А в конверте – мальчишки признание
Да медовый сухой первоцвет.
Ах, какую любовь нежно-раннюю
Подарил мне раскосый Ташкент!..

В нашем классе улыбчивый новенький
Почему-то меня полюбил.
Он лопаток моих треугольники
С геометрией высшей сравнил.

Замечательно-юные, скромные,
Двадцать пять смуглых лет – пополам.
Нас ребята прозвали «воронами»
И гоняли по сельским дворам.

Он в глаза им глядел очень пристально
И вставал под песочный обстрел.
А потом мы прощались на пристани
И шептались, что этот апрель –

Навсегда. И краснея от нежности,
Умывались речною водой.
Мы одной были крови, конечно же,
И любви беззаветной одной…

И казалось мне, глупой, что больше так
Не смогу полюбить никого:
Ни братишку, ни маму, ни солнышко,
Ни ребёнка – потом – своего…

Освободились путы непреклонного допроса, я вышел на эфир святой,
когда глаза и сердце вняли, что черт был маленьким слугой…
Волнуясь новыми скитаньями, преграды гор не выше трав,
узрев, познав волну признания, святой допрос остался прав…
Был тенью, чашею, мечтаньем, горящий пламень жег дворец,
я сделал статую зеркальной – таков привычный им венец…
Свобода волною осталась, когда узревший – яд…

Стада молочные как ветры, неслись на воле белым тигром,
Гроза-охотница-весна на солнце выжженном притихла.
Раструбим вечную мечту, пусть корни ввысь, а кроны в землю,
И тяга к млечному Отцу бокал наполнит светлой тенью.

Неумолим Орфей, что провожает дикой пляской
смерть грустную свою на солнце-луч в любовном стоне,
Изранен бык без лавра и свирели, святой бальзам от сотни грез внесли в покои, царь сна пирует на пустом престоле.

Наполним амфору рисунком знания семитской паствы,
добавим личного крикливого божка
Дороги истины свернутся как ковры без яства,
и караваны совести уйдут в безликое всегда.

Так те стада дождями обратятся, тигровой краской пишется рассвет,
Трава-волшебница красивая такая, наградой будет пламенный привет.
Мечте не должно быть иллюзией полета, переверни часы, песку то все равно,
Коснись губами чаши с молоком и кровью – слепая ярость отслоилась, и давно.

Отмолчаться, до крови язык,
Откровенность – душевная рвота.
Я давно костенел и привык –
Лицемерие тоже работа.

А жизнь, как осенний день –
Солнечный и короткий,
А мы все спешим в тень,
Как-будто из-под плетки

А наши письма прорастают в нас,
На дно души к нам падая, как семя,
Лежат и дремлют. Их не слышен глас.
Но постепенно наступает время,
Когда слова, привыкнув к темноте
И тишине сердечного пространства,
Вдруг расцветают, те или не те,
И проверяют нас на постоянство.

Они растут, питаясь лишь росой
Из слёз надежд и призрачного счастья.
Мы, удивляясь новою красой,
Вдруг понимаем, мы – всего лишь часть их.
Мы части этих слов и этих букв,
И этих рифм, и звуков песнопений.
Они нас защишают, словно круг,
И солнце светит ласково сквозь тень их.

И мы уходим с ними, и средь них
Рождаемся, послушные лишь строкам.
Нас нет, мы – отзвуки и нежный блик
Горящих слов. И мы подвластны срокам,
Которые диктуют нам они,
Те письма, что написаны не нами.
Слова, как негасимые огни,
И мы сгораем в них, собой питая пламя.

Мосты – изогнутые в бровь
Дышали над Москвой-рекою,
Гранитной грустью берегов
И разношёрстою толпою.

Врезался в них литейный звон,
С церквей стариных колоколен.
Им небосвод был покорён,
(Но был, как прежде непокорен).

Под образАми облаков,
Заката разгорались свечи.
И на камения мостов
Вступил московский, летний вечер.

Желудёвый дождепад.
Осень рано наступила.
Кто-то рад, а кто – не рад.
Что-то было... Что-то было?

Было светом золотым,
Свежей утренней прохладой,
Чуть горчило, словно дым.
Но всё верилось – награда!

Было – чёрной ворожбой.
Было – магией надежды.
Плыло небом над тобой.
Пело песни – где ж ты, где ж ты?

Обещало сон-травой
Нашептать и убаюкать...
Но с насмешницей-судьбой
Только горюшко аукать...

(Прозаическое произведение)

Простолюдин пролетарского происхождения Прохор Прошкин прослыл пропойцей. Профессия прокатчика профилей противоречила прожектам Прохора. Продолжая прогуливать, пробавлялся продажей проводов. Прокололся, пронося проволоку – продукцию производства. В проходной, проверяя пропуск, просекли: протокол, процесс. Профсоюз просил простить противоправные проступки прогульщика, прокурор проигнорировал просьбу. Просидел продолжительный промежуток, прорубая просеки.

Прохора прописала простая продавщица продмага Проня. Проживали, прозябая. Прошкин продолжил проказы, пропивая продукты. Проделки проворовавшегося прожигателя провоцировали протест продавщицы. Прозорливая Проня прочила проспиртованному прохиндею пропажу в пропасти. Прохор противился проведению противоалкогольной пропаганды. Проспавшись, протрезвев, просил прощения. Проня, проанализировав пролёты проходимца, прорабатывала:

– Проклятый прохвост! Пролил прокисшую простоквашу! Прокладка прохудилась, протекает – проверь. Проблем прорва!

