Arifis - электронный арт-журнал

На тротуаре, у обшарпанной стены здания, в нижних окнах которого зазывальные приглашения в загрантуры, стоит старушка. Чуть сгорбленная, в сером платке, в таком же невзрачном, цвета грязного асфальта, пальто с облезлой местами норкой, вязаных варежках. На ногах войлочные боты, метко прозванные в народе «прощай, молодость». На одной руке, у локтя, болтается матерчатая полупустая авоська. В другой – белый пластиковый стакан.  

Стоит безмолвно, не причитая, не прося о помощи, не осеняя себя и прохожих крестом, не бормоча молитв. Но звучит эта мемориальная «окаменелость» застывшим криком.  

Лицо пожилой женщины морщинистое, пергаментно-желтое. Взгляд слезящихся глаз немного отстраненный, сквозь – людей, дома напротив, проезжающие машины, – внутрь себя. Стоять женщине тяжело. Видно, что грязно-желтая стена позади не просто «антураж» ее «просительного» места, а какая-никакая опора. Как и простенькая, явно самодельная, тросточка, которой она упирается в замерзшую снежно-грязевую массу под ногами.  

Мимо идут, а то и легкой «трусцой» проносятся утренние прохожие. Женщины, за которыми тянется шлейф ароматного парфюма, всё больше в мехах. Солидные, и не очень, мужчины, тоже благоухающие.  

Они, случается, на бегу, не глядя в лицо, чего-то стыдясь, бросят сколько-нибудь в «копилку» нищенскую – будто отступного.  

Молодежь, некоторые – с инструментами в футлярах, докуривая на ходу, торопится в консерваторию рядом, а иные дальше. Эти подают реже, хоть и не жадные вроде. Девчата, которые посердобольнее, иной раз мелочи толику насыплют, а то и рублик-другой кинут в стаканчик.  

Студенты, что с них взять. Красивые, молодые, одетые не по погоде легко. Девчонки-то в коротеньких куртёшках, которые даже попу не прикрывают. Редко кто в шапках, а то всё простоволосые.  

«Э-эх, молодо-зелено! Совсем не думают о старости».  

Так ведь и они, молодыми, о старости – когда она еще будет! – не думали. Тоже казалось, как и нынешним, что долго-долго будут здоровыми, сильными, красивыми.  

Разве ж могла она помыслить тогда, что, разменяв восьмой десяток, схоронив мужа, придется – ах стыдоба какая! – милостыню просить?! Что от крохотной пенсии, которую ждешь словно любимый мексиканский сериал, после оплаты счетов за блага цивилизации останутся только рожки да ножки. Да и ту малость придется на двоих с сыном делить.  

«Ох и невезучий же Федька. Совсем беда с ним. Вот и Клавка совсем замучила его своими попреками. Конечно, кому же нужен "нахлебник"?! Работу потерял. Семью. И себя, горюшко мое, вот-вот потеряет».  

Когда на Федькином заводе, где сменился хозяин, прошло очередное сокращение, оно и его коснулось. Станочнику, которому уже за 50, указали сначала на возраст, потом – на дверь. Меняем, мол, профиль, а ты стар уже переучиваться.  

Да еще и по глупости, дурень, написал заявление по собственному – «благодетели» посулили не обидеть при расчете. Обманули. Уж Клавдия, а характерец у нее тот еще, вздорный, в выражениях не стеснялась, ругая Федьку, всех чертей помянула. Пилила день и ночь, даже тунеядцем да пьяницей обзывала. Хотя и выпивает Федя по нынешним меркам чуть. А всё после контузии, которую в армии получил, в Афганистане.  

Не выдержал, ушел из дому.  

Куда деваться, пришел к матери-пенсионерке.  

«Не права невестка, конечно. Да что уж поделаешь? Квартира ее, Федьку она там так и не прописала. Ну да Бог с ней, у него есть и свой угол. Наша квартира вся ему достанется после моей смерти».  

Детей Федор с женой общих не нажил. Он ведь Клавку с дитём взял, с мальчонкой. Растил как своего, тот и батей его называет, уважает. У Сережки, приемного сына Федора, уже своя семья, детки. Живет в другом городе, на Дальнем Востоке. Служил в тех краях на флоте, да там и женился.  

"Хоть бы Федька об этом не прознал. Я ведь говорю ему, что иду к больной, разбитой параличом, посидеть с ней. Наняли, мол, на несколько часов в день. Он и поверил. Хотя и смотрит так подозрительно, когда я домой возвращаюсь без ног, валясь от усталости. Ты, говорит, мать, не сиделкой, видать, а каменщиком на стройке калымишь, приходишь такая измученная.  

Будто самому легче. Отчаялся уже работу найти. Сколько стоптал обуви, а все без толку. Не берут нигде. Ходит смурной такой, потерянный.  

А в последние дни и вовсе такой странный. Замкнулся, все больше молчком. Аж с лица спал. Сидит сиднем в своей комнате. Беспрестанно курит. Жалко мне его.  

