

«Фефёла» откровенно сомневалась в пользе любых действий со своей стороны, учительница в затею тоже не верила, но про­верить ошибки в совместном сочинении не отказывалась, а тётя Шура, наматерившись всласть, сказала, что она-то уж им так отпи­шет, что навеки её запомнят.  

После вечерней дойки соседки собра­лись у Иры и, нахваливая оладьи, похожие на бисквит, попытались политически на­строиться. Получалось не очень: сложивши­еся конкретные жизненные обстоятельства почему-то непредсказуемо меняли окраску политических убеждений, и, в конце концов, тётя Шура убежала за сметаной, а, вернув­шись, заявила, что ничего уже не понимает и что пусть выдумывают письма те, кого этому учили.  

Сметана помогла уничтожить оладьевые остатки быстро и весело, проблемы бы так, оставшиеся неизменными...  

Беседа вовсе не угасла, просто намерение писать потерялось. Новая, близкая и понят­ная всем тема завладела заговорщицами: как было бы хорошо поехать на грузовике по ягоды, чтобы сварить потом варенье – лучшее в мире...  

И правда, что может сравниться с аро­матом клубники, собранной на холмах сибир­ской саванны? Апельсин?.. Ананас?.. Пер­сик?.. Куда им! На этот раз обязательно дол­жно получиться, Колян обещал...  

Так посреди бесхитростных деревенских событий проходили дни: душа принимала покаяние и успокоение, лёгкие – насыщен­ный чистотой воздух, желудок – парное мо­локо с деревенским хлебом, огородные гряд­ки – привычные глазу очертания, а клубни­ка на увалах зрела.  

5  

Хотя в последнее время Стас много купался и загорал, лицо его выгляде­ло побледневшим и осунувшимся, только в зрачках посверкивали лихорадочные фейер­верки. Похоже, чересчур затянулся этот праз­дник. Совсем юная, длинноволосая русалочка проглотила Стаса целиком, выплюнув все его обязательства.  

Вместе с чувством отрыва от всего окру­жающего мира Стас чувствовал, что имен­но теперь, в непрекращающейся душевной эйфории, научился всерьёз сострадать лю­дям: видел жену, сидящую у постели оперированного мужа, и знал, ощущая комок в горле, что эти двое навсегда лишены само­го прекрасного общения на свете; видел ста­руху, бывшую певицу из оперетты, худую, но обстоятельствами не согбенную, которой ещё предстоит лечь под его нож, после чего она вряд ли позабавит близких романтичес­кими воспоминаниями; и особенно сокру­шался Стас потому, что эта эмоционально одарённая бедняга единственно способна по достоинству оценить его теперешнее состо­яние... Но дать старухе спокойно умереть без ножа и послеоперационных мучений не по­зволяет ему гуманная до жестокости про­фессиональная этика. Ранее Стас не знал подобных метаний, он делал свое дело точно и холодно. Его руки называют и легки­ми, и золотыми – чего еще?.. Он испытыва­ет уверенность и сейчас: ему все равно, как отразятся происшедшие с ним метаморфо­зы на качестве труда. Он знает точно: никак не отразятся. Он – умеет. Он – мастер. Он стал бесстрашен. Но уязвим. Уязвим в са­мом сердце.  

Очаровала его русалочка. И не длиной во­лос соломенного цвета, не выразительностью карих глаз, не чрезвычайно пропорциональ­ной фигурой... Всё при ней, всё на уровне мировых стандартов, но это – внешнее, для него не самое важное. Интересно то, что и внутреннего мира этой девушки Стас до сих пор не узнал – некогда с пустяками, какой там внутренний мир – любить её, любить скорее! Вот чем очаровала его обыкновенная руса­лочка, вот чем...  

Нет, не совесть о покинутой Ире застав­ляет его худеть, он так хорошо о себе и не думает. Об Ире он вообще забыл. Причина куда естественнее: просто он почти ничего не ест – не может, не хочет. В пищу его новая возлюбленная не вкладывает души, навер­ное, не остаётся резервов от более серьёзных вложений. К тому же, сказать, что кухня у неё не стерильна, значит – ничего не сказать. Кухня на грани антисанитарии, рассадник для эпидемий. Из открытой банки с квасом вылавливаются налетевшие насекомые, и напиток предлагается жаждущим гостям... И они его пьют! Впрочем, немудрено... Руса­лочка обязанности хозяйки выполняет легко и мило: не хочешь – не ешь… И все хотят...  

