.
* * *
( Ф а у с т )
...Снилось мне: флейты голос звал кого-то, искал,
Плакал: «...Вернись, amore !..»
...Плыл наш с тобою корабль мимо коралловых скал,
Плыл в Аравийском море...
...В мире во всем покой... Дым голубой позади,
И впереди — сиянье...
Опытною рукой вел наш корабль Саади —
С розой в груди персиянин...
...Слышался над головой шелест невидимых крыл —
Серебряное свеченье...
Замерло в мире все, только корабль плыл
Тихо к заре вечерней...
...Словно так было всегда: небо лишь и вода,
Волны корабль качали,
Ты была молода, не было никогда
В жизни твоей печали...
Ты была молода; не было никогда
Долгой осады Трои...
Словно так было всегда — небо лишь и вода —
Было нас только трое...
...В полночь, под тихую песню, что нам кормчий пел,
Сладко ты уснула,
Словно одиннадцать тысяч непорочных дев
Со святой Урсулой...
...Флейты голос вдали искал кого-то и звал,
И — еле слышна — арфа...
Теплый ветер волосы твои перебирал, целовал,
Шелковым играл шарфом...
.
Обнял дождь, как девчонку, улицу,
При толпе, прямо в центре города!
Ах, как нежно они целуются,
Независимо держат головы…
Шепчет сквозь болтовню тополиную
Дождь минутной своей избраннице,
Что стройны её ножки длинные,
Что она ему очень нравится…
Ну а улица, сбросив весело
С глаз блестящих вуальку пыльную,
Позабыв о покое кресельном,
Побежала в потоке ливневом.
Разноцветное платье вымокло,
Вся поёт, и звенит, и светится…
И прижалась к дождю с улыбкою
Так, как будто до самой смерти… Но!
Век недолог любви бессовестной,
Только этим она и счастлива…
Дождь июньский не любит ссориться,
Он уходит, целуя ласково…
Опьянила сирень персидская
И сверкают на солнце лужицы…
И наивно смеётся чистая,
Вся в дожде, как девчонка, улица!..
/06.88/
Пешеходный фуршет в станционном буфете,
На плацкарту ни скидки, ни выпивки нет.
Разливай перегар под столом под котлету,
Перебъёт винный дух хлебный запах котлет.
На путях под вагоном живут километры,
Полосатые вёрсты ведут в города.
Лишь зайдя в закуток, можно выйти до ветру.
В подстаканных браслетах томится вода...
Карамельною нитью растянутый провод
Прилипает к опорам из дерева ню,
Близорукою пулей впивается овод
В запылённое око стальному коню.
Пересадка в полночной стране водокачек
Меж свистков теловозов и крашеных стен...
Проститутки жуют бесконечную жвачку,
И бомжи смотрят сон со слюной до колен.
Меж матрасом в купе и плацкартной юдолью,
Между взглядами янь и ответами инь,
Разделяя пространство на вехи и доли,
Мы глотаем сырьём привокзальную жизнь.
Передвижной-Кондратьев (сложный перелом,
Растяжка, койка супротив сестры)
Курил, презрев устав больницы.
Курил и, выдыхая, говорил: "А что!
Ну дыма чуть, и что?"
Однако заинтересованные лица
Кривили лица.
Всякое лицо считало долгом выглядеть особо:
Кто рот согнёт, кто приподнимет веко,
На переломанного глядя человека,
Курящего, презрев устав,
Дымящего пахучей сигаретой,
Палаты этой и больницы этой
Устав, короче говоря, поправ.
Ещё момент: уж пятый год пошёл,
Как стали внедрены, помимо уток,
Особые сосуды (кроме шуток)
Для малых дел.
И наш герой сначала волновался,
Переживал, и всячески робел,
Но вскоре
Освоился вполне.
И вот теперь он курит по-большому.
На койке лёжа.
Среди бела дне.
А в конверте – мальчишки признание
Да медовый сухой первоцвет.
Ах, какую любовь нежно-раннюю
Подарил мне раскосый Ташкент!..
В нашем классе улыбчивый новенький
Почему-то меня полюбил.
Он лопаток моих треугольники
С геометрией высшей сравнил.
Замечательно-юные, скромные,
Двадцать пять смуглых лет – пополам.
Нас ребята прозвали «воронами»
И гоняли по сельским дворам.
Он в глаза им глядел очень пристально
И вставал под песочный обстрел.
А потом мы прощались на пристани
И шептались, что этот апрель –
Навсегда. И краснея от нежности,
Умывались речною водой.
Мы одной были крови, конечно же,
И любви беззаветной одной…
И казалось мне, глупой, что больше так
Не смогу полюбить никого:
Ни братишку, ни маму, ни солнышко,
Ни ребёнка – потом – своего…
Освободились путы непреклонного допроса, я вышел на эфир святой,
когда глаза и сердце вняли, что черт был маленьким слугой…
Волнуясь новыми скитаньями, преграды гор не выше трав,
узрев, познав волну признания, святой допрос остался прав…
Был тенью, чашею, мечтаньем, горящий пламень жег дворец,
я сделал статую зеркальной – таков привычный им венец…
Свобода волною осталась, когда узревший – яд…
Стада молочные как ветры, неслись на воле белым тигром,
Гроза-охотница-весна на солнце выжженном притихла.
Раструбим вечную мечту, пусть корни ввысь, а кроны в землю,
И тяга к млечному Отцу бокал наполнит светлой тенью.
Неумолим Орфей, что провожает дикой пляской
смерть грустную свою на солнце-луч в любовном стоне,
Изранен бык без лавра и свирели, святой бальзам от сотни грез внесли в покои, царь сна пирует на пустом престоле.
Наполним амфору рисунком знания семитской паствы,
добавим личного крикливого божка
Дороги истины свернутся как ковры без яства,
и караваны совести уйдут в безликое всегда.
Так те стада дождями обратятся, тигровой краской пишется рассвет,
Трава-волшебница красивая такая, наградой будет пламенный привет.
Мечте не должно быть иллюзией полета, переверни часы, песку то все равно,
Коснись губами чаши с молоком и кровью – слепая ярость отслоилась, и давно.
Отмолчаться, до крови язык,
Откровенность – душевная рвота.
Я давно костенел и привык –
Лицемерие тоже работа.
А жизнь, как осенний день –
Солнечный и короткий,
А мы все спешим в тень,
Как-будто из-под плетки