Как ломит ноги! Артрит проклятый донимает, спасу нет никакого. И глаза совсем плохие стали. Когда уже очередь подойдет на операцию? Не дождаться, видно.  

Эх, Сёмушка, как же мне без тебя худо! Был бы ты жив, разве стояла б я на паперти? Ох-хо-хонюшки, грехи наши тяжкие. Не думала, что доживу до такого позору. Как же я устала жить! И смертушки нет, хоть бы с Семеном снова были месте..."  

Старушка, прервав поток своих невеселых мыслей, нескончаемый внутренний разговор – с мужем-покойником, с сыном, невесткой – зябко поежилась. Ветер тут, на углу, сегодня такой пронизывающий, до самых косточек пробирает. Эх, домой бы сейчас, ноги – в самокатки, чаю горячего. Даром что без сахара. О каше, сваренной на разбавленном до белесой водички молоке, думалось как о «манне небесной» – так хотелось есть. Аж голову кружило.  

В стакан с мелочью и заглядывать не хотелось. Знала баба Тоня, негусто там. Колючий морозный ветер подгонял прохожих: скорей бы в теплое нутро зданий. Не до нищенки.  

– Да, задерживаюсь. Конечно, в пробках. Скоро буду, надеюсь. Елена Петровна, перенесите встречу, пожалуйста. И извинитесь перед ними. До связи! – мужчина на переднем пассажирском сиденье новенькой иномарки положил мобильник в карман пальто. Тщательно выбритое лицо говорившего еще моложаво, с мягкими чертами. А вот совсем седые виски да и шевелюра в серебристых «нитях» выдают возраст.  

Глянул рассеянно в окно. «Да, март нынче холодный как никогда. И ветер злющий. Сейчас только подаяние просить, в такую-то погоду...» Лицо старушки, примерно одних лет с его матерью, стоящей со стаканчиком в руках, показалось мужчине чем-то смутно знакомым. Водитель как раз остановился неподалеку от нее, в крайнем ряду, и он смог рассмотреть женщину. «Откуда мне знакомо это лицо? – силился он вспомнить. – Где-то я ее видел, определенно».  

В памяти мелькнуло что-то связанное с детством, далеким дворовым детством на их любимой Театральной улице. Здесь росла целая ватага ребят и девчонок из трех домов, выходивших парадными во двор буквой «П». Дружили, играли в казаков-разбойников, бегали вместе в киношку через дорогу. Тогда утренние сеансы были по пятачку. Потом бурное, взахлеб, обсуждение фильмов: «А он бац! А наш ка-ак даст тому толстяку...»  

Первые влюбленности, когда сидеть с девочкой, с которой дружил, в своем дворе было стыдно и «тили-тили-тесто-жених-и-невеста» уходили гулять в сквер Революции. Потом выпускные. Взрослая самостоятельная жизнь.  

Игорь после школы, несмотря на возражения отца, который хотел, чтобы сын учился в его институте и тоже стал биологом, пошел сначала на завод, а оттуда в армию. Вернувшись, поступил в политехнический, закончил его, отработал по распределению. Потом, в пору зарождения частно-экономического сектора, на паях с однокашником, техническим гением их курса, организовал полуподпольный по тем временам цех. Собирали аналоги будущих компьютеров. Дело пошло, хоть и не без трудностей. Проблемы с помещением, комплектующими, кадрами. Сами чуть ли не круглосуточно на ногах. И угрожали тоже – завистники, кому их успешно развивающийся бизнес встал костью в горле. Тогда, правда, это еще не называлось так по-иностранному – бизнес. Просто предприняли дело.  

Новых идей, проектов всегда было в избытке. Дело, давно уже легальное, ширилось, росло, обрастая филиалами, осваивались другие сферы.  

Теперь он уже глава акционерного общества, с весом и авторитетом серьезного крупного промышленника, мецената, который нередко помогает детским домам, и не только. Предлагали и в Думу баллотироваться, но Игорь отказался – производство, реальное дело было ему всегда интересней.  

Да, разбросало их «дворовое братство» с тех пор.  

Танька-"артистка", которая всегда перед ними «выступала», заворачиваясь то в занавеску из дому, то в тюлевую накидку на подушки, стала-таки актрисой. И даже заслуженной. В кино снимается, в театре столичном играет.  

Эдька-очкарик, мечтавший о дальних странах, путешествиях, зачитывавший книги Жюля Верна до дыр, стал известным океанологом. Живет во Владивостоке.  

Настенька, первая красавица в их дворе, с синими огромными глазами и русой косой ниже пояса. Сколько ребят свела с ума! Вышла замуж за курсанта местного военного училища. Теперь уже жена генерала.  

Николай, Колька, дружище. Как бредил он небом, знал, наверное, биографии всех героев-летчиков. Описывал всё так, будто сам таранил фашистов с Талалихиным, сбивал вражеские самолеты с Кожедубом или в горящем бомбардировщике падал с Гастелло на скопление танков со свастикой. Глаза горят, руки выделывают виражи, фигуры высшего пилотажа.  

Колька все-таки показал свой высший пилотаж. В очередной перелет с нашей территории на «дружескую» афганскую был подбит, как и его кумир Гастелло. И тоже стал героем. Не нашей войны. Теперь школа носит его имя.  

Помнится, жил Колька в соседней квартире с... Подожди-ка, как же его звали? Спокойный такой парнишка, все мастерил что-нибудь. Точно! Федька Кузнецов. Отец у него, кажется, на заводе работал, а мама – нянечкой. Славная такая женщина, добрая, похожая на его мать. Она и ему сколько раз нос вытирала в садике. Постарше уже, годам к пяти-шести, они научились выговаривать – «Антонина Ивановна», а то все «Тоньиванна».  

«Постой-постой, так ведь эта старушка и есть та самая нянечка, Федькина мать! То-то мне ее лицо таким знакомым показалось, хоть и не живу сто лет в том дворе. Как же так? Да что же это Федька, подлец, старуху-мать на улицу, милостыню просить выгнал?!»  

Мужчину аж передернуло – от узнавания, пришедшего не сразу, медленно, но яркого, под дых. От стыда – хотя вроде бы при чем здесь он, чужой, в общем, старушке человек. От нелепости ситуации, когда он, взрослый, сильный, состоявшийся, вдруг почувствовал себя беспомощно. Как тот карапуз, которому вытирала сопли няня.  

Водитель даже спросил обеспокоенно:  

– Игорь Сергеевич, что с вами? Вы вдруг побледнели.  

– Слав, ты припаркуйся где-нибудь поблизости. Я выйду ненадолго, подышу воздухом. Потом вызову тебя. Что-то сердце прихватило, – почти не соврал он. Сердце и правда защемило вдруг, а ведь раньше такого не случалось.  

Водитель не понял странной перемены, происшедшей с шефом враз, пока тот глядел в окно, вроде на какую-то старуху-нищенку, но подчинился.  

Игорь Сергеевич вышел из машины. В волнении подошел к пожилой женщине, замерзшей, бесконечно жалкой. Она глянула на него мельком и успела только заметить, как хорошо и добротно тот одет. Как блестят его дорогие, верно, ботинки. Какое приличное пальто на нем, красивое кашне.  

Она подняла глаза и скользнула взглядом по лицу подошедшего мужчины: «Какое славное лицо. И глаза добрые. Может, подаст чего, да и поеду уже домой. Так озябла сегодня...»  

– Антонина Ивановна! Вы не узнаете меня? Я Игорь, Дробышев. Помните? Мы с вами в одном доме жили, только потом переехали в другой район.  

Старушка, оттого что незнакомец вдруг заговорил с ней и даже знает ее имя, стушевалась, растерялась. Посмотрела снова, уже внимательно, пытаясь сквозь пелену лет увидеть в этом приличном, представительном, наверное, одного возраста с ее Федькой, мужчине соседского мальчишку.  

«Игорь... Дробышев...» Да, она помнила семью с такой фамилией. Они жили то ли этажом выше, то ли ниже. Двое ребятишек у них было вроде. Умненький такой хлопец, воспитанный, всегда здоровался. И девочка, хвостиком ходившая за братом.  

«Точно. Дробышевы. Отец у них, кажется, преподавал в институте, а мать библиотекарем в школе работала».  

– Так это ты, Игорек?  

– Я, Антонина Ивановна. Здравствуйте, дорогая вы моя Тоньиванна! Помните, мы маленькими в саду не могли выговорить ваше имя и звали вас так – Тоньиванна?  

Это неожиданное напоминание – оттуда, из другой жизни, когда она была еще молодой, здоровой, когда был жив ее муж, а сын – совсем маленьким, лишило сил женщину, и она стала тяжело оседать на тротуар. Полуобморок случился и от голода, и от усталости, и оттого что старушка переволновалась.  

Игорь Сергеевич подхватил женщину, не дал упасть, напуганный и встревоженный. Он помог ей обрести маломальское равновесие, хотя ее ноги подгибались, а выпавшая из рук палочка валялась в снегу подле. Он поднял и ее. Предложил вызвать «скорую», но женщина отказалась, прося не беспокоиться. Пройдет, мол. Это от слабости. И от старости, а это уже не лечится...  

– Антонина Ивановна, давайте тогда в кафе зайдем тут, рядом. Согреетесь, поговорим. Вы хоть в себя придете, коль не хотите врача.  

И, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих на эту странную парочку – явно не бедного мужчины и полунищей старухи, – помог дойти ей до кафе-бисквитницы, где, он знал, подавали неплохой кофе и вкусные пирожные. На входе, придерживая дверь и пропуская вперед женщину, услышал охранника: куда прешь? пшшла вон! – впрочем, быстро осекшегося при виде столь приличного и презентабельного «сопровождения» «оборванки». Решил, видно, что у богатых свои причуды.  

Народу в небольшом уютном зале, где ванильно пахло свежей выпечкой, было немного. Бывшая няня и ее воспитанник расположились за ближним столиком, у окна. Заказ – «крепкого чая и вкусных пирожных на ваше усмотрение» – девушка-официантка принесла быстро.  

Антонина Ивановна, хоть и была изрядно голодна, на вкусноту такую, давно не виденную на ее скудном столе, не набросилась. Ела ложечкой, не торопясь, аккуратно, не роняя крошек, припивая чаек. Игорь же Сергеевич едва прикоснулся к чайной чашке, а тарелку с пирожными сразу придвинул к старушке.  

Блаженное тепло разлилось по ее телу, согрело изнутри. Даже щеки слегка порозовели. Съев пару небольших пирожных, отодвинула тарелку: да я сыта, Игорек, спасибо тебе, голубчик!  

Игорь Сергеевич догадывался, что Антонина Ивановна, из скромности, лишь чуть приглушила голод, но настаивать не стал.  

– Антонина Ивановна! Как живете – не спрашиваю. Скажите, а жив ли ваш муж? Что с Федором?  

Женщина, стараясь не поддаться старушечьей сентиментальности, когда даже сериальные страсти принимаешь близко к сердцу, рассказала Игорю, что мужа нет в живых уже два года. Что пенсия равна ее не слишком высокому статусу бывшей нянечки. Что у Федьки всё вот так нескладно.  

Игорь слушал и все больше мрачнел. Его матери, в отличие от Федькиной, повезло. И отец жив еще, хоть и сдал сильно. И пенсии им на двоих хватает. Да и детьми, внуками не забыты. А тут... Дать просто сколько-то денег своей бывшей няне и соседке и забыть об этой встрече он не мог. Как ни парадоксально. Ведь она практически побирается.  

Игорю впервые в жизни стало не то чтобы стыдно за свое благополучие, за хорошую машину с персональным водителем, коттедж, возможность отдыхать на заморских курортах, а детям учиться за границей. Но как-то неловко.  

Игорь Сергеевич привык принимать решения и предпочитал бесполезным порой словесам действие:  

– Знаете, Антонина Ивановна, мне как раз в офис нужен человек, такой как Федор, спокойный, зрелый, серьезный. Он ведь мастер у вас, помнится, всё умел отремонтировать. Будет у нас по хозяйственной части. И зарплата неплохая, и работа по нему. Пусть позвонит мне прямо сегодня же, хорошо? Вот вам моя визитка.  

И еще. Приезжайте в гости к моим старикам, они будут вам рады. Можете и погостить у них сколько захочется. Они живут в нашем загородном доме, в Сосновом Бору. Воздух там – замечательный! Отдохнете, вспомните молодость. А сейчас давайте я вас домой отвезу.  

Игорь Сергеевич вызвал водителя. Бережно поддерживаемая Игорем, старушка села на заднее сиденье красивой машины, ждавшей их прямо у кафе. Пока ехали, смотрела из окна на знакомые с детства улицы. Сомлев от тепла печки, чуть не задремала. Потом вдруг вспомнила, что адреса-то она не сказала. Вот голова садовая! Так ведь Игорек его знает, сам рос в том доме. Она посмотрела на него в зеркало. Игорь Сергеевич поймал ее взгляд, улыбнулся ободряюще: ничего, мол, пробьемся. Антонина Ивановна улыбнулась в ответ, благодарная и почти счастливая. «Теперь у Феди будет, даст Бог, работа. Может, и Клавдия его примет обратно, ведь старость впереди. А мне одной и пенсии моей хватит. Да и не надо мне много. А в гости не поеду, неловко беспокоить людей. Тоже ведь не молодые давно. И просить больше не буду».  

Антонина Ивановна вспоминала, как вышла впервые со стаканчиком на улицу. Это случилось не так давно. После похорон мужа, с которым жила если и не в роскоши, но все же не бедствуя, совсем растерялась. Так пусто и одиноко стало. Ходила из угла в угол, перебирая вещи мужа, запинаясь о его тапки, ощущая его запах, присутствие. И все плакала, плакала.  

Переживания, слезы, стресс уложили ее в постель надолго. Федор, всё время материной болезни живший тут, думал уж, что она больше не встанет – так была плоха. Оправилась, однако.  

На лекарства уходило по-прежнему много. Хотя болеть и при двух-то пенсиях было накладно. Да за квартиру уже должок образовался. Небольшой пенсии, как ее ни крои, не хватало залатать все дыры.  

Вот и решилась. Когда малость окрепла.  

Поначалу все боялась, что кто-нибудь из знакомых, соседей увидит ее за этим постыдным, на ее взгляд, занятием. Ехала чуть не на другой конец города. Старалась платок надвинуть пониже на глаза. Боялась быть узнанной.  

А потом стало все равно.  

Когда подъехали к подъезду и Игорь Сергеевич помог женщине выйти из машины, она попросила его:  

– Игорек, только ты уж не проговорись Феде ненароком, где встретил меня. Пожалуйста. Он ведь не знал, что я... – смутившись, не договорила.  

– Хорошо-хорошо, конечно, не беспокойтесь.  

– И еще. Повидать твоих родителей мне очень хочется, но гостить у них я не останусь, ты уж не обессудь.  

– Как захотите, Антонина Ивановна. Я перед выходными позвоню вам, и мы договоримся, когда вам будет удобно поехать. Я сам отвезу вас к ним.  

Записал номер домашнего телефона, продиктованный женщиной.  

– Спасибо тебе, Игорек! И за Федьку. И за меня.  

Потом, спохватившись, пригласила:  

– Может, зайдешь, чаем угощу, – забыв в тот момент, что чай получился бы сиротским, пустым.  

Но Игорь отказался, сказав, что сейчас совсем нет времени, а в другой раз – обязательно.  

Попрощались. Дверь за старушкой закрылась. А Игорь Сергеевич остался стоять во дворе, оглядывая его, узнавая и не узнавая. Давненько он здесь не был. Той старой беседки, скамьи которой до блеска были отполированы ребячьими задницами, больше не было. Зато добавилась еще одна песочница. Появились красивые разноцветные лабиринты на детской площадке, пластиковые горки. Двое малышей в ярких комбинезонах как раз карабкались по ним и скатывались – с визгом – один за другим. Их совсем молодые мамаши сначала стояли рядом, оживленно что-то обсуждая, потом увели детишек домой.  

Игорь посмотрел на окна их бывшей квартиры, на втором этаже. Там, на кухонном подоконнике, сидел симпатичный рыжий котенок и с любопытством наблюдал за жизнью во дворе.  

...Когда Федор лишился работы несколько месяцев назад, сначала был уверен, что сможет найти другую. Ведь у него опыт, стаж большой за плечами, устроится, верилось ему. Но, когда обошел несколько предприятий и везде ему отказали, от его веры уже мало что оставалось. А тут еще и Клавка допекла – одно к одному.  

Надежда найти работу потихоньку умирала. Но вместо нее в спокойном и доброжелательном обычно Федоре рождалась ненависть – к тем, по чьей «милости» он оказался на «обочине» – без работы, без жены, со старухой матерью, которая не попрекает его куском, но тот сам поперек горла встает...  

Виновным, пусть и косвенно, в своих бедах Федор считал нового хозяина завода, держателя основного пакета акций, который решил перепрофилировать предприятие, и часть рабочих в итоге оказалась на улице. Бывший токарь не был с ним знаком лично – никто не представил кандидата на увольнение новому шефу. Но, когда получил наконец расчет и вышел, расстроенный, за проходную, увидел, как на заводскую территорию въехала блестевшая полировкой иномарка, а охранники чуть не по стойке смирно встали перед явно начальством. Тогда же он машинально запомнил номер этого автомобиля. И фамилию, когда один из охранников вслед проехавшей машине сказал, что это, мол, новый «самый большой босс» Дробышев.  

В тот момент Федор подумал почему-то, что ему суждено еще увидеть этого человека, что встреча эта неминуема.  

Последней каплей в охватившем его отчаянии было неожиданное открытие, которое мучило его теперь, не давая покоя ни днем, ни ночью. Он тогда шел пешком, из экономии, домой, получив очередной отказ по работе. И вдруг недалеко от консерватории, на другой стороне улицы, узнал в старухе, просящей подаяние, свою мать. Он подумал было, что ему это померещилось, ведь мать подрядилась сидеть с больной какой-то. Не может быть! Но это действительно была его мать.  

Он не подошел к ней. Не смог себя заставить. И чуть не бежал потом домой, пугая прохожих своим полусумасшедшим видом, никого не видя, будто в большом подпитии.  

Вернувшись домой, заперся в ванной комнате. Прислонясь лбом к холодному кафелю стены, бил и бил кулаком по нему, не чувствуя боли, пока кровь не брызнула из ран. И лишь тогда слезы, злые, горючие, яростные, обожгли его небритые щеки.  

После этого случая Федор замкнулся окончательно, не смея от стыда и бессилия что-то изменить смотреть в глаза матери. Уходил из дома, бродил, почти не запоминая, где, но подсознательно обходя, впрочем, то место, где увидел свою мать «за работой». Возвращался уже затемно, сразу уходил в свою комнату, часто отказываясь от нехитрого ужина. И лежал на диване, мучаясь бессонницей и мыслями. И только пепельница полнилась горкой окурков дешевых сигарет... И неотступная мысль, сверлящая, засевшая гвоздем: «Встречу где в темном углу этого Дробышева – убью!»  

Он слышал, как хлопнула входная дверь, пришла мать. Она позвала его: «Феденька, ты дома?» Однако Федор не откликнулся. Отложив газету о вакансиях на стол, он подошел к окну. Во дворе было пустынно. Лишь недалеко от их подъезда стояла крутая иномарка, а рядом с ней – человек, видимо, на ней приехавший. Взгляд Федора упал на номер. Это были те самые цифры, которые он запомнил. «Так это и есть тот самый Дробышев... Ну вот мы и свиделись!»  

Решение пришло тут же, вспышкой. Федор кинулся к дивану, в выдвижном бельевом отделении которого, завернутое в промасленную тряпку, лежало охотничье ружье отца. Патроны лежали тут же, в мешочке. Быстро собрал, зарядил, в прихожей надел пальто, спрятав ружье под его полу, и, как был, в тапочках, вышел потихоньку из квартиры. Так тихо, что мать, бывшая на кухне, где играло радио, даже не услышала негромкого щелчка дверного замка.  

Пока спускался, бегом почти, с третьего этажа, перескакивая через ступеньки, мысли лихорадочно метались, и он, сам не замечая того, бормотал: «Ты забрал у меня работу, гад. Загнал в тупик. И тебе это сойдет с рук? Ну нет! Пусть посадят меня потом, но и это – не жизнь... Не могу я так больше! Не могу!»  

Выскочил во двор. Игорь Сергеевич все еще стоял здесь, взволнованный неожиданной встречей с детством, своим двором, и легкая улыбка еще теплилась в уголках его губ, в глазах. Не сразу обратил он внимание на человека без головного убора, в пальто, спортивных штанах и домашних тапках, выбежавшего из подъезда. Человек этот, с ошалелым лицом и ненавистью в глазах, приближался к нему, судорожно пытаясь на ходу достать что-то длинное из-под полы. Но предмет этот не вынимался, застрял, видно, в прохудившемся подкладе, и лишь оттопыривал темную ткань пальто.  

Игорь Сергеевич не успел даже осознать грозившую ему опасность, хотя чувство тревоги и возникло где-то в подсознании. Он вглядывался в странно одетого мужчину несколько мгновений. Наконец по таким же серым, как и у матери, Антонины Ивановны, глазам, догадался:  

– Федор? Это ты, Федька? А я только вечером твоего звонка жду...  

Федор по инерции все еще надвигался на мужчину, пытаясь освободить из подклада ружье. Не сразу понял, что, удивительно, но и он знает этого человека, который с улыбкой сделал ему шаг навстречу, протягивая руку для приветствия.  

– Игорь? Так Дробышев – это ты? Ты?  

Федор словно остолбенел. Прояснение наступало медленно, продираясь сквозь дебри тяжелых, мрачных мыслей последнего времени и главной, чуть не приведшей к трагедии. Состояние ступора отступало, сознание прояснялось. «Какой же я дурак! Дубина стоеросовая, что бы стало с матерью?!» Тело вдруг стало непослушным, слабость охватила его от макушки до пят. Но именно в этот миг Федор почувствовал и облегчение, такое невероятное, что рассмеялся. Впервые за несколько месяцев. А в глазах его стояли слезы.  

Игорь смотрел на него непонимающе, удивляясь происшедшей на его глазах перемене в приятеле детства. А Федор, окончательно справившись с бившими через край эмоциями, сначала крепко пожал протянутую руку, потом, в порыве чувств, обнял Игоря:  

– Здорово, дружище! Если бы ты знал, как же я рад тебя видеть – живым и здоровым!  

Жила – была в лесу белоснежная лисица, она была настолько белоснежная,  

что некоторые звери восхищались, а некоторые завидовали её красоте и злились.  

Но дело было в том, что других лисиц в лесу не было. И вот однажды в лесу появилась  

рыжая лисица. Рыжая и белоснежная лисицы подружились и оказались настолько похожи, что не могли уже и дня прожить друг без друга. Отличало их только одно – цвет.  

Они очень полюбили друг друга. Но однажды в лесу появились другие рыжие лисицы,  

(а рыжая лисица тоже не видела раньше других лисиц, кроме белоснежной) и вот рыжая лисица увидела других лисиц и сказала белоснежной:- Ты белоснежная лисица как можешь любить меня обычную рыжую? Нас много, а ты одна такая. Она не поверила в любовь белоснежной лисицы, и оставила её, убежав с рыжими лисицами, такими же, как и она. А белоснежная ей ответила: – Понятно, ты то меня любила всего лишь за то, что я белоснежная...  

Мораль: Человек как мотылек летит на всё блестящее и красивое, на то что манит его красотой и внутренней силой, он видит лишь то что снаружи, а в душу и не пытается заглянуть, а когда эйфория проходит он понимает что ты затмеваешь его собой, и он просто не может справиться со своими комплексами, находясь в звездных лучах восхищения и красоты, и не может поверить, что совершенное может и вправду любить только лишь душу...  

Когда Макабр увидел за утреннем ноябрьском небе черную звезду, он поднял ворот повыше.  

Неясные, неотчетливые и едва угадываемые знаки обрушивались на него в последние дни. Стая мертвых ворон на балконе, дверь лифта, измазанная светящимся фосфором... А главное и наиболее наталкивающее на размышления – застрявший в проеме фрамуги сосед, второй день обращенный к внешнему миру тыльной стороной. Василий Геннадич не знал, хотел ли тот проникнуть в свою квартиру, или же покинуть ее, но в любом случае четвертый этаж был неподходящим местом для подобных выходок.  

Ну и что, думал Макабр, ну и что. Воспринимаемая нами картина мира не стопроцентно реальна, кому как не мне, профессору парапсихологии это знать. Куда нам с нашими пятью-шестью чувствами... Звезда может означать как полный цузамменбрух какого-нибудь парада планет, или запуск китайского летчика-шпиона Джао-Да, так и свидетельствовать о приближении к Земле сгустков темной материи. А еще возможна назревающая катаракта.  

Студенты ходили на лекции по трое, держась за руки.  

– Мы заинтересованы в получении зачета со специальным уведомлением.  

– Вы имеете в виду... – Василий Геннадич многозначительно замолчал. Вот он, очередной знак.  

– Мы подразумеваем сургучный штамп, тот самый, номер шесть.  

– Шестой? Это... м-м... Право на... – он нахмурился.  

– Левитацию с десяти до шести утра. На уровне крыш. Хотя бы, – приглушенно, оглядываясь по сторонам, добавил бородатый. – С вертикальным взлетом.  

– Та-а-к... Что, прямо из окна вашей спальни?  

– Прямо с карниза.  

– Ах, вот оно как.  

– Именно.  

– «Муха-цокотуха».  

– Заколоченное брюхо!  

– Нет, на этот раз не пароль. Пивбар «Муха-цокотуха». Сегодня в восемь.  

– Где это?  

– В лабиринтах оккультного разума, – пошутил Макабр.  

– Понял.  

Вселенная отражалась от лысины Василия Геннадича. Причудливые облачка, отблески лунных луж, расплескались на ее благородной поверхности. Трамвай был полон демонических настроений. По мере приближения к нужной остановке Макабру становилось все очевиднее, что водитель вот-вот устроит себе суд Линча. Зеркало заднего вида в его кабине наполнялось серостью, закручивающейся по спирали. Зеленый потолок был забит рекламками с отслаивающимися уголками, пахнущими медным купоросом и типографской расклейщицей Надей. Предлагались изысканные способы суицидального депрессирования. На одной из картинок был изображен человек, высунувшийся в форточку по пояс. При этом он смотрел телевизор, стоящий на полу в комнате. На экране застыла картинка – квинтэссенция настроения-SOS – ряд темноликих монахов.  

Над лужами поднимались винные пары. Светофор мигал всеми тремя глазами одновременно. Василий Геннадич почесал лысину. «Муха-цокотуха» располагалась в районе спальных мешков. Грязные спальные мешки валялись по всей улице. Их уносил ураганный ветер со склада готовой продукции «Охотник и рыбоклюй». Сторож ничего не мог с этим поделать. Каждый вечер, когда поднимался ураган, примерно в половине восьмого, по радио передавали сеанс тибетской музыки, и он садился медитировать в подвале. Он пробовал не медитировать, но тогда выходило так, что он напивался в дым и шел раздавать эти матрасы каждому встречному.  

Василий Геннадич спускался по ступенькам вниз. Вывеска была стилизована под муху, держащую пивную кружку. Муха была выстругана из рук вон плохо, и, если бы не название, намалеванное черной краской, ее можно было принять за таракана, за бабочку, или за летучую мышь. Тем более это легко было представить, выходя из кабака, шатаясь поздней ночью. Примерно раз в полгода, скрываясь от налоговиков, хозяева меняли название своей забегаловки, используя преимущества туманного содержания вышеупомянутой вывески. Таким образом, в городских справочниках она появлялась то под названием «Веселый таракан», то «Баттерфляй», то «Логово летучей мыши».  

Он сидел, глядя в окно. Стекол не было и ветер обдувал ему лицо. Бармен упражнялся в вокале. Он пил сырые яйца и драл глотку, листая нотную тетрадь одной рукой и смешивая коктейли другой. К половине девятого вечера он разогревался и начинал музыкальную программу, за которую приходилось доплачивать отдельно: старинные английские и португальские пиратские песни. Не зная никаких языков, кроме русского с жутким кавказским акцентом, он старался из всех сил.  

Макабр уже начал клевать носом, допивая свое пиво, когда в окно влетел камень и упал на пол рядом с его столиком. Василий Геннадич встрепенулся, выглянул в окно, а потом нагнулся под стол. Очередной знак. Явно рассчитывали на то, что в раме будет стекло, логично размыслил Макабр. А так – эффект не тот.  

Он поднял камень. Оранжевой ниткой к нему была примотана записка: «Сделай все, что надо, и будешь цел». Буквы, как в кино, были вырезаны из газет. Единственное, что сводило на нет всю работу конспиратора – дата и подпись внизу записки, поставленные, очевидно, автоматически. Подпись показалась Василию Геннадичу знакомой. Он нахмурился и попытался вспомнить, но тут открылась входная дверь и в помещение вошел тот самый бородатый, который просил зачет со специальным уведомлением. Он нервничал и тяжело дышал. На нем был нелепый оранжевый свитер с распускающимся левым рукавом. Макабр вдруг все понял.  

Бородатый подсел к Василию Геннадичу и громко заказал суп. Все посетители обернулись на него и даже бармен оторвал взгляд от своей тетради и недоуменно поглядел на привередливого клиента. Бородатый держал себя в руках.  

– Итак, молодой человек... – начал Макабр, тоскливо заглянув в свою почти пустую кружку.  

– Меня зовут Буд Баберслей.  

– Припоминаю.  

– Я насчет зачета.  

Тут принесли суп. Он представлял собой пивные сухарики, плавающие в кипятке. Супы никто никогда не заказывал, и они существовали только в меню. Как и все остальное на десяти страницах, кроме пива и сухариков. Макабр попросил еще пива.  

Бородатый занял выжидательную позицию. Ожидая, что напуганный запиской Макабр тут же поставит ему зачет, он изредка ухмылялся про себя, черпая ложкой ускользающие сухарики. Макабр был спокоен. Он начал понимать, что значили все эти знаки. Баберслей пытался запугать его. Он вполне мог договориться с соседом и расклеить объявления в трамвае и даже как-то пропитать их запахом расклейщицы Нади. А вот как он провернул трюк со звездой?  

Макабр нахмурился. Он всегда считал совесть балластом на палубе своего парохода. Мешком с песком на борту своего воздушного шара, мешающим воспарить над жизненными обстоятельствами. Но призрак покойной бабушки являлся к нему каждый раз, когда в его голове возникали подобные мысли. Бабушка грозила ему волосатым кулаком. Жизнь делалась невыносимой. После минутного размышления, сопровождающегося усиленной мимической эквилибристикой, профессор принял решение. Мимо окна пролетел грустный мим, привязанный к зонту.  

Он поднялся и пошел по направлению к туалету. Зайдя внутрь, он снял пальто и вывернул его наружу. Затем он то же самое проделал со своей каракулевой кепкой, вытащив ее из кармана. Он надел пальто и кепку и вернулся в бар. Со стороны могло показаться, что человек зашел в туалет, вывернул наружу пальто, прорезанное изнутри желтыми швами с торчащими из внутреннего кармана очками, надел, напялил поглубже кепку и вышел обратно. Он, прихрамывая для вида, подошел к соседнему столику. Баберслей смотрел в окно. За столиком сидели двое пьяниц. Макабр поторговался с ними какое-то время, зашел в туалет и вернулся за свой столик в первозданном виде.  

-Так что же? – спросил его бородатый.  

-Дайте подумать, – с деловым видом произнес Макабр и принялся протирать свои очки.  

Внезапно невнятный гул из-за соседнего столика громко материализовался полупьяной фразой:  

-...и тут я предложил ему деньги.  

Макабр победоносно щелкнул пальцами.  

Баберслей, похоже, пропустил весь спектакль мимо ушей. Бармен нахмурился, глянул на остановившийся под потолком вентилятор и что было сил крутанул его в обратную сторону. Помещение наполнилось ветром.  

-Послушайте, – бородач наклонился к Макабру, – вот вам двести рублей. Что вы на это скажете?  

Макабр покраснел от возмущения.  

-Что я скажу? Что у вас довольно отсталые методы запугивания. Ну вороны, ну лифт. Ха! Это все проходят на первом курсе. И после всех этих усилий вы сдаетесь и предлагаете мне взятку...  

Он добавил обиженным шепотом:  

-...всего двести рублей!  

Бородатый пооранжевел и слился со свитером:  

-Ладно, вы все знаете... Но я истратил всю наличность на то, чтобы подкупить этого вашего тупого соседа!  

-Ха! Почему же тупого?  

-Потому что он должен был изрыгать проклятия в ваш адрес, а он вместо этого забыл текст и заснул.  

Макабр снова усмехнулся.  

-А что насчет звезды?  

-Какой звезды?  

Василий Геннадич понял, что визит к офтальмологу необходим.  

-Это неважно. Значит так. Мне не нужны ваши деньги, – заставил он себя произнести эти страшные слова. – Докажете свои способности к левитации – зачет ваш.  

Баберслей выругался.  

...Они стояли в пустынной аллее. Баберслей неистово размахивал руками. Макабр вновь поднял ворот. Кошки линяли в желтый цвет и улетали в теплые края. Воробьи падали с деревьев и их заметало снегом до весны. Баберслей замер и перевел дух. Потом начал снова. Макабр выжидающе смотрел на него. На город опускалась зима.