Когда все четверо вернулись с рыбалки, на ужин была предложена яичница. Как она приготовлялась, Стас, к счастью, не видел. Видел, как несла русалочка сковороду по изгибам кухни в комнату. Ему хватило. Уз­кая ковровая дорожка в коридор была купле­на, видимо, с запасом, её подвернули, и слой ковра в нескольких местах получился тол­стым, как ступенька. Об такую ступеньку она и споткнулась, опрокинув сковороду. Содер­жимое размазалось по стене и паркету. Воровато подмигнув Стасу, озорница быстрень­ко собрала яичницу обратно и, по-прежнему весёлой походкой летя по оставшимся изги­бам, донесла сковороду к столу.  

«Микробы тоже нужны организму», – вздохнул Стас, но есть не стал: – «Не в еде сча­стье».  

«Дурачок! – закричали бы хором все Иринины знакомые, обожающие мультфильмовские афоризмы, – А в чём?!»  

Уж теперь Стас смог бы объяснить – в чём.  

Близость этой девушки – обоюдно при­носимый дар, ритуальное священнодействие, когда двое людей в центре послуш­ного окружения предметов, тоже служащих действу, познают невероятные истины, проникают в неведомые выси и глубины, зады­хаются от непередаваемо мощного ощуще­ния счастья... Впрочем, тут талант нужен. Ира бы так смогла? А вот Ире это слабо. Она всё то же самое может, но совсем не так, всегда оставляет занозу в мысли, что ты как мужик состоялся, что невероятные истины она давно уже знает и потеряла к ним интерес, а неведомые выси и глубины ею не раз покорены, и Стас к этому не имеет никако­го отношения...  

Зато какова Ирина на кухне! Когда, на­пример, сочиняет тесто, сияет так вдохно­венно, что к её ногам хочется приносить стихи и молитвы... Стасу осталось сжечь только эти воспоминания. Он уже столько лет поклоняется не тому божеству! Конче­но! Лишнее – отрежем! Нарыв прорвался, освободив мысль от занозы. Стас – мужик что надо! Он не просто потерял аппетит, еда окончательно перестала для него что-либо значить, он забыл даже вкус бабушкиного компота, который повторить умеет одна лишь Ира, и отпала нужда в повторе. Стас не отличит сейчас его вкус от любого дру­гого. Но сегодняшнее божество ни потерять, ни забыть, ни покинуть нельзя! Аппетит к этому делу, пока он жив, неуязвим! Тем бо­лее, назад дороги нет: сегодня прилетела из отпуска будущая тёща.  

Тёща ещё молода, не было бы у неё доче­ри – подстать Стасу, красивая и кокетливая, что пока ей идёт. Она поначалу растерялась от полученного известия, то дочь свою по­рицала за поспешность, то просто не прекра­щала пустые «ахи» и «охи», и все это дли­лось так долго, что Стас устал. Наверное, он ей поначалу не понравился. Или наоборот. Потому что, неожиданно собрав волю в кулак, тёща про­вела сосредоточенное деловое обследование: возраст, образование, жилищное и материальное положения, социальная и нацио­нальная принадлежности... И завершила пер­вую встречу очень чопорно, наверное, про­кручивая в уме сходства и различия двух се­мей по всем этим параметрам. Зачем Стас упомянул про дачу – сам не понимает. Тёща быстро сообразила её выгоду и вознамери­лась на днях нанести визит деревне. Но ре­гистрация брака назначена уже на сентябрь, поэтому предсвадебные хлопоты с первого дня засосали деловую женщину напрочь, а Стас тем временем нашел в себе силы ото­рваться от возлюбленной и приехал предуп­редить Ирину.  

Вот что интересно: всезнающая Бьюти обрадовалась ему больше, чем ничего не подозревающая, похорошевшая, посвежевшая на молоке и овощах Ирина. Женская интуи­ция. Нутром чует. Или обижается?.. Подума­ешь, не приезжал три недели, – и не такое раньше бывало – радовалась же. Стас, пре­красно помня, что она полностью оплатила покупку дачи сама, и, понимая, что это вовсе не главное, выдавил из себя сначала первую половину новостей.  

- Женишься? Ну, что ж – поздравляю, – сказала Ира, продолжая буднично чистить молодой картофель. – Надеюсь, ты не забу­дешь, где находится мой дом. Навещай!  

- Как же я могу? – удивился Стас. – Ты что, не поняла? Я сказал тебе, что женюсь.  

- Ну, с женой приходи.  

- Да перестань ты скоблить! Ты в своем уме?! Нет, я, правда, не знал, насколько ты бесстыдна!  

- Я?! – переспросила Ирина. – Это я бес­стыдна?! – и всплеснула руками: – Разве я женюсь?.. И что такого я сказала? Что тако­го совсем бесстыдного? Приходи, да и всё. Без комплексов.  

Стас, машинально лаская собаку, приза­думался. Одурманивающий запах цветущих флоксов, влетающий из палисадника, не спо­собствовал продолжению прежних мыслей. Вдруг захотелось расслабиться, закрыть гла­за и воспринять прошедшие недели, как на­сыщенный сладкой усталостью сон...  

Но дела требовали решения.  

- Ты что же, сможешь общаться с моей женой? И со мной? Как с посторонним, да?..  

- А почему бы и нет?  

- Значит, я напрасно боялся. Слышишь, собака, нас никогда и не собирались любить. Мы для неё – вроде остальных приживалов из маленькой комнаты. Она ведь не всегда знает даже, кто у неё там переночевал.  

- Зачем ты хочешь поссориться? Тебе так легче? Ну, давай, ссорься тогда. А лучше ска­жи, что мы будем делать с этой дачей.  

«Ага», – вздрогнул Стас и сосредоточился в поиске нужных слов.  

Тут Бьюти фыркнула и ушла от него под стол, над которым всё колдует Ирина. Бьюти приняла решение. Голливуд – хозяйка мудрая и честная, нельзя таких бросать и обма­нывать. Она добрая, а новая невеста любимого человека – нет, это собаки замечатель­но чуют по запаху. Все предыдущие и то луч­ше пахли... Заплакать бы, да не можется, а если порычать – пройдет?.. Собака залаяла.  

Ира наклонилась к ней, успокоила, угостила маленькой морковкой, а затем понимающе улыбнулась Стасу:  

- Подозрительно молчишь. Стало быть, дача тебе самому нужна?  

- Да.  

- Я могу хотя бы урожай собрать? – Ири­на вдруг ойкнула, порезав палец, и, подняв руку над головой, чтобы остановить кровь, впервые взглянула Стасу прямо в глаза.  

Стас смущенно засуетился:  

- Конечно, как тебе не стыдно. Я сказал, что дача у меня в аренде. – Стас обрадованно выпалил это и немедленно прикусил язык, а потом, помявшись, добавил: – День­ги я тебе постепенно отдам. Сколько? Я не помню.  

- Всего шесть твоих зарплат, – она то ли смеялась, то ли плакала, качая опущенной головой. – Но можешь отдать пять.  

- Нет уж, в связи с инфляцией отдам семь. Недвижимость дорожает... Вот объясни мне, почему у тебя всегда есть деньги, если твои зарплаты меньше моих?  

- Без лишних трат.  

- А траты на твоих объедал – не лишние?  

Она подумала и покачала уже высоко под­нятой головой:  

- Не знаю, может быть... Зачем ты сейчас об этом? Я им даю не так уж много матери­ального, вот энергию – тут ты прав – они по­едают всю. С другой стороны, куда бы я её дела, если бы не они?..  

- Мне! Мне одному! Как ты не поняла ещё?  

Ирина пожала плечами:  

- Тебе всегда доставалось то, что ты хо­тел, в любых количествах. Кроме того, чего у меня нет... Я пригласила тебя посещать мой дом только потому, что ты явно болен. Не заблуждайся, что мне безразлично присут­ствие твоей жены. Но гораздо больше я хочу тебя, бедолагу, вылечить, чем не хочу её ви­деть... Вот и всё.  

- Ну-ну, – скептически ухмыльнулся Стас, – народный целитель...  

- Посмотри, вон зеркало висит. Дошел до ручки. Если не вылечу, так накормлю хоть.  

Ира задела самое больное, и Стас взбе­сился:  

- Ты трудоголик, Ира, но не обольщайся, трудоголик в самом худшем, социалистичес­ком, что ли, смысле, когда не важен резуль­тат, а важен только сам процесс... И ещё, Ира, ты довольно редкой и столь же неприятной формы эмансипе, помешанная на домашно­сти. Никто тебе не нужен, как человек, а нуж­ны только потребители твоего уюта...  