Прослезившись, пронзительно прокричала:

– Пропади пропадом! Проваливай прочь!

Прокуренный Прохор, прокашлявшись, проворчал:

– Пробросаешься, профурсетка, профукаешь!

Прогнала Проня проштрафившегося Прошкина.

Промозглая, пронизывающая прохлада пробирала Прохора, простудился. Пробивали прострелы, прогрессировал простатит.

… Пронырливый проктолог Пробиркин произвёл проникновение в проход Прошкина, прощупав, прошепелявил с прононсом:

– Протянешь, пропащий!

Прописал профилактические процедуры, простамол.

Прохор просто пропадал. Проклиная проктолога, Проню, в прострации продвигался проулками, просёлками к простиравшейся протоке. Прошкин прочувствованно произнёс:

-Прощайте!

Прожитое промелькнуло, прокрутилось. Провалившись в продолговатую прорубь, прогадал – провидение противилось. Проходившая проститутка, прозванная Прозерпиной, проворно протянула Прохору протёртую простиранную простыню, проволокла. Промокший, продрогший проследовал за проституткой. Проголодавшись, проглотил противень профитролей с провансалем, прочее продовольствие. Пропустили против простуды. Продефилировав, просительно прогибаясь, продажная протяжно прошептала:

– Пробуй …, проще простого!

Прошкин проявил простодушие провинциального простака. Продвинутая Прозерпина, просвещая, продемонстрировала профессионализм. Простейшая произвольная программа прожженной проститутки проняла Прохора. Просохший, прогревшийся, провоцируемый Прошкин прорычал, продавливая проказницу у простенка.

– Проткнёшь, противный! – проворковала прохорова протеже. У Прошкина промелькнуло: «Проня прознает про Прозерпину – прогневается?.. Пронесёт! Продавщица простецкая – простит».

Проститутка, провожая, произнесла:

– Проведывай, Прошенька!

Произошедшее проявилось проседью пробора, пробудило просветление. Прозревший Прошкин пробрался проплешинами проталин, пропеченных прозрачными протуберанцами, пробившими пространство. Проходя проспектом к Проне, проникновенно пропел:

– Прорвёмся! Пробьёмся!

Мой – нежно-голубой и серый
С прожилками…
Балконное окно выходит на Неву.
Стояла у него всё детство.
И если ночью дождь,
Проспект сверкал.
Ступеньки спускались прямо к реке
И чёрная вода к себе звала
И было трудно удержаться,
Что б не шагнуть…
Я не любила эти спуски.
Дальше – Ушаковский мост
И остров Каменный.
Там было к вечеру всегда
Темно и страшно.
И даже из окна
Туда я не смотрела…
Из кухни – окно во двор.
Был виден весь.
Огромный, с гаражами,
Горкой, качелями,
Домами окруженный
И в сумерках все окна зажигались,
Он становился уютным
И можно было заглядывать
В чужие жизни…
Ещё любила просыпаться в воскресенье
От солнечных лучей!
Такою светлой и весёлой
Мне наша комната казалась!
Мы с братом садились на кроватях,
Карандаши, альбомы доставали
И рисовали
Дома в разрезе
С гномиками в них…
И слушали пластинки:
«Дюймовочка», «Король-Палитра I»,
«Золушка», «Три толстяка»,
«Незнайка», «Буратино»,
Ну и конечно, «Бременских..» –
Без них, наверное, не вырос
Ни один ребёнок в наше время…
Одну пластинку
Я долго боялась слушать.
Злой волшебник,
Лебеди и принц.
И музыка – тревожная
Такая, внезапная…
Чайковский Пётр Ильич –
Великий композитор!

Метро до нас дошло не скоро.
В те времена
Что бы доехать до «Петроградской»,
Мы садились на 19 автобус.
Теперь такого маршрута там нет.
А вот трамваи – сохранились!
Двойка, Тройка,а 31-ый канул…
На Двойке ездили
До «Кушелевки».
С неё – на дачу, под Сосново.
На трамвае доезжали
До остановки,
Что была на против
Конфетной фабрики.
Выходишь, и с ног сшибает
Запах карамели и шоколада…
Мы с братом застывали,
Как околдованные
Ганс и Гретель…
Любили мы ходить на демонстрации!
Особенно, на Первомай!
Тепло и солнечно,
С цветами и шарами,
Кричать «Ура!», петь песни,
До Дворцовой дойти
Со всеми вместе
И помахать флажком трибунам.
,А потом, по улицам
Свободным от машин,
Идти домой
Прям по проезжей части!
А дома – стол, салаты, лимонад
И пироги, и бабушкин вкуснейший
Торт ореховый…

Нас дедушка водил в музеи.
Военно-морской,
Этнографический и Русский.
Ну и, конечно, Эрмитаж!
Пораньше встанем,
Всегда там очередь,
Но за то потом – вознагражденье!
Египетский и Тронный,
Павлин, мозаика в ползала
И люстр сверкающий хрусталь!..
И Рыцарский – мечта мальчишек,
Да и девчонок, честно говоря…
А из картин я почему-то
Запомнила святого Себастьяна.
Тициан так написал
Страдающего юношу,
Что сердце детское моё
Забилось сердцем женским
И материнским…

По этому всему
Мне трудно называть
Мой город Петербургом.
Мой – Ленинград.
Без Ленина, без Града,
А нежно-голубое
С прожилкой серой,
Звенящее, прозрачное,
Живое Имя.

/18.05.06/

Arifis - электронный арт-журнал