Проседает свинцовое небо,
растекается над мостовой,
и ворона над коркою хлеба
как старуха трясет головой.
Пробежали девчонки, мелькнули
ножки, зонтик, такси пронеслось.
Дождевые прозрачные пули
прошивают мне сердце насквозь.
Кто прошел, кто остался, кто не был,
кто-то так и стоит у моста,
этот город, мосты, это небо -
все уносят в себе навсегда.
Безнадежно круги нарезает
где-то в тучах луна-светлячок,
я ныряю в вороний зрачок,
за луной? Может быть, я не знаю.
Что останется после меня? Вымытая тарелка?
Будильник, поставленный на 6.50?
Жизнь – это вынужденная аренда
у атеистов, святых и бесят.
Живу. Не жалею, не жалую, тех кто плачет.
Не зову – ни в гости, ни из гостей.
Собственно, я и жив на сдачу
уже заплативших за это людей.
Жизнь! Ты прекрасна для всех, кто живы.
Для тех, кого нет уже, ты – ничто.
Все капиталы мы в смерть вложили.
Всех пронзает ее сквознячком.
И константа – не жизнь, наверно,
смерть – хозяйка твоя, босяк!
Что останется после меня?
Вымытая тарелка…
Будильник, поставленный на 6.50…
Ничего хорошего
В зябком ноябре.
Словно гость непрошенный,
Мнусь я у дверей.
Выпала нелегкая
Маяться стезя.
Наверху – нелетная.
На Земле – нельзя.
Непутевый пасынок,
Выгнанный взашей...
То ли в небе пасмурно,
То ли на душе.
Смотри, как барабанит дождь,
и на скамейке книга.
Учебник? Да, вот текст, чертеж...
Какой-то забулдыга
поднял ее и стал листать
промокшие страницы
и, поминая чью-то мать,
разглядывать таблицы.
Рукой водил, вздыхал слегка,
пришептывая что-то...
Ожил учебник, ведь читал
его хотя бы кто-то.
В завесе струй промокший двор
проглядывает смутно...
Мы тоже живы до тех пор
пока нужны кому-то.
Чтоб не стать мне плакучее ивы
И в тоске не закиснуть совсем,
Подниму настроение пивом,
Вдев заранее водки ноль-семь.
И, покинув земную обитель,
Где в потемках блуждал до поры,
Лягу я горизонтом событий
На границе кротовой норы.
И в бездонную канет пучину
Бытия укороченный блиц.
Сгинет страха мираж беспричинный,
Как фантом виртуальных частиц.
Где научные дремлют законы,
Где фантазий царит кутерьма.
И со свистом летят тахионы,
Вышибая токсин из ума.
И увижу: надежно залатан
Светлой радостью мрачный минор…
Словно вечно живой Судоплатов
Над Херсоном поднял триколор.
С.К.
* * *
Когда ушёл за полкило,
И мир понятен стал и прост,
И мил, как старое кино,
Встаёшь во весь гигантский рост,
Спокойный и слегка хмельной,
И, озирая край родной,
Упрёшься в небо головой,
Нальёшь и выпьешь со страной.
Она раздольна и нежна,
В ней тайна есть и глубина.
Какого же тебе рожна
Ещё? Будь счастлив, старина!
Но ты опять впадаешь в грусть:
Не удалось, мол, не сбылось.
Плевать, не вышло – ну и пусть!
Мы вечно жили на авось.
В труде, веселье и борьбе
Святая Русь чужда возни.
Пока ты в ней, она в тебе,
И ты бессмертен, чёрт возьми!
* * *
Уже пропел петух поэту,
Навязли рифмы на зубах:
Кто не готовит сани летом,
Сидит зимою на бобах.
Мир так чудесен на рассвете,
На рай мгновения похож.
Мы бурю жнём – кто сеял ветер?
Ведь, не посеяв, не пожнёшь.
Алкаем мудрого совета,
Копаем истину в веках.
Но не узнаешь, не отведав,
И снова будешь в дураках.
Молва людская, словно волны,
Пройдёт – и пусто на песке.
Нас разведут опять по полной,
Оставив нищими в тоске.
Беда, когда ничто не свято,
Во всём одна корысть видна.
Не жди, уйдя в вираж на пятой,
Ты ни покрышки и ни дна.
Конца не видно этим гонкам,
Судьба стирается в труху.
В краях, где ноги кормят волка,
Бараны жмутся к пастуху.
"Чтоб не пропасть поодиночке,
Возьмёмся за руки, друзья…"
Заснул поэт, дойдя до точки,
Пером приту́пленным скользя.