Бьюти время от времени взлаивала, тре­вожно бросалась к дверям, но и она не смог­ла прервать эту долгую, взвинченную бесе­ду. На собаку просто не обращали внима­ния – не до неё теперь...  

А потом Ирина собрала на стол удиви­тельно несвойственную её высокому кули­нарному мастерству пищу: картошка пересолена, масло прогоркло, малосольные огурчи­ки тоже горчат, молоко – прямо полынь, са­лат вообще несъедобен...  

К обеду подоспели два незнакомца, кото­рые, так и не представившись Стасу, на его глазах умяли всё это с неимоверным аппети­том. Ира тоже ела, не морщась.  

«Значит, дело во мне, – догадался Стас. – Печень, наверное».  

Незнакомцы странным образом оказались в курсе дел Стаса. Подслушивали под окном, то-то Бьюти из себя выходила.  

- Хочешь выгнать ее отсюдова? – спро­сил один, когда все вышли покурить на за­валинке, оставив Ирину мыть посуду, – Сам сюда не переезжай – сожгем. И шмару свою не привози, поймаем... – он популярно объяснил, что с ней тут сделают, и заржал, издеваясь.  

Другой только мрачно кивнул и сплюнул.  

Покурив, гости укатили на мотоцикле. Бьюти сочла, что им можно и нужно было возражать, но Стас не решился сам и ей не дал. Потом пожалел. Собравшись в обратный путь, он обнаружил у «Ласточки», смирно сто­ящей у забора на виду всей улицы, отсутствие «дворников», наружных зеркал и правого пе­реднего колеса. Никто из соседей, конечно же, ничего не видел. Доставая запаску, Стас по-деревенски изощренно выругался.  

Быстро уехал. С Бьюти даже забыл попро­щаться.  

6  

Аборигены, перепугавшие Стаса, Ирину перепугали чуть больше неде­ли назад. Купив в местной пекарне две теп­лые буханки, она уже упаковывала их в сумку, когда сквозь ропот пожилой очереди про­бился, щутя и балагуря, Колян. Он тоже ку­пил хлеба и почему-то очень Ирине обрадо­вался, даже предложил подвезти до дому. Ирина поблагодарила и согласилась. По пути к машине они вспоминали давнюю ягодную эпопею, полную посветлевшего со временем юмора, и смеялись. В кабине ворчащего грузовика уже сидел один пассажир: темноволосый смуглый мужчина, покрытый татуировками по всей обна­жённой поверхности рук, плеч, груди и спи­ны. Ира привыкла не бояться внешних осо­бенностей деревенского населения, но тут глаза её словно прикипели к зловещим узо­рам и надписям, она едва сдерживала искушение заглянуть под майку – что же нарисо­вано там, если здесь – такое...  

- Не надо меня читать, – усмехнулся пас­сажир.  

- Извините, – смутилась Ира.  

- Ну ладно, можешь, – разрешил он.  

- Спасибо, – еще больше смутилась Ира, – это, правда, так живописно... – и от смущения продолжила ягодные воспоминания: – Знаете, Коля, хоть мы и заплатили деньги, а всё равно так стыдно, что я иногда ночами про­сыпаюсь.  

Грузовик Коляна удивлённо громыхнул на ухабе.  

- Как заплатили? Кому? Я ж в саду потом уладил...  

- Да вот... – Ирина решила не продол­жать, мало ли зачем нужна была тёте Шуре эта мелочь, тем более, давно это было и уже почти неправда.  

Но Колян догадался:  

- Тётке отдали? Вот пройда! – он сдер­жал дальнейшие определения в адрес про­ворства тетушки. – Ладно, разберемся...  

- Коля, пожалуйста, не надо разбирать­ся! – испугалась Ира. – Ягоды на базаре на­много дороже стоят. В любом случае, я ва­шей тётушке чрезвычайно благодарна за всё...  

Теперь темноволосый пассажир принял­ся рассматривать Ирину в упор, а ей оста­лось только поёживаться под его взглядом.  

Вечером к Ирине нагрянули гости: татуи­рованный был снова пассажиром, на сей раз у довольно симпатичного мотоциклиста. Ког­да из коляски мотоцикла появилось желтое эмалированное ведро, перевязанное поверху майкой татуированного пассажира, Ира симпатичного парня вспомнила и задохнулась от стыда. Ведро было полнехонько малиной, ещё не переспевшей, но уже не зелёной, – в самый раз на варенье... Потом гости водрузили на кухонный стол целый сырой порося­чий окорок и большой бидон с брагой. Ира была так растеряна, что не сразу кинулась за кошельком. Парень из сада только рассмеял­ся, отказываясь...  

Мужчины постепенно выпили всю брагу, закусывая жареными кабачками и омлетом. Оказалось, что кабачки они едят впервые в жизни. От татуированного Ира услышала са­мый, пожалуй, крупный комплимент, когда бы то ни было посвящавшийся её стряпне:  

- Два раза кончил, пока ел. Это у тебя где такое растёт, покажи.  

Ира охотно показала им свои владения. В большом квадрате, окаймлённом под­солнухами, доцветали белые и сиреневые букетики на мощных кустах картофеля.  

- Зачем врассыпную садила? – спросил парень из сада, – «Берлинку» пораньше вы­копать желательно.  

Зато от остального огорода гости пришли в восторг:  

- Это что?  

- Шпинат.  

- А это?  

- Патиссоны.  

Помидоров у Иры немного, но всевозмож­ных сортов (признак любителя, смеётся она): от огромных гибких плетей «Де Барао» до развесистой мелочёвки почти ягодного раз­мера, так прекрасно украшающей банки с любимыми маринадами. У сарая, закрывая его уродливую стену, вьются несколько ви­ноградных лоз, ещё не плодоносивших, Ира через год ожидает первого урожая, зато чуть-чуть вишни будет уже в этом году; смороди­на красная, белая, черная; крыжовник, круп­ный и мохнатый, отодвигает от взгляда ли­ственную зелень веток; садовая земляника каждый день отдает плотные, с детский ку­лачок величиной, веерообразные плоды... И еще много-много всего у Иры, много-много...  

- Теперь мне не нужно воровать в вашем саду, правда? – засмеялась она не без гордо­го вызова. – Вот и малины у меня теперь ра­стёт много.  

- Выходи-ка ты замуж за меня, – вдруг сказал слегка охмелевший татуированный пассажир, – в духах купаться будешь.  

Ирину сильно покоробила такая романти­ческая перспектива: мало того, что весь муж татуированный, так ещё и ванны спиртовые предлагаются... Но она тактично ответила:  

- Нельзя делать подобные предложения, совсем ничего не зная о человеке. Может, я замужем.  

- Да кто ж тебя не знает? – фыркнул па­рень из сада. – Ездил сюда один козлик на белых «Жигулях»... Да видел я вас вдвоём – это срам один, а не мужик. Прыгает перед тобой, прыгает, а у тебя и глаза-то в другую сторону...  

Ира обомлела. И это всё о Стасе, который слывёт в городе мужчиной без ущерба: вы­сокий, стройный, гибкий шатен, отличаю­щийся порядочностью в делах и обаянием в общении! Она горячо не согласилась, пыта­ясь убедить беспардонных визитёров в нали­чии достоинств у её друга Стаса. Они только понимающе хмыкали.  

- Ну, не хочешь за него, выходи за меня.  

Убедила, называется.  

- Извините, не могу. У меня Стас есть. Но на кабачки – милости прошу, заходите, как соскучитесь.  

- ... ... ... (он хотел сказать одно слово – «зачем») мне твои кабачки? – взорвался темноволосый и поспокойнее добавил: – Здесь не принято ходить к бабам просто так. Мы вдвоем сегодня, чтоб узнать: или он, или я.  

- Скорее никто! – возмутилась Ира. – Я вам не баба. Я человек!  

- Ты – женщина, – поправил её парень из сада, – тебя нужно защищать, чтоб никто не обидел.  

- Пусть женщина, – согласилась хоть в од­ном Ира, – но очень взрослая, самостоятель­ная женщина, я не умею выходить замуж так часто, как это принято у вас в деревне. Мне одной спокойнее. Ишь, как здесь женщин за­щищают: ни одна без побоев не обходится. За что вас терпят, почему принимают, как могут прощать?.. За что, за какие коврижки?.. А меня не интересует никакая корысть, я нор­мально зарабатываю.  

- Что?.. Корысть?.. – прервал её тираду непонятливый темноволосый.  

- Ну, выгода, – объяснил парень из сада.  

- А-а-а, честная давалка...  

- Перестань, не поймёт, – вступился за Ирину парень из сада, – она так и живёт на самом деле, не как все, тут всё сходится.  

- Ладно, извини, если что не так, – под­нялся татуированный, – благодарствую за хлеб-соль. – Он надел майку и проникновен­но добавил: – Когда мясо кончится, найди меня. Спроси у Коляна. Я на комбинате ра­ботаю, всегда можно достать хоть колбасы, хоть мяса, хоть печёнки...  

- Хорошо, спасибо, непременно... – реши­ла не обижать уходящего гостя Ира, хотя ей хоро­шо было известно, каким путём на мясоком­бинате всё это «можно достать».  

- Клубника поспела на увалах, – уже у ка­литки вдруг тихонько сказал ей парень из сада, и эти слова прозвучали, как пароль.  

…Солнечной каруселью закружились дни.  

Цветущие поляны были так удивительны, что Ирина даже сойти с мотоцикла старалась так, чтобы ничего не помять. Слова испарялись куда-то, и она мычала отрешённо и очарован­но короткие, ничего не значащие междометия.  

- Тебе эта поляна нравится? – обводя ши­роким жестом трепещущие до горизонта ро­машки, спрашивал парень из сада. – Я тебе её дарю.  

Ире нечем было отблагодарить поистине королевскую щедрость, разве что поцеловать смеющиеся над её восторгом глаза...  

Тем они и занимались целую неделю...  

А после визита Стаса Иру несколько дней никто не навещал, и она до конца выплака­лась, обняв подвывающую Бьюти. Потом приехал парень из сада – молчаливый, угрю­мый и сильно пьяный.  

- Ты ведь не останешься у меня, я пра­вильно понял? – спросил он хмуро.  

- Правильно, – вздохнула Ира.  

- Почему?  

- У меня в городе работа, квартира, дру­зья... Я там привыкла.  

- И здесь привыкнешь.  

- Нет, никогда. Странные здесь нравы. И почему-то все матерятся.  

- Я тоже матерюсь.  

- Переезжай ко мне – отвыкнешь.  

- А у меня здесь – работа, дом и дру­зья. Что же нам делать?  

- Давай я буду приезжать к тебе летом?  

- Мне жена и зимой нужна. Мать не пой­мет. И я хочу с тобой по-честному. Не поду­май, что я отступился. Я буду тебя уговари­вать.  

- А я – тебя.  

Они уговаривали друг друга весь август. И не уговорили. Их намерения постепенно высыхали, как клубничники на выкошенных увалах.  

Пришел день, когда Ира попрощалась с соседями, перецеловала всех «дачниц», тётю Шуру, учительницу литературы, и Колян по­мог ей увезти в город нажитые здесь вещи: посуду, постель, картошку-моркошку и про­чие плоды будущих воспоминаний. Дачни­цы прослезились, провожая её, а тетя Шура, не выдержав приступа горести, вынесла Ире, уже сидящей в кабине грузовика, трёхлитро­вую банку свежих сливок. Ира заплакала, обняв старую матершинницу, а Бьюти поце­ловала коричневые, морщинистые, поражен­ные полиартритом руки соседки.  

Ну, с Богом. Поехали...  

«Итак, Голливуд, моя прекрасная спутни­ца, теперь мы остаёмся вдвоём. Я буду радо­ваться только тебе, бредущей на восьмой этаж после работы, и прощу, когда ты отве­тишь на мою радость обычным: «Как дела?» И прощу твой бесцветный голос, целый день напрягавший связки: «Умница моя, потерпи ещё десять минут, до твоей площадки дале­ко, а я так устала...», я тебе всё прощу и при­несу сама нужные для прогулки вещи: пово­док, намордник и слегка погрызанные мной твои прогулочные сапожки на «рыбьем» меху...»  

Ирина словно услышала предназначен­ную ей безмолвную речь собаки.  

«Моя прекрасная спутница...» – ласково прошептала она в шелковистое тёмное ухо.  

Той же осенью Стас довольно дорого про­дал усадьбу и вернул долг Ирине сполна – в количестве семи своих месячных зарплат, ещё хватило попутешествовать с молодой женой на обновлённой «Ласточке».  

Когда Стас снова появился в квартире Иры, за плотными зелёными шторами буше­вала февральская метель, а «пулю» рисовать только приготовились.  

- О! – восхитилась экспансивная поэтес­са, полулежащая, как всегда, за спинами иг­роков и поедающая клубничное варенье пря­мо из вазочки, – Не прошло и полгода...  

Стас сел на своё обычное место и отхлеб­нул из тут же появившегося стакана глоток вишневого компота. Новый друг Ириной одноклассницы сдал карты.  

- Спасовал, – сказал Стас, поглядев в свои